Фатальная убежденность, что если собьют над нашей территорией, то «уж как-нибудь сядем», не сработала… Отсутствие парашютов на самолетах По-2 было следствием привычки, в войну она была неоправданна.
Командование 4-й ВА приказало срочно переоборудовать все самолеты, надо было опустить сиденья, выдать парашюты, провести учебные прыжки. Приказ есть приказ — все так и сделали, хотя многие были не очень довольны: в кабине тесно, скованы все движения, штурман не может взять бомбу на колени, тяжело ночью вылезать для доклада…
Менее года летали мы с парашютами, и зимой 1945 года парашют спас жизнь Руфе Гашевой. Была она в это время штурманом эскадрильи и летала с командиром эскадрильи Ольгой Санфировой.
В Польше мы никогда не жили в домах у населения и не стояли в деревнях. Если поселить людей по два-три человека вдоль всего села, то быстро собрать полк по тревоге было бы очень сложно, а быстрый сбор был одним из важных факторов успеха. Летом жили преимущественно в лесу, а когда наступили холода, останавливались в так называемых господских дворах, которые чаще всего принадлежали не полякам, а немцам. Это обычно было большое двух-трехэтажное здание со светлыми чистыми комнатами. Около дома пруд или небольшое озеро, парк и несколько небольших грязных домов для прислуги.
Когда мы перебазировались и командир дивизии давал задание найти аэродром, говорил, чтобы для женского полка искали с прудом… Как только мы приезжали, начиналась стирка белья и мытье голов. Без воды жизнь была немыслима. Командиры БАО ворчали: «Ни с каким другим полком нет такой возни…»
Не так давно мне прислали копию статьи из газеты «Невское время». К сожалению, фамилия автора неизвестна. Я нашла этот материал в Интернете, но и там автор не был указан. И все-таки считаю уместным привести текст этой статьи.
Сила женских чар[14]
В конце Великой Отечественной войны мне пришлось строить полевые аэродромы для 46-го гвардейского ночного легкобомбардировочного женского авиационного полка. Женский полк, состоящий из молодых девушек, — необычное явление в военной истории. За годы войны они совершили 24 тысячи боевых вылетов. Герою Советского Союза Ирине Себровой повезло больше всех: из 1008 боевых полетов она вернулась, слава Богу и ее мастерству, живой и невредимой. По 600–900 раз бомбили врага ее подруги. Не думая о себе, девушки порой делали за ночь 6–7 вылетов. Какую же невиданную силу воли и характера нужно иметь женщине, чтобы добровольно по нескольку раз в день глядеть в глаза смерти? Цена каждого полета — жизнь.
Трудно сравнивать, но трижды Герой Советского Союза Покрышкин совершил 156 боевых вылетов, а Иван Кожедуб — 120. Полеты, разумеется, разные, но после того как самолет намертво схватил прожектор противника и он был обстрелян из зенитных орудий, коленки дрожат не только у женщин.
При налетах русской авиации немецкое радио вещало: «В небе — ночные ведьмы! Ночные ведьмы!!!» Суеверное представление о летчицах 46-го полка, обладавших якобы сверхъестественной силой, не так далеко от истины.
…Командиром 46-го полка была подполковник Евдокия Бершанская, а начальником штаба — бывшая студентка 4-го курса физфака Московского университета, очаровательный капитан авиации Ирина Ракобольская. Первой я поклонялся, как божеству, по второй тайно вздыхал. Угодить им аэродромом было нелегко. Они заставляли строить взлетные полосы почти на огневых позициях пехоты, откуда их тихоходные «кукурузники» успевали в темное время суток наносить несколько ударов по врагу. Бершанской всегда хотелось, чтобы жилье для летчиков, оружейниц и механиков имело и на фронте все удобства, необходимые женщине.
Весной 1945 года нами был построен аэродром в том месте Одера, где реку форсировали войска 2-го Белорусского фронта. Бершанская раньше других полетела на новую точку базирования. Я сопровождал ее в качестве штурмана. Вскоре мы сели на зеленое клеверище рядом с пустующим домом немецкого помещика. Бершанская пошла смотреть летное поле, а я ушел готовить дом к прилету всего полка. Оказалось, что дом полон солдат. В большую гостиную набилось человек тридцать. Они спали прямо на полу, курили махорку, ели, перевязывали раны, пользовались минутами отдыха перед новыми испытаниями судьбы. Отсюда до передовой было рукой подать.
Старшего команды среди них не нашлось. Ничто не объединяло солдат, кроме смертельной усталости. На меня — старшего лейтенанта — никто не обратил внимания. Я подал (как учили) команду: «Встать! Освободить помещение!» В ответ из дальнего угла послышалось: «Уматывай-ка отсюда, старшой, подобру-поздорову. А то шлепнем». От добрых, но обидных слов и бессилия молодая кровь кинулась в голову. Мне стало ясно: они расправятся с каждым, кто посмеет нарушить их покой. В сердцах я побежал предупредить Бершанскую о грозящей ей опасности. Она выслушала мой доклад и спокойно пошла к дому. И вот мы уже вместе стоим в полутемном зале. У меня еще колотится сердце. Она стоит спокойно: высокая, статная, строгая, в черном летном шлеме и белом подшлемнике. На туго подпоясанной ремнем гимнастерке с золотыми авиационными погонами — знак высшей воинской мудрости орден Суворова. Здесь же боевые ордена: Александра Невского, Красного Знамени, Отечественной войны, знак гвардии.
