Когда мы вернулись в Ленинград, жизнь развела нас по разным дорогам. Мы как бы потеряли свою семью. Только тогда мы по-настоящему поняли, сколько труда вложили в нас наши воспитатели, чтобы мы, сироты, жили полной интересной жизнью.
Я всегда рассказываю родным и детям о нашем замечательном детском доме, о людях, которые окружили нас теплом и заботой.
Мы их никогда не забудем.
Все они останутся в наших сердцах навсегда.
С Сашкой Корниловым я встретился после войны два раза.
Году в 45-м или 46-м, когда были еще слишком свежи детдомовские впечатления, когда постоянно будоражили воспоминания о недавнем прошлом, кто-то из ребят сказал мне, что я могу увидеть Сашку в садике напротив кинотеатра «Правда» около Звенигородской, что он бывает там ежедневно.
Я пошел туда, сильно сомневаясь, что встречу его, однако ошибся. Я узнал его сразу среди группы парней, азартно игравших в карты на двух составленных скамейках недалеко от входа. Рядом с ними прямо на земле лежали пачки денег.
Первый же взгляд на этих приблатненных ребят и их ответные взгляды исподлобья, с явной враждебностью ко мне, когда я окликнул Сашку, сразу убедили меня в наихудшем – Сашка вернулся в ту среду, из которой в войну его вырвал детдом.
Сашка тоже узнал меня сразу, сразу вскочил на ноги и, что-то крикнув своим дружкам, обнял меня за плечи и быстро вывел из сада. Это был жест защиты меня и одновременно предупреждающий картежников, что он меня знает и в обиду не даст.
Когда мы немного отошли от сада, я сказал:
– Сашка! Что же ты, гад такой, опять попал в блатную кодлу и забыл все, что было у нас в детдоме, мать тебя перемать!
Сашка остановился, посмотрел пристально и спросил тихо и укоризненно:
– Зачем ты материшься, Лева? Или язык общий со мной найти хочешь?
Пристыженный, я извинился.
Он широко и радостно улыбнулся и ответил уже без фокусов:
– Вот так-то лучше. Да. Живу интересной жизнью. А ты что хотел? Чтобы я с моей ногой пошел пилять на 80 рубчиков в месяц?
Дальше пошли разговоры о ребятах: кто где, кто учится, кто в ремеслухе, кто в Ленинграде, кто пропал… Незаметно дошли до Международного проспекта, и я потянул Сашку к комиссионному магазину, где в витрине стояли два бронзовых мушкетера, прекрасно вылепленных и прочеканенных неизвестным мне мастером прошлого века. Они были в шляпах с перьями, в камзолах, плащах, ботфортах и со шпагами.
– Смотри, какая красота!
– Тебе они нравятся? – спросил Сашка.
– Еще бы!
– Давай, я тебе их куплю.
– Ты что, с ума сошел? Они же по восемьсот рублей каждый!
Сумма казалась мне неслыханно огромной. К тому времени, после долгого и мучительного оформления документов на инвалидность, я получил вторую группу и пенсию 53 рубля в месяц (через год вторую сняли и заменили на третью – на десятку меньше).
Однако сумма совершенно не смутила Сашку. Он вытащил из кармана штанов пухлую пачку денег, повернул к двери магазина и спокойно сказал:
– Здесь хватит. Пошли.
– Никуда я не пойду. Не дури.
– Лева! – Сказал Сашка ласково – что ты гоношишься? Мне эти деньги легко достались. Завтра еще столько же будет. А тебе – забава.
Я дал ему понять, что, если он не спрячет деньги в карман, наш визит к Мирре отменяется. Он покачал головой, запихал деньги назад и замолчал до дома. Обиделся.
Мирра встретила его радостно, обняла, усадила за стол и разговорила. От острых тем Сашка ушел, я их тоже не поднимал, и мы весь вечер проговорили о детдоме.
После этого Сашка исчез.
Прошло два года.
Я был дома. В дверь позвонили. Я открыл. На площадке стоял мужчина с суровым обветренным лицом и прищуренными недобрыми глазами.
– Сашка? – ахнул я. – Заходи!
Он не двинулся с места.
– Дома есть посторонние?
– Никого нет.
– Где Мирра Самсоновна?
– На даче с дочкой.
– Жаль. Но все равно зайду.
Он шагнул ко мне. Мы прошли в мою комнату и проговорили весь вечер. Он только что вышел из тюрьмы. Рассказывал о тюремных нравах, обычаях, отдельных эпизодах тюремной жизни. Рассказывал как всегда образно, ярко, с его особым, корниловским юмором. А я смотрел на него, не переставая удивляться, как он изменился: под яркой речью и шутками скрывались тоска, настороженность, надломленность.
После этого визита он опять исчез. На этот раз навсегда.
…Не надо бить в барабаны.
Вся наша жизнь была тяжелой и прошла в жестокой борьбе за существование. Мы с большим трудом сочетали учебу с работой, которая давала нам возможность жить, – поэтому многие из нас остались недоучками.
Будучи по специальности геофизиком, я восемь лет копила деньги, работая уборщицей, мыла полы, чистила уборные, чтобы купить себе жилье.
