Перехожу пути, перелезаю рельсы под двумя составами, миную платформу, здание вокзала и бегу по заснеженной улице в гору – к домам.
В нескольких одноэтажных бревенчатых домах мне отказывают – моя кастрюлька никому не нужна, но наконец мне везет. Пожилая женщина дает мне за кастрюльку три довольно больших картофельных пирожка с луком.
Заворачиваю их в тряпку и кладу за пазуху, они еще теплые. Бегом поворачиваю назад, к эшелону, чем черт не шутит, на мое несчастье, может как раз сегодня уйти сразу!
Платформа. Стоят товарняки, которые закрывают собой наш эшелон. Подлезаю под один, потом под другой…
Где же наш?
Светлые рельсы убегают вдаль и сходятся там в одной точке.
Эшелона нет.
В полной растерянности стою на шпалах, потом срываюсь с места, опять пролезаю под составами и дую по платформе к высокому переходному мосту над путями – может быть, эшелон не ушел, а его просто перевели на другой путь.
Одним духом взлетаю по лестницу и носом к носу сталкиваюсь с Вадимом.
– И ты тоже!
– И я!
– А эшелон-то где?
– Да, видно, ушел, паря!
– Вот так номер! Что ж теперь делать будем?
Вадим разводит руками, он растерян так же, как и я.
– Знаешь что – пошли к начальнику станции.
– Во – это ты ладно придумал, паря!
Вадим веселеет и улыбается. Улыбка у него хорошая – во весь рот, зубы белые, сам он открытый и приветливый. Хорошо, что отстал именно он, самый симпатичный из вагона.
Мы находим начальника станции. Пожилой усталый железнодорожник в красной шапке посылает нас к военному коменданту. Мы проходим небольшой, битком набитый людьми зал и стучимся в дверь с надписью «Военная комендатура». Не получаем ответа. Нажимаем на дверь и оказываемся в небольшой душной комнатке.
На стене висят портрет Сталина и карта фронта. У стола коменданта, который, несмотря на жару, сидит в шапке-ушанке, стоят три человека и о чем-то с ним спорят. Столбом стоит табачный дым. На нас никто не обращает внимания. Мы долго переминаемся у дверей, потом я решаюсь обратиться:
– Товарищ комендант!
Ушанка поворачивается ко мне. Комендант небрит, на гимнастерке оторвана пуговица, и сквозь прореху сереет нижняя рубаха.
– Ну, чего еще? Кто такой? Почему вошел без разрешения! Марш отсюда!
– Товарищ комендант! – стараюсь говорить спокойно и с достоинством, наверное, это выглядит смешно. – Вы не кричите на меня. Мы стучали, но нам не ответили. Мы призывники. Отстали от своего эшелона.
В комнате становится тихо. Присутствующие оборачиваются к нам, а комендант, опираясь на кулаки, привстает над столом и, сверля меня взглядом, вдруг понижает голос до зловещего полушепота:
– Дезертировать хотите, мать вашу?..
Вся кровь бросается мне в лицо.
Дезертировать! Да как он смеет! Кому говорит! Да я последние месяцы в детдоме только и жил тем, что скоро в армию, скоро на фронт! Да если бы он знал меня! Я же комсомолец! Я же… Я теряю дар речи.
– Да кабы мы дезертиры были, неужто сюда бы пришли, – слышу я от дверей спокойный Вадимов голос, – мы б тогда по домам…
Вот молодец – нашел слова! И без высоких материй.
Комендант еще некоторое время рычит на нас, пугает трибуналом, штрафной ротой, но вскоре до него доходит, что лается он зря, и он велит нам сесть в пассажирский поезд, который идет через час в Ковров, и догнать свой эшелон.
Мы выходим, а я все не могу успокоиться – «дезертир»!
Вадим же весел и беспечен и тянет меня в другой зал – поглядеть немцев.
– Немцев? Каких немцев?
– Пошли – сам увидишь!
В углу второго зала на полу расположились десятка два солдат. Разговаривают они между собой по-немецки.
Вокруг них молчаливая толпа баб с мешками, ребятишек, какой-то старик с костылем в упор рассматривает их, и мы с Вадимом не отрываем от них глаз.
Живые немцы! Откуда? Кто такие? Почему в нашей форме? Куда едут? Почему здесь? Вопросы, десятки вопросов прыгают мячиками в толпе, рождают ответы, версии, порой нелепые, порой похожие на истину.
Одна из версий – пленные, перешедшие на нашу сторону и теперь едущие на фронт.
Другая – немцы Поволжья, специальная часть.
Никогда не видел немцев, но все, что связано с этим словом, рождает злобу, ненависть и отвращение.
А вот эти – люди как люди, мирные, обычные… Сидят, курят, едят из белых чистых эмалированных мисок, несколько человек спят на полу. Впрочем, нет, отличаются, – какой-то удивительной в этом зале опрятностью. Она в мелочах – аккуратные скатки, сверкают белой эмалью миски, все солдаты чисто выбриты.
На станционных часах без четверти шесть. Засмотрелись мы на немцев, чуть поезд не прозевали! Мчимся искать пассажирский. Залезаем в вагон и потрясаемся комфортом: деревянные крашеные скамьи, электричество. Поезд трогается, и мы еще раз удивляемся – как плавно и почти бесшумно он идет! Разве можно сравнить с лязгом и грохотом нашей дребезжащей теплушки? Живут же люди – каждый день в таких поездах катаются!
