– Огонь!
Приклад довольно сильно отдает в плечо. А звук-то какой! Сила! Рядом раздаются выстрелы соседей. Отвожу затвор, вылетает теплая гильза. Скорей ее в карман – лишь бы не утерять!
Встали. Ждем результата. Филиппов бегает за нами, волнуется. Мы сами в напряжении – как там? Неужели мимо?
Объявляют результат. Из всего отделения только две пули поразили цель. У меня промах. Снова лежу и целюсь.
– Ты не торопись, – подходит Филиппов. Голос его непривычно участлив. – Ты как бьешь – в центр?
– Да.
– А ты стреляй под центр, сведи мушку немного вниз. Спокойно. Спуск не дергай, нажимай плавно. Давай. Попадешь.
Снова целюсь, внимательно выполняя его советы. Вот мушка уходит чуть вниз.
– Огонь!
Плавно нажимаю спуск.
– Огонь! – последний выстрел.
– Боец Разумовский стрельбу закончил!
Нас собирают и объявляют результаты. Лучше всех стрелял третий взвод – у них несколько пятерок, много четверок, хуже – второй. Результаты нашего взвода: у нас две четверки, из них (ушам своим не верю) одна моя, три тройки, остальные 115 пуль – в воздух.
Наш взвод – худший в полку. Барсукова вызывают сначала в штаб батальона, потом в штаб полка. Возвращается он оттуда разъяренным, и мы чуем – быть беде.
Он бледен, опять горят красные пятна на лице. Не глядя на нас, что-то резко бросает Филиппову.
Тот строит взвод и выводит его с полигона в поле, все дальше и дальше. Куда?
Город и казармы остаются слева, а мы поворачиваем в другую сторону и заходим все дальше в бескрайнюю белизну. Куда нас ведут?
– Взвод! Стой!
Что дальше?
– Одеть противогазы!
Сбрасываем шапки и натягиваем на лица холодную, жесткую резину. На морозе она потеряла свою эластичность и налезает с трудом. Стоим в противогазах. Воздух из гофрированной трубки идет с шумом и пахнет резиной. Стекла запотевают, сквозь них туманятся размытые темные пятна на белом фоне.
– Взво-о-од! Ложись!
Падаем на снег.
– По-пластунски вперед!
Ползем в рыхлом снегу. Очки залепляет снег. Пытаюсь протереть свободной рукой, но сразу же проваливаюсь в снег и отказываюсь от дальнейших попыток. Ползем в снегу вслепую, натыкаясь друг на друга…
– Взвод! Встать! Бегом марш!
Бежим вперед по колено в снегу. Дышать в противогазе трудно. Шапка не держится на скользкой резине и поминутно слетает с головы. Протираю очки, ищу шапку… Где винтовка? Вот она…
– Взвод! Ложись! По-пластунски вперед!
Выбиваемся из сил. Ползем. Бежим. Задыхаемся, снова ползем. В голове упорная антиуставная мысль – за что? За что нас мучают, гоняют, как собак? Может быть, не поняли люди, как стрелять, ведь в первый раз в руках боевая винтовка, ведь сам я понял только тогда, когда мне объяснили толково и без крика…
– Бегом марш!
Два часа барахтались мы в снегу, потом скорым шагом вернулись в казарму совершенно измученные и обессиленные.
После вечерней поверки нам объяснили – это наказание за плохую стрельбу. Пелепец, у которого была вторая четверка, не выдержал и прогнусил обиженно:
– А нас-то с Разумовским за что? Мы-то хорошо стреляли…
– В армии закон: один за всех, все за одного! Зарубите себе это на носу! – рявкнул Филиппов.
Несколько позже он удивил меня. Как бы извиняясь, он отозвал меня в сторону и, доверительно понизив голос, сказал:
– Ты не думай, что мы зря вас сегодня гоняли. Это сволочье – оккупированные – так и норовят отлынить от армии. У них и года все поддельные: думаешь, они все с двадцать шестого года? Черта с два! Говоришь, они стрелять не умеют? Не хуже тебя все стреляют, а просто думают: если буду метко стрелять – скорей на фронт пошлют. Понял? Вот то-то! Не больно-то верь им. Из них, может, половина у немцев служила, почем ты знаешь?
Было в этом что-то очень несправедливое, оскорбительное, огульно недоверчивое по отношению к людям, вышедшим из-под немецкой оккупации.
Но впоследствии, уже едучи на фронт, я убедился, что не все на свете так просто.
– К но-ге! – Бум-бум-щелк!
– На пле-чо! – Бум-бум-бум!
Яркое февральское солнце голубит снег, бросает резкие тени от ближайших домов. Морозно, но мы непрерывно упражняемся с винтовкой, и это согревает. Взвод разбит на три отделения, и каждым командует свой сержант.
– На пле-чо! – Три ровных стука.
– На ру-ку! – Два стука.
Занятия проводит сам Барсуков. Он быстро ходит молодцеватой походкой, заложив руки за спину, его орлиный профиль мелькает то тут, то там. Сержанты стараются, мы тоже, три месяца учений не прошли даром – упражнения выполняются нами четко. Барсуков доволен. Мы любим заниматься с ним. Он часто дает передышки, перекуры, заставляет бегать, чтобы согреться.
Так и сейчас. Он поворачивается к нам спиной, вытягивает правую руку в сторону и звонко командует:
– Взво-оод! Становись!
Мы быстро выстраиваемся за его спиной. Он поворачивается.
– Смир-на! Разойдись!