Она не успела ничего сказать, а, казалось, растерявшие за годы войны все святое мужики, без команды стали вставать, охорашиваться, очарованно глядеть на невиданное чудо.
Когда мы возвращались к самолету, нас провожала толпа доброжелательных общительных людей, готовых чем угодно угодить женщине. Бершанская сделала круг над деревней. Они все время махали ей шапками.
С тех пор я другими глазами смотрю на картину Делакруа, где прекрасная женщина, обнажив грудь, увлекает на баррикады толпу мужчин; верю в силу пламенных слов «Пассионарии» у стен Мадрида; принимаю на веру красивую сказку о маленькой парижанке в кроваво-красной амазонке, за которой якобинцы и санкюлоты шли штурмовать Бастилию.
Зиму 1944/45 года в течение четырех месяцев полк стоял в бывшей усадьбе бежавшего помещика — Далеке. Я писала домой: «Здесь значительно спокойнее, чем было северо-восточнее Минска, когда добивали, уничтожали окруженную группировку фашистов, а они бегали по лесам, по ржи, выползали неожиданно из кустов с поднятыми руками или с наведенными автоматами, обозленные, страшные…»
Летали мы очень много, преимущественно в район Варшавы, за что и награждены медалями «За освобождение Варшавы». Мы бомбили немецкую оборону в Модлине, Пултуске, находившиеся на марше крупные воинские соединения, подрывали мосты, пути сообщения. Враг сопротивлялся еще яростно, упорно. В ночь на 22 декабря полк сделал 324 вылета. Это был рекорд. Некоторые экипажи успели сделать по 16 вылетов за ночь — примерно двенадцать часов «чистого воздуха»… Мы сбросили 60 тонн бомб, а у нас работало всего 15 вооруженцев. Знамя полка всю ночь простояло на старте!
Шла высадка наших десантов за реку Нарев в район укрепленного немецкого плацдарма. Мы прикрывали с воздуха эти операции…
Самолет Санфировой был подбит над целью севернее Варшавы, с горящей плоскостью возвращался домой. Сбить огонь не удалось, и Леля приказала прыгать. Они приземлились на нейтральной полосе. Леля подорвалась на противопехотной мине, а Руфе повезло, на ее участке были противотанковые…
Похоронили мы Санфирову в Гродно, звание Героя ей присвоили посмертно, а Гашева получила его при жизни… Летала она потом с Н. Поповой, которая стала командиром 2-й АЭ.
И мы вспоминали наших погибших, сгоревших: если бы они имели парашюты, может быть, кто-то остался в живых. Может, и Галя Докутович, Женя Руднева и другие. Но у них парашюта не было. И мы понимаем теперь, что это была ошибка командования — летать без парашютов.
В Далеке мы встречали новый 1945 год — год Победы. Помню, что там было очень много елок, и пошло увлечение елочными украшениями. Их делали сами, где-то даже покупали безделушки, доставали цветную бумагу, клей, таскали друг у друга фотографии и клеили шуточные игрушки. Во всех комнатах стояли зеленые елки, украшенные самым причудливым образом… Когда после нас туда вошли артиллеристы, они рассказывали о своем впечатлении: в комнатах с веселыми елками и детскими игрушками воинской частью и не пахло…
Наши войска продолжали свое победное наступление. Мы миновали Варшаву и продвинулись к Восточной Пруссии. Зимой замело снегом все дороги, и грузовые машины не могли подвозить снаряды к передовой. Мы получили задание днем возить боеприпасы на По-2 — единственном самолете, который в таких условиях мог летать и сбрасывать грузы. Вспоминается, как Зоя Парфенова, направляясь к нашим артиллеристам, увидела, что немцы заходят в тыл нашей части, самолет обстреляли и ее ранили в ногу. Но она все же подлетела к нашим, сделала посадку около орудий, доложила командиру о немцах и сдала боеприпасы. После того как ей перевязали ногу, она взлетела, вернулась на аэродром и только тогда отправилась в госпиталь. В конце войны Зоя Парфенова стала Героем Советского Союза.
В феврале 1945 года фронт подошел к Восточной Пруссии. Мы вступали на землю врага…
На деревьях у границы висели плакаты: «Мы идем как мстители!» К мести призывали нас на митингах и собраниях. Солдаты несли в карманах адреса немцев, которые были в их домах во время оккупации… Города горели, вдоль дорог валялись детские коляски, перинный пух покрывал деревья. Людей мы не видели, казалось, что все успели убежать. Запах горящего человеческого жилья был невыносим, он долго преследовал нас.
И мы вспоминали, как при отступлении на Тамани немцы поджигали поля и виноградники, как в Краснодаре мы впервые увидели оборудованные врагом машины-душегубки, в которых выхлопным газом убивали перевозимых людей. Столько лет прошло, но забыть этого нельзя!
Восточная Пруссия поразила нас благоустроенностью жилья, хуторами, где в домах стояла полированная мебель и никогда не виденные нами холодильники. Как правило, над двуспальной кроватью висела стандартная литография Богоматери с младенцем… Стада черно-белых недоенных коров умирали на холмах, а около дворца Геринга все еще стоял вооруженный караул… А внутри — ковры, хрусталь и зеркала. На некоторых вещах я сама видела этикетки: «Сделано в СССР»… После белорусских и польских деревень, когда в хату надо было проходить через овечий или коровий хлев, все, что мы видели в Пруссии, потрясало нас.