Однако наши соседи – рабочий люд, едущий в Ковров на работу во вторую смену, – видимо, не замечают своего благополучия. Лица их сосредоточенны и хмуры, многие спят сидя.
Ковров.
Выскакиваем из вагона и в темноте с трудом находим наш эшелон.
У вагона сопровождающий встречает нас руганью, но мы, не обращая на него внимания, залезаем в свой вагон.
Нахожу свой темный угол и с радостью растягиваюсь на досках. Мой угол, родной.
– Эх, кабы фонарь! – который раз вздыхает Пашка Громов.
Фонарь – мечта всего вагона. С половины дня в вагоне темнота, нельзя играть в карты, двери не откроешь – ноябрьская стужа мгновенно выдувает все тепло, и печку нужно снова долго калить, а дров, хотя мы их тащим отовсюду, и на топку, и на «забавы», не хватает. В вагоне холодно, грязно и темно. Мы уже седьмые сутки не моемся, мыться негде, воды нет. Снегом не умоешься, да и весь снег вокруг путей загажен. Я вспоминаю, как Мирра настаивала, чтобы я положил в котомку зубную щетку… Этой ночью я спал около печки на дровах. Там теплее. Утром подумал – оказывается, можно хорошо спать на дровах. Сказали бы раньше – не поверил. Только все лицо оказалось в золе. Оттер снегом и платком. Платок стал черным. Ну и черт с ним! Опять стоим. Кто-то латает одежку, кто-то спит, слышен хруст разгрызаемых сухарей, в углу вагона ссорятся-ругаются.
Я топлю печку. Мне нравится смотреть на пламя, нравится чувствовать, как жарится кожа на лице, видеть, как исчезают черные поленья в гудящей красноте. Печка – друг, верный и единственный здесь, я могу часами сидеть, согнувшись пополам, около нее, подкидывая поленья, глядя в огонь и уходя мыслями далеко-далеко. Мы вдвоем с ней отлично понимаем друг друга. Я кормлю ее, она меня греет, она молчит, и я молчу, а ровное гудение пламени, вспышки и затухания располагают к раздумью.
В вагон влетают Пашка, длинный Витька и смуглый атаман из Шулева. Дверь моментально захлопывается с треском. В руках у них фонарь «летучая мышь», на рожах торжествующее выражение.
– Фонарь! – ахает вагон.
– Тихо! – шипит Пашка, и они прислушиваются к чему-то за стеной. Мы тоже. Тишина. Только тоскливые гудки где-то вдалеке.
– Зажигай!
К фонарю подносят лучину, и свет, тусклый, желтый, от дрожащего фитилька, но свет, разливается по вагону.
Общая бурная радость. Топот. Откуда-то появляется бутылка, ее торжественно распивают в центре вагона.
Начинается пляс. Пляшет коричневый полушубок, высоко вскидывая брови-стрелы. Пляшет длинный Витька. Морда у него вытянутая, а подбородок безвольный. Пляшет, сверкая зубами и хлеща себя по онучам, мой Вадим.
Пашка заводит одну из угорских частушек, и вагон подхватывает припев.
– Эх, по деревне шла и пела, – нагибаясь от натуги, орет Пашка.
Пауза, выдох.
– Девка здоровенная… – рявкает вагон, а затем быстро, с перебором, вместе: – Жопой за угол задела, заревела, бедная!
– Заревела, бедная, – вторят снова, уже медленно, здоровые глотки, и без перерыва, сразу, начинает запевку другой частушки Пашка: – Из тюремного окошка посмотрю на Вологду… – Пауза. Танцоры останавливаются.
– Посмотрю на Вологду! – оглушительно, чеканя слова, и сразу же мелким бесом, задорно и неразборчиво: – Приняси, залетка, хлеба, помираю с голоду!
Стук лаптей, все новые танцоры вступают в круг.
Еще ни разу не было такого веселья в вагоне!
А из нагана дали выстрел…
Эх, по реке пошел туман,
Што ты голову повесил,
Наш веселый атаман?
Гремит вагон, шумит, стучит пол под ногами, светит фонарь над нами.
Пашке все мало. Он придумывает дурить по-другому и, смастерив из двух лучинок крест, поднимает его, вышагивает по кругу и, подражая где-то слышанному, поет:
– Иже еси, хосподи на небеси…
Хохот, крики, за Пашкой пристраиваются еще трое и шагают за ним по кругу, голося:
– Иже еси, мать твою ети…
Сильный стук, чем-то тяжелым справа в двери. Громкий собачий лай. Повелительный голос:
– Открывай!
И тишина…
Смуглый прыгает к фонарю, срывает его с крючка, дует на огонь и кидает под нары. Пашка перехватывает фонарь, и они устремляются к противоположной двери, чтобы выбросить его с другой стороны. Лихорадочно отдергивается задвижка, отворяются двери… и оба отскакивают назад, роняя фонарь на пол.
В вагон с лаем вскакивает огромная немецкая овчарка, двери распахиваются широко. Три фонаря освещают нас, и я вижу в дверях семь или восемь рослых солдат в форме НКВД, с винтовками. У двоих в руках топоры, видимо, для того, чтобы взломать двери, если потребуется. Секунда – и они в вагоне. Офицер с трудом сдерживает рвущуюся овчарку, потом передает поводок одному из солдат.
– Кто фонарь отнимал? – спрашивает он, обернувшись назад, и из-за его спины появляется немолодая заплаканная женщина в железнодорожной форме. У нее усталое лицо, на щеках пятна.