С утра одиннадцатого ноября началось прощание с детским домом. После школы и обеда ребята моего отряда собрались в столовой. Туда же пришел почти весь четвертый отряд и несколько ребят из второго. Еще ни разу в течение полутора лет я не был в таком центре всеобщего внимания. Взрослые, воспитатели всех отрядов и технические работники провожали меня добрыми словами, улыбками и напутствиями. Дети же наперебой дарили разные мелочи, нужные и ненужные, обещали писать мне в армию, не забывать и хором пели мне наши детдомовские песни.
Наша повариха тетя Шура Тютикова сама принесла мне суп и щедро отвалила вторую порцию второго:
– Когда еще тебя в армии накормят!
Ребятишки из второго отряда преподнесли кулек с конфетами, накопленными ими за последние несколько завтраков, а на кухне сама Ольга Александровна пекла мне в дорогу пирожки с мясом.
При общем шуме я как-то обмолвился, что для армии у меня есть все, кроме перочинного ножа. Кто-то из ребят сказал:
– Юрка! У тебя же есть ножик. Подари Леве.
– Ну, уж нет, – сказал Юрка и вышел из столовой.
Мы продолжали разговаривать. Я вручил Завену коробочку с акварелью – она верно мне послужила и была больше не нужна. Во взаимных приветствиях и прощаниях прошло еще минут сорок, ребята стали расходиться. Я тоже направился к выходу, надо было еще закончить паковать вещи и еду, которую я брал в дорогу. У двери меня встретил Юрка. Как-то странно избочась и опустив голову, сказал:
– На нож.
Я взял нож, поблагодарил его, внутренне подивившись, чего это он так раздобрился. Он повернулся и быстро вышел, но я успел заметить, что одна щека у него была красной и вроде бы слегка припухшей. Я окликнул его, но он убежал. За дверью промелькнула Сашкина физиономия и сразу же исчезла…
Вечером, когда вещи уже были сложены, в нашей избе собрались самые близкие друзья: Вера и Люся Роговы, Эсфирь, Ревекка Лазаревна, Роза Михайловна с Валей. Мы выпили по чашке чая с конфетами, тепло попрощались. Я надел бушлат, взял котомку, и мы с мамой и Миррой вышли на зимнюю дорогу. Светила луна. На улице шумно. Это угорские матери провожают своих сыновей. Плачут. В отдалении двое саней, на которых свалены сидора уходящих. Я еще раз целую маму и Мирру, мы жмем друг другу руки, и я, бросив свой мешок на воз, вливаюсь в группу полупьяных парней, впервые реально ощутив, что мне теперь жить с ними, а детдом и родные с этой минуты остаются далеко-далеко…
12 ноября 1944 года. Опустели Угоры. Вчера вечером пришли все сотрудники. Тускло горела коптилка. Все сидели и пели, а я петь не могла. Потом, когда все ушли, я сбегала в дом напротив, где гуляли призывники. От одного вида этих ребят закружилась голова. В этой среде ему жить…
Наконец, часа в два ночи мы вышли. Была тихая, светлая, снежная ночь. Парни орали пьяными голосами, матери в голос выли, играл баян. Дошли до Копцевской горы – традиционного места расставаний. Уходя, он все оборачивался, группа таяла вдали, наконец, скрылась за поворотом. Слышались только затихающие песни… Теперь надо ждать писем…
21 ноября. Пришла телеграмма из Горького о подготовке группы ребят для отправки в ремесленное училище в Ленинград. Все всполошились. Это хороший симптом. Значит, Ленинград становится сравнительно спокойным. Но ведь обстрелы еще не прекратились. Что все это значит?
23 ноября. Наши оставили Житомир! Меня словно обухом по голове… Вот несчастье!
Сегодня выдали по 125 граммов сахара. Очень приятно, ведь мы забыли его вкус.
Ольга выгнала Игоря из детдома, приказала сдать лыжи и снять его с питания, чем восстановила против себя весь коллектив. Антонина Лаврентьевна очень переживает эту историю.
Сегодня в школе проходим сложные слова. Задаю вопрос:
– Кто ловит рыбу?
– Рыболов.
– Правильно. Кто мелет муку?
– Мукомол.
– Правильно. Кто печет хлеб?
– Аркашка Громов (местный пекарь)…
Прохожу поговорки.
– Кто знает какую-нибудь поговорку?
Поднимается рука.
– Говори.
– На сарае наш поросенок съел всю свеклу…
Хохочу вместе с классом.
Все эти дни перед праздником репетирую новогодний монтаж. В нем участвуют ребята из всех отрядов. Самых активных, способных и артистичных я назначаю на главные роли, другие участвуют в хоровом пении или декламации. Мне нравится их живая реакция на новые стихи и чисто детская особенность – любовь к переодеваниям и к перевоплощениям. С ними я забываю о своих заботах и болячках.
27 ЯНВАРЯ 1944 ГОДА… Ленинград салютует двадцатью залпами из трехсот двадцати четырех орудий!!! Наконец-то! Когда ко мне пару дней тому назад ворвалась Вера и звенящим от волнения голосом прокричала о прорыве на Ленинградском фронте и взятии Петергофа, я сразу как-то ослабла от радости. Мы все обнимались и целовались, и даже опостылевшие мне Угоры показались в этот день милее. И все эти дни подряд несся победный поток отобранных у врага знакомых и любимых мест: уже Пушкин, Лигово, Стрельна! Уже Новгород, Красное село, Тосно, Любань!.. Представляю ликование ленинградцев. Как хочется быть там, разделить их радость!