Мы разбегаемся в разные стороны (так положено), а потом собираемся отдельными кучками, кто-то закуривает, большинство пляшет на месте, зажав винтовки под мышками и похлопывая рукавицами. Барсуков с сержантами невдалеке тоже приплясывает на снегу.
– Кончай перекур! – возвещает Филиппов. – Первое отделение – становись!
Бегом в строй. С Филипповым шутки плохи. Любит порядок.
– Нале-во! Шагом марш! Бегом марш! Стой! Равняйсь! Смир-на! Ряды сдвой! Первая шеренга! Три шага вперед – шагом марш! Оружие положить! Оружие взять!
Лихо командует Филиппов. Знает свое дело, этим, наверное, и держится в запасном полку. И не замерзнешь с ним.
От домов отделяется какая-то темная фигурка и направляемся к нам. Женщина. Молодая, растрепанная, без пальто, темный платок накинут на плечи. Она бежит к нам, и большие валенки неуклюже проваливаются в снег. Что ей надо?
– Товарищ командир! Товарищ командир! – срывающимся голосом произносит она и вдруг плачет, закрывая глаза платком.
– Что такое? – подходит Барсуков.
– Карточки… Хлебные карточки…
Худенькая фигурка в больших валенках трясется на снегу.
– Ваш солдат заходил… Просил пить… и хлебные карточки… Двое детей… Муж убит на фронте… – Она прислоняется к Барсукову, головой на плечо, вся – комок горя и отчаяния.
– Взвоо-од! – взрывается Барсуков. – Становись!
Мы в строю.
– Который?
– Вот этот! – показывает женщина на Жижири.
Барсуков белеет от бешенства. Быстрыми шагами, почти бегом направляется к Жижири.
– Нэ брав я, нэ бачыв той карточки! – кричит Жижири. – Шо вона, сказылась?
– Молчать! Филиппов! Обыскать!
Филиппов засовывает руки в карманы шинели Жижири, потом снимает с него шинель и ищет в брюках и гимнастерке.
– Снять гимнастерку! – хрипит Барсуков. Красные пятна бегут по его лицу.
Жижири снимает гимнастерку, разматывает обмотки, снимает ботинки. Женщина, вся подавшись, вперед, напряженно следит за обыском.
– Нету, товарищ лейтенант! – говорит Филиппов.
– Я ж казав – нэ брав, – ворчит Жижири, – тильки поморозылы чоловика…
Женщина снова плачет. Барсуков стоит как каменный. На скулах играют желваки, лихорадочные пятна покрыли все лицо.
– Обыскать весь взвод! – хрипит он и рубит воздух рукой. – Всех по очереди! Раздеть до белья!
Сержанты бросаются выполнять приказ. Обыскивают Перлыка. Он стоит в одном белье и дрожит. Серое белье на белом снегу. Карточек нет. Молодчий сам сбрасывает одежду и выворачивает карманы – нет, Парамонов – нет, Лебедев – нет.
Следующая очередь моя. Я расстегиваю ремень, и вдруг Пелепец выбрасывает на снег смятые бумажки…
– Вин пэрэдав мэни… А шо, я ничого нэ знаю… – нудит он, когда Филиппов подскакивает к нему.
– Эти? – спрашивает Филиппов женщину.
– Они! – Она хватает, лихорадочно пересчитывает и, забыв поблагодарить, бежит к дому, судорожно сжимая карточки в посиневшем кулаке.
– Ну, сволочь! – Барсуков наотмашь бьет Жижири по лицу. Раз! Другой! Третий! Тот падает. Встает. На лице кровь.
– Построить взвод! – хрипит Барсуков.
Перед взводом, стоящим по стойке «смирно», с Жижири снимают пояс, и Барсуков собственноручно с бешенством срывает с него погоны. В сопровождении Канищева его отправляют в штаб батальона, а оттуда – на «губу» на семь суток.
Вернулся он с «губы» молчаливым, с синевой под глазами, бледным и притихшим. На вопросы не отвечал. Когда надевал шапку – морщился, на голове – засохшие струпья – память о «присяге».
– Четвертая рота! В ружье!
Я толкаю Замма в бок, мы скидываем наше одеяло и кубарем скатываемся с нар. Нога моя нащупывает деревянный приступок, вторая старается угодить между Лебедевым и Кузнецовым, которые уже поспешно мотают портянки.
– Быстрей! – мечется полуодетый Канищев. Мелькают руки с ботинками, взлетают рукава гимнастерок, звенят пряжки поясных ремней. Тускло светит казарменная лампочка.
Надеваем шинели, подпоясываемся, из коридора слышны шум и суматоха – смежные взводы уже выходят.
– Становись!
С грохотом становимся, достегивая последние крючки, одергивая складки.
– Выходи строиться!
Выбегаем в коридор. На часах половина третьего. Что такое? Почему строится вся рота? Может быть, опять ночные учения? Тогда почему без оружия? Наверное, дадут дополнительную команду. Раньше о ночных учениях предупреждали, сейчас я замечаю, что сержанты сами не понимают, в чем дело.
Филиппов вполголоса разговаривает с Канищевым, потом торопит нас, потом куда-то исчезает.
Заспанные, теряя в стылом коридоре дорогое пододеяльное тепло, стоим мы в смутной тревоге, ожидая дальнейших распоряжений.
Проходят томительные минуты. Сержанты куда-то исчезли, офицеров нет, и рота начинает гудеть, как растревоженный улей.
– Обратно по снегу гонять будут!
– Учения, чи шо?
– Нэ учения – маневры…
– А ты виткиля знаешь?
– Чув.