ло, уж это мы знали точно, — поэтому могли разъяснить бойцам всю фальшь немецкой пропаганды.
Для наблюдения за нашими действиями немцы очень близко к переднему краю поднимали аэростат с подвешенной корзиной. Наши летчики пикировали на такие аэростаты, и немцы старались быстро его опустить. Раз наш истребитель расстрелял такой аэростат, корзина упала на землю, и наши бойцы встретили это криком «Ура!».
Одну из ночей мы с товарищем провели на берегу Днепра. Старшина роты получил для бойцов плащ-палатки и дал такие нам. Хорошая это штука: и от дождя спасает и от холода, и легкая, удобная. Эта плащ-палатка была со мной до начала 1942 года, а потом ее заменили на другую, которая до сих пор хранится у меня дома.
16 июля был введен институт военных комиссаров и отделы политпропаганды преобразовали в политотделы. Теперь у политсостава стало больше прав (приказы подписывались командиром и комиссаром части), но возросла и их ответственность.
Спасаясь от охотившихся за машинами и даже отдельными бойцами немецких самолетов, мы проследовали сначала в местечко Городец, а затем в большую деревню Зборово. На окраине нас предупредили, что в деревне прячется снайпер, стреляющий по командному составу. Командир батальона галопом проскакал к своему командному пункту, а мы осторожно прошли пешком, но выстрелов не было. Выяснилось, что наши бойцы прочесали место расположения снайпера и нашли его. Это был финский боец, одетый в рваную одежду местного жителя; под зипуном у него был новенький автомат «суоми». Бойцы принесли его документы, среди них мы обнаружили памятку финскому ефрейтору с картой раздела Советского Союза между союзниками Германии. На карте были определены границы захвата территории СССР: с востока до Байкала все оставалось за Японией; на юге часть Украины — Румынии; запад, юг, Урал, Кавказ, Средняя Азия — все Германии, а Финляндии («Великой Суоми») — территория от Ленинграда на Вологду, Киров и север. Эту памятку я передал в политотдел армии. Днем мы стали свидетелями поимки диверсанта: после перестрелки в лесу несколько вооруженных мужчин привели милиционера. На нем была новая форма и ременная шорка кавалерийского образца с двумя портупеями. Он выдавал себя за участкового милиционера, — но ведь в селах каждый житель хорошо знал своего участкового! Немецкие разведчики не учли этих деталей — и прогадали. Участь диверсантов во фронтовой полосе одна — расстрел на месте, но этого увели для допроса.
Был и другой случай: в Зборове комбат представил нам лейтенанта, сказав, что тот побывал сегодня в плену. Лейтенант (рослый, сильный человек) тянул связь с телефонистом на передовой пункт батальона. В крайней хате увидел красноармейцев и подошел к ним спросить, где командир батальона. В ответ те молча на него набросились, стараясь взять живым. Немцы подмяли его под себя, но он ловко вывернулся: трех немцев забросил аж за плетень, а двое убежали. Лицо лейтенанта было немного поцарапано, он потерял наган, но зато остался жив. Вот такие случаи были на войне! Для обмана наших воинов немцы с первых дней переодевались в нашу форму, в одежду сельских жителей.
Наша попытка искупаться в Днепре окончилась неудачей: едва мы разделись и бросились в воду, смывая с себя пыль, налетел «мессершмитт» и стал обстреливать нас. Пришлось выскочить из воды, схватить белье в охапку и убежать в ивовые кусты. После такого «купания» мы направились в Гомель на попутной машине. С нами в машине ехал боец с забинтованной головой, говорил он с трудом. Боец шел в атаку и кричал «ура», пуля попала в щеку и вылетела в другую, не задев ничего во рту. У шофера не оказалось винтовки, мы поинтересовались, где она, и он сказал: «У немцев». Оказалось, ночью он заехал в деревню, где должна была находиться его часть, но там уже были немцы. Он постучал в дом, а навстречу вышел немецкий офицер, его было хорошо видно, а вот немец не сразу понял, что перед ним советский боец. Не успел немец вытащить свой пистолет, как шофер с силой вонзил в него штык (да так крепко, что не мог вытащить обратно) и убежал к машине.
Прошел первый месяц войны... Наша печать говорила о срыве немецкого плана молниеносной войны. Появились агитплакаты с иллюстрациями и стихами, и я помню такое четверостишие: «Бьемся мы здорово, рубим отчаянно, внуки Суворова, дети Чапаева». Особенно большие требования предъявлялись к коммунистам. Среди нас находились трусы, уничтожившие партбилеты, спасая себя, — но при этом оставаясь на политработе. В одной из дивизий мы присутствовали на заседании парткомиссии. Секретарь вел свое заседание, разбирая дела тех, кто утратил партбилеты, их исключали из партии. Но один из исключенных сказал нам: «А вы проверьте партбилет у секретаря парткомиссии, у него тоже нет партбилета!» Мы попросили его предъявить партбилет, а он сразу стушевался, признавшись, что и у него нет партбилета. Члены парткомиссии исключили его из партии и выбрали нового секретаря.
В первые дни войны отдали под суд командира полка под Черниговом. Он вел полк через город и решил забежать домой проститься с семьей; за это боевого командира отдали под суд. Такая суровость диктовалась тяжелыми условиями войны, скидок не делалось никому.