Мы – поколение, надломленное войной. Рассказ каждого из нас начинается со слов «мама умерла» или «отец погиб на фронте», «Ленинградская блокада». Детдом был как спасательный круг. Потом была жизнь, жестокая и беспощадная, в которой каждый карабкался, как мог, чтобы не утонуть…
Мы встали, чокнулись, выпили. И снова подняли рюмки за тех, кто не дожил до этого дня, – за Олега, Володю и Леву Громовых, Лиду Суслову, Валю Спиридонову, Машу Павлову, Полину и Тоню Сусловых, Люсю Балашову, Люсю Чидину, за Иту Ноевну Златогорскую, Татьяну Максимовну и Мирру Самсоновну Разумовских, Зинаиду Сергеевну Якульс, Розу Михайловну Молотникову, Марию Степановну Клименко, Николая Васильевича, Марию Николаевну и Люсю Роговых, Антонину Лаврентьевну Каверкину, Лидию Павловну Галченкову, за многих других, по каким-то причинам исчезнувших, ушедших из нашей жизни…
Нас время учило…(Ноябрь 1943 – май 1945)
Дочерям моим посвящаю
Часть перваяВ запасном полку
Мы сидим на заплеванном полу Мантуровского военкомата.
Все время хлопают двери – вдруг входят новые партии призывников и располагаются на полу, положив по голову сидора.
Рядом поют частушки. Мотива почти нет, слова оглушительно выкрикиваются, обрываясь на полуслове, слышен нехитрый перебор гармошки, потом снова многоголосое рявканье.
Нас уже обрили наголо, теперь мы ждем медосмотра, отдыхаем после сорока километров пути из Угор. Кто-то с хрустом жует сухарики, вынимая их из большого холщового мешка, дымят самокрутки… Ноябрьская стужа леденит забитые фанерой окна, крепкий запах самосада смешивается с вонью из дощатой загаженной уборной, стоящей во дворе.
– Все призывники вшивые! – споткнувшись о мою ногу, чертыхается дядька, который стриг нас час тому назад.
Я достаю из вещмешка пирог с картошкой, жую и радуюсь своему богатству: у меня десятка два пирогов, испеченных в детдоме, черные квадратные сухари, небольшой кусок масла и мешочек вяленой свеклы вместо сахара.
– Выходи строиться!
Торопливо сую остатки пирога обратно и выбегаю во двор. Призывники выходят, ищут свое место, путаются, бестолково месят лаптями грязный снег. Наконец мы образовываем какое-то подобие строя, кривого и нечеткого.
– Рравняссь! Смир-на! – слышен надрывный крик худого мужчины, одетого в короткое штатское пальто, военные брюки и сапоги. Кричит он истошно, и щека у него при этом дергается. Демобилизованный…
– Смир-на!
Перед нами начальство – тучный высокий мужчина с красным грубым лицом – райвоенком майор Краснов. Широкие черные брови высокомерно подняты, губы презрительно поджаты.
На майоре форма с незнакомыми погонами. За ним, на некотором отдалении, еще трое пестро одетых людей, какая-то смесь военного со штатским.
– Рраа-авнение на середину!
Наш командир не говорит, а поет, команда подается протяжно и на самых высоких тонах, торжественность нарушает только не в такт дергающаяся щека.
Высоко задирая негнущиеся ноги, он подшагивает к майору:
– Товарищ районный военный комиссар! Новый набор призывников выстроен!
Майор обводит глазами наш строй. Меня удивляет выражение его лица: я ожидал увидеть внимательный взгляд старого командира, оценивающее приглядывание, может быть, добродушную усмешку – ничего этого нет. На лице его – высокомерие и неприязнь. Может быть, мне это кажется?
– Здравствуйте, товарищи бойцы! – выкрикивает он неожиданно.
Мы отвечаем разноголосо и нестройно.
Ему это не нравится. Он повторяет приветствие-команду. Мы отвечаем еще хуже.
– Сержант! – Наш командир вытягивается перед ним. – Ну-ка, погоняйте их передо мной немного!
Погоняйте? Нет, я не ослышался. Впрочем, он прав, мы должны были лучше ответить ему.
– Нале-во! – слышится команда. – Ша-агом марш!
Мы маршируем. Несколько сот ног в лаптях уминают грязный снег во дворе военкомата. Пестрая масса призывников, одетая во что попало, даже отдаленно не напоминает воинскую часть. Ватники, полупальто, ушанки, кубанки, мешки за плечами, – мы выглядим мешочниками в пути. Единственное, что нас всех объединяет и создает видимость некоей формы, – это лапти. На мне тоже лапти и черный матросский бушлат.
– Подтянуться! Направляющий, короче шаг! – надрывается командир. – Взять ногу! Р-раз-два три, рраз-два-три!
Ничего не помогает. Усталые люди спотыкаются, идут не в ногу, мы растягиваемся по всему двору, мешки болтаются, лапти скрипят.
– На месте! – слышим мы пение командира.
Часть толпы начинает вразнобой топать ногами на месте, передние уходят вперед.
– На месте! Мать вашу в душу! Направляющий, стой!.. Вашу мать!
Люди останавливаются. Командир в бешенстве матюгается, мы подтягиваемся, выравниваемся, дышим тяжело. Сегодня ночью мы прошли сорок километров. Ноги болят, усталость сковывает мысли и движения.