От наших пришла телеграмма: «Ждите вызова». События замечательные. Война, видимо, идет к концу. Теперь я начинаю верить, что через некоторое время я увижу папу, Лилю, Гаррика. Из письма узнаю: пленные немцы в Ленинграде убирают снег.
2 февраля. Будем праздновать снятие блокады! Готовлю материалы, а пока родилось следующее (на мотив песни из кинофильма «Истребители»):
Сегодня город наш спокойно дышит,
Родные ветры веют над Невой,
Любимый город выстрелов не слышит,
Любимый город – воин и герой.
Когда домой в края свои вернемся
И радость птицей взмоет над Невой,
Мы Ленинграду нежно улыбнемся –
Любимый город – воин и герой!
25 февраля. Пока суд да дело, продолжаю работать в школе.
Местные нравы. Одна учительница набрала 22 адреса полевых почт и двадцати двум фронтовикам посылает свои карточки. Письма пишу ей я, по ее просьбе. Письма она сшила в тетрадь с надписью «Образцы». Я спросила. Почему такое количество? Ответ:
– А почем я знаю, какой будет мой? Тот или этот?
Учительница немецкого языка дала классу самостоятельную работу – перевод, а сама ушла за перегородку, легла за русскую печку и оттуда через фанерную стену руководила уроком.
В школе говорю, что нужно сделать в тетради поля. Ученик встает и, глядя невинными голубыми глазами, серьезно переспрашивает:
– Мирра Самсоновна, делать поля или хоть насрать?
Когда угорцам говоришь «Спасибо», они отвечают: «Не на чем».
Лева прислал фотокарточку. Он в шинели, зимней шапке и в погонах. Мой брат – красноармеец! Не могу поверить.
Хозяйка дома, в котором находился изолятор, вместе с другими колхозницами заготовляла в лесу дрова для детдома, и на нее напала медведица. Хозяйку увезли в больницу, охотники пошли в лес искать следы и через три дня вернулись, везя на самодельных санях тушу большой медведицы и трех живых медвежат в мешке. Двух увезли в Мантурово, а одного отдали в детдом. Медвежонок бегал по двору, пугал кур и скулил около вывешенной на плетне шкуры матери. Потом он стал выходить на улицу и забрел к нам в группу, где и остался жить. Как мы радовались, когда у нас появился свой медвежонок! Это было счастливое для нас время! Все его наперебой кормили, гладили, играли с ним. А он привязался к нам и ходил в нашем строю в столовую. Но время шло, и мишка рос быстрее нас. Скоро игры с ним стали опасными. Кроме того, он научился лазить через окно в столовую: по ветке березы добирался до окна, раскачивал ее и прыгал в окошко. Ольга Александровна отправила его с оказией в Мантурово.
5 марта 1944 года. К восьмому марта написала литературный монтаж «Ленинградке».
Тебе, ленинградке, тревоги познавшей,
Тебе, ленинградке, на крыше стоявшей,
Тебе, ленинградке, спасающей жизни,
Работавшей честно на славу отчизны,
Тебе, ленинградке, познавшей невзгоды,
Достойно прошедшей сквозь трудные годы,
Сегодня привет пионерский мы шлем
И поздравление с праздничным днем.
В этом монтаже стихи чередуются с прозой, после нее звучат песни, написанные мной на популярные мотивы «Если завтра война», «Лейся песня на просторе» и др.
2 апреля. Взят Очаков. Фронт движется к Одессе, Кишиневу, Тирасполю. Дни стали очень длинные. Я стараюсь занять время: переделываю прочитанные сюжеты из книг на пьесы или сочиняю письма в стихах, которые пишу сразу без черновиков.
«…Эти дни я все время с тобою, дорогой и любимый мой брат, потому что, в стихах своих роясь, возвращаюсь я думой назад. В эти дни я тебя вспоминала – ведь апрель, а за ним будет май. В прошлый май я тебя поздравляла, вновь стихи ты мои прочитай. Все в порядке у нас. Мы здоровы. Писем ждем от тебя, дорогой. Твое каждое краткое слово нам приносит желанный покой. Сводки радуют: мы в наступленье, отступают фашисты гурьбой, скоро наша земля, без сомненья, наконец-то получит покой. Как живешь ты? Пиши нам, хороший, расскажи о себе, о друзьях, расскажи об учебе, что можно, и о ваших чувашских краях. Спать пойду. Завтра много работы. Я устала за день трудовой. Спи, братишка, без всякой заботы. Будь здоров, невредим, дорогой!».
12 апреля. Освобождены Одесса и Керчь. В детдоме репетируем к Первому мая бездарную пьесу Водопьянова «Вынужденная посадка». Очевидно, что как летчик он лучше, чем как литератор.
По просьбе местных девушек, ведущих переписку с «заглазниками», я пишу им письма. В знак доверия они показывают мне ответные письма. В них феноменальны первые фразы. Например: «Разрешите войти!», «Фронт и тыл едины – будем семьянины!», «Милости просим, и я к вам не прочь!». В одно из писем была вложена записка: «Уважаемый цензур! Если Вы мужчина, прошу вас не вынать вкладыш, в нем нет ничего против вождей или там чего. Это письмо любимой – проверка сообразительности и как забава. Но записку мою изъяте».