Немцы были уверены, что с Красной Армией скоро будет покончено, — ведь так сказал Гитлер! Попадая в плен, они (особенно офицеры) печалились о том, что не получат свою долю от разграбления земель Советского Союза. Мне пришлось присутствовать при допросе немецкого капитана: его не столько волновало, что он оказался в плену (это он считал временным), а то, что он не доставил приказ одной из частей, в которую ехал. Вместо немцев в месте его назначения оказались советские войска. Теперь он все спрашивал, почему здесь оказались мы, — ведь тут должны быть немецкие солдаты, а их нет. Ему объясняли, что немцев выбили отсюда, а он все твердил, что этого не может быть... На переднем стекле его машины была красная тряпка со свастикой в середине, и немецкие самолеты не стреляли по машине. Этот лоскуток забрал наш шофер и пользовался им при появлении немецких самолетов.
Немного отдохнув в Гомеле, мы вместе с политруком Крутовым из комсомольского отдела получили новое задание: отправиться в части на правом фланге армии и вести там работу, помогая командованию готовить контрнаступление. Нас заверили, что наша авиация будет поддерживать наступающих. На машине мы добрались до Довска, а дальше добирались пешком, через части, державшие здесь оборону. Здесь мы попали на командный пункт артполка. Напротив его расположения немцы подняли аэростат для наблюдения, и комиссар полка предложил своим артиллеристам обстрелять его шрапнелью, — но что-то не получалось. Пока мы беседовали с личным составом, немецкий наблюдатель дал своим минометчикам целеуказание, и вокруг командного пункта засвистели мины — целая серия, мы едва успели спрыгнуть в отрытую щель. Крутов не успел убрать руку, и осколком ему повредило палец. После налета мы не отошли и сотни метров, как начался новый обстрел. Услышав крик «Комиссара убило!», мы вернулись назад и увидели комиссара полка, лежавшего на земле: мина разорвалась у его ног. Его положили в пикап, чтобы отправить в госпиталь, и он все просил нас передать машинистке политотдела (он назвал фамилию и имя), что «я умираю, и я ее люблю». Позже мы узнали, что комиссар умер по пути в госпиталь...
К полудню мы были в дивизии, ведущей наступление на Бохань. Наступающие немного продвинулись вперед, но немцы ввели в бой новые силы и усилили артиллерийский обстрел. Неожиданно КП дивизии попал под прицельный огонь прятавшегося где-то автоматчика. Возле нас стали все чаще свистеть пули, и руководивший боем командир дивизии, пожилой полковник, приказал: «Ложитесь». Лежим, оглядываемся, — но чуть поднимешь голову, как по тебе сразу очередь. Пятясь, мы стали отползать, и когда нас перестали обстреливать, встали и пошли правее, к окраине Бохани. Здесь был командный пункт полка, передовые части которого понесли большие потери и теперь отступали. С группой красноармейцев мы через поле ржи начали заходить во фланг немцев, но нас обнаружили и начали обстреливать бризантными снарядами, защищаться от которых нам было нечем. Снаряды разрывались в воздухе, и мы слышали, как осколки шуршали по стеблям ржи. Отойдя к командному пункту полка, мы стали свидетелями разговора комиссара полка с командиром взвода, что расположился в селе в двухэтажном доме. Он сообщил, что дом уже окружен немцами: «Не уйдем и будем биться до последнего патрона... Нас трое, немцы входят в дом... Всё, 10–15 (это его позывные) больше не говорю...» Немцы начали обстреливать КП из минометов, и комиссар с группой командиров начал отходить. Одна мина разорвалась у стены сарая, осколки впились в стену, а от взрыва образовалось облачко желтого газа, запахло хлором. «Неужели мина химическая?» — подумал тогда я. Из тыла пришел посыльный с приказанием от командира дивизии отойти на новый рубеж, метров на 700–800 к востоку. Пришедший боец вынул из кармана парабеллум и показывает его комиссару. «Где взял?» — «Отдал немецкий солдат, одетый в нашу форму. Он говорил хорошо по-русски». — «А почему его не захватили в плен?» — «Да у него ноги перебиты, он еле живой!» Комиссар отругал бойца за беспечность и послал двух человек за немцем, те скоро вернулись, принеся документы немца и его автомат; немец уже был мертв. Теперь стало ясно, кто стрелял по командиру дивизии и нам, не трогая рядовой состав.
В этот день ведущая наступление дивизия потеряла троих командиров: двоих ранеными и одного убитым; к вечеру дивизией командовал ее комиссар — бригадный комиссар Архангельский. С темнотой наши части оставили свои позиции и перешли к шоссе от Довска к Пропойску. Оборону здесь организовывал генерал-майор Гордов, начальник штаба 21-й армии, бывший в Петрозаводске начальником штаба 18-й СД. Я доложил ему, кто мы, и он приказал нам отправиться в район села Ректа в артполк. Наши части отступали от Журавичей, но дорога от Довска до Пропойска пока была в наших руках. В Ректе мы нашли КП артполка: группа штабных командиров разместилась в щелях, вырытых вблизи крестьянских хат, а при налетах авиации и артобстрелах укрывалась в бетонной трубе под мостовой. Обстановка в полку была тяжелой: мало бойцов, орудий, снарядов, большие потери в командном составе, убит комиссар. На эту должность был назначен секретарь партбюро, старший политрук, призванный из запаса всего несколько дней назад. Командир полка был кадровым, но «чего-то в нем недоставало». Связи с пехотой полк не имел, командир не интересовался своим флангом в сторону Пропойска. В полной темноте полк снялся со своей позиции, но когда колонна с орудиями и машинами вытянулась на шоссе, командир полка указал направление движения совершенно неправильно, в сторону немцев. Мы с Крутовым подошли к нему и стали объяснять, куда надо двигаться, ориентируясь по Полярной звезде, а он в ответ: «Пошел ты со своей звездой...» — и матерно выругался. Я ему говорю: «Остановите полк», — а он не слушает. Мы нашли комиссара, и он своей властью изменил направление движения, и к рассвету командир полка понял свою ошибку. Не зря генерал Гордов приказал нам заехать в этот полк!