– Зачем укол делал? – бормочет узбек. – Нога болит, нога резал, укол задница делал – теперь задница болит…
Женька моментально подхватывает:
– А куда же тебе, ялдаш чертов, укол делать? В задницу не хочешь – передницу подставляй!
Разговоры, непрерывный стук костылей, гул голосов… Меня начинает клонить в сон. Мысли разбегаются, снова сходятся, боль в руке медленно утихает, а навстречу мне движется танк. Черный обгорелый танк с открытым люком… Сосны мелькают мимо – это я еду на этом танке, а он почему-то двигается неслышно, и в лесу стоит тишина… Куда же едет этот танк и почему нет никого кругом? Пушка поворачивается и прижимает мою левую руку, руке больно, я тяну ее изо всех сил, а пушка давит все сильнее и сильнее… А в строю кричат: «У нас еврей есть…» И я не могу идти вместе со всеми, потому что роняю автомат из больной руки… Где же танк?.. Его нет. Колька Зубенко смотрит на меня, машет руками и кричит: там к кому-то матка приехала… Где же танк?.. Матка приехала… На фронт? Грохочут автоматы, и сыпятся веточки, срезанные пулями с кустов…
– Эй, ты! – орет Зубенко над ухом. – Матка приехала…
Я открываю глаза и вижу маму в белом халате. Закрываю снова. Танка уже нет, Зубенко тоже исчез… И вдруг холодею, боль внутренняя, душевная боль охватывает меня всего – это же мама, живая мама, это не сон, она действительно здесь, передо мной – мамочка моя родная!
Я открываю глаза, и мы встречаемся взглядами. У мамы на глазах слезы, она смотрит на меня не отрываясь и молчит.
– Мамуся! – выдавливаю я. – Вот я теперь какой… – и отворачиваю угол одеяла…
– Я с тобой, – говорит мама, – теперь все будет хорошо…
Она обнимает меня, слезы брызгают у меня из глаз, и мы плачем вместе, прижавшись мокрыми лицами…
Вот она – прибыль и радость, с грустью смешанная…
Дни идут. Мама уехала. А ко мне неожиданно приезжают ребята из детдома. Сначала Олег Громов, а через недельку Ника Бобровская. Радость-то какая! Новости из Угор, воспоминания, гостинцы, приветы от ребят и воспитателей. Полтора года вместе – большой и интересный этап жизни. Силы мои прибывают с каждым днем. Я уже свободно брожу по всему госпиталю.
Мишка с медалью вбегает в палату.
– Ребята! Кинохроника приехала!
– Бреши дальше, – Женька громыхает костылями, – в двенадцатой еще тебя не слыхали!
– Не верите? Вот гад буду! К госпиталю две машины подъехали!
Мы выходим в коридор. Раненые стоят кучками у окон – там действительно что-то интересное.
Через полчаса вдоль больничных коек протягиваются толстые черные шнуры – шланги от электрософитов, между привычными рубахами и кальсонами мелькают темные пиджаки и брюки работников кино, и нам объявляют, чтобы мы сидели в коридоре и не мешали – будут снимать нашу одиннадцатую палату.
Главный киношник, заглянув в дверь нашей палаты, отрицательно качает головой, потом бежит к начальнику госпиталя и возвращается через некоторое время с целой командой нянечек и сестер. Госпиталь перенабит ранеными. В нашу небольшую палату втиснуты десять коек, одна впритык к другой, между спаренными койками оставлены узкие проходы, в которых помещены маленькие тумбочки – одна на двоих. У пяти человек тумбочек вообще нет, и они держат мелкие личные вещи под подушками.
Коридор тоже весь заставлен койками, на них мы и сидим сейчас группами, наблюдая, как корячатся нянечки, вытаскивая железные кровати из нашей палаты. Некоторые выздоравливающие помогают им. Шум и смех стоят в коридоре, развлечений у нас никаких, а тут такая потеха!
Особенно изгаляется Женька, его охотно поддерживают остальные.
– Давай, давай! – Его звонкий голос разносится по всему коридору. – Выноси все, к чертовой матери, спать на улице будем! Абы кино красивое вышло!
– А мою ногу снимать будут? Я кальсоны сниму!..
– Глянь-ко! Цветы прут откелева!
– На хрена цветы – тут пальму надо! И фонтан с рыбками, – не унимается Женька, чтобы все видали, как братья-славяне живут! Тьфу!
Плюющегося и матерящегося Женьку приглашают в перевязочную. К нашей палате подвозят черные софиты. Я пролезаю между ними, заглядываю в дверь нашей одиннадцатой и ахаю.
В палате четыре койки, аккуратно застеленные конвертом. Новые простыни сверкают невообразимой чистотой. Наши четыре обшарпанные фанерные тумбочки покрыты белыми крахмальными салфетками (и откуда что взялось!), и на них установлены цветы в горшочках. Горшочки в блюдечках. На одной из коек сидит наш узбек (он признан наиболее фотогеничным) в новом белье и каком-то роскошном синем халате и картинно держится за костыль. Рядом с ним стоят киношники и что-то ему говорят. Он пересаживается другим боком, костыль ему укладывают на колени.
– Теперь хорошо! – кричит режиссер. – А вам что здесь надо?
Меня выдворяют, из-за двери раздается:
– Съемка!
Две машины отъезжают от госпиталя. В нашу палату снова втаскивают шесть коек, перезаправляют старое белье, забирают синий халат у узбека.
Горшочки с цветами мы не отдаем. Категорически. Принципиально. В борьбе со старшей сестрой палата проявляет неслыханное упорство и единодушие. Разругавшись с нами вдрызг, старшая уходит ни с чем.
Палата в восторге – все-таки разжились кое-чем с кинохроники!
Курский вокзал встречает меня затемнением. Впервые я в Москве. Все интересно: и незнакомый вокзал, и люди, спешащие, снующие туда-сюда, деловитые, озабоченные… Сколько здесь офицеров! Капитаны, майоры, полковники… А это кто? Красные лампасы, золотые погоны со звездой… Генерал? Точно – живой, настоящий генерал! Все это мне в диковинку. В Канаше майор был большой шишкой, подполковника Галата я видел всего два раза в жизни… Столица! Ничего не скажешь!
Спрашиваю, как проехать в Черкизово. Несколько человек отвечают сразу, их ответы противоположны: одни предлагают добраться двумя трамваями, другие – метро и трамваем.
Выбираю метро. Станция «Комсомольская» рядом, и вообще – метро! Столичное чудо… Оно сразу поражает меня обилием света. Кажется, что я не под землю попал с ее поверхности, а, наоборот, из темного подземелья вышел к залитым солнцем дворцам. Сверкают мраморные колонны, с мягким рокотом несет эскалатор, я держусь за черный поручень, и состояние нереальности происходящего вновь охватывает меня.
Давно ли Котельнич, одиннадцатая палата, гипсовый «самолет» на груди? Операция… первые шаги… Евдокия Ильинична… графин с водой, который я с трудом оторвал от стола на второй день после того, как встал… Хорошенькая девушка, вся в кудряшках, выписывала мне документы в канцелярии госпиталя. Мне говорили, что она мой донор. При выписке сказал ей: «Мы теперь родня!» Она засмущалась, заулыбалась, прикрыв по-деревенски рот рукой, тряхнула кудряшками…
Позади все это уже. Позади…
Но почему меня переводят в Москву, а не в Ленинград, куда я просился? Вот загадка!
Трамвай со странным названием «Аннушка» долго везет меня по кривым и темным улицам Москвы, и наконец мне говорят, что пора выходить.
– Обогнете кладбище, два поворота – и Просторная улица.
В полной темноте (лишь редкие машины выхватывают синими фарами углы домов), несколько раз переспрашивая встречных, нахожу Просторную и оказываюсь у деревянного рубленого двухэтажного дома с резными наличниками и крыльцом. Ничего себе Москва! Это же типичная Чувашия! Проверяю номер дома – совпадает. Поднимаюсь на крыльцо, стучусь.
Мне открывает какая-то старуха. Она долго не понимает, в чем дело, а потом сипит куда-то в темноту:
– Зинаида Львовна, к вам! Елисаветских спрашивают!
Пройдя узким коридорчиком, попадаю в тесную комнату, освещенную керосиновой лампой. У стола стоит белая как лунь пожилая женщина, строго смотрит на меня и спрашивает:
– Я Елисаветская. В чем дело?
– Тетя Зина, это же я, Лева!
Она бросается ко мне, и я утопаю в родственных объятиях. Она и смеется, и плачет, и крутится вокруг меня, одновременно снимая с меня шинель и накрывая на стол, что-то говорит, о чем-то спрашивает:
– О, умереть-уснуть! Левушка, такой большой, такой взрослый!..
Приходят дядя Саша и Ниссочка. Все меня кормят, поят, ублажают, как могут, расспросам нет конца, а я сижу, оглушенный непривычным потоком заботы и искренней доброты, забытого ощущения домашнего тепла, сочувствия и желания доставить мне радость.
За разговором узнаю важные для себя новости. Во-первых, переведен в Москву, а не в Ленинград, по заявке тети Тани.
– А кто такая тетя Таня?
– Как? Ты не знаешь, кто такая тетя Таня? Тетя Таня – родная сестра дяди Саши!
– Так почему же она меня сюда выписала? И как она сумела это сделать?
– Умереть-уснуть! Как она сумела сделать! Ты что – с луны свалился? Разве ты не знаешь, что тетя Таня замужем за Курочкиным?
– А кто это – Курочкин?
– Нет, Саша, он меня убьет! Он не знает, кто такой Курочкин! Он же генерал-полковник!
– А кто он мне’?
– Как кто? Родной дядя!
Соображаю с трудом. Тетя Зина – сестра папы. Ее муж – дядя Саша. У него сестра – тетя Таня. У нее муж – генерал Курочкин. В общем, у меня дядя – генерал! Вот это номер!
Вторая новость: завтра сюда в командировку приезжает папа!
Мне плохо помнятся подробности встречи с папой. Мы не виделись больше двух лет и не отходим друг от друга. Папа немного постарел, но в общем такой же, как до войны, – ласковый, заботливый, добрый. Он неуклюже хлопочет вокруг меня, расспрашивает о болезни, рассказывает о наших в Ленинграде. Он все время хочет что-то для меня сделать, чем-то помочь, проявить заботу и тепло. Я прошу его постричь мне ногти на руке, и он поспешно соглашается. Он сидит на стуле напротив меня, склонив свою седую, такую знакомую голову, а я не отрываю от него взгляда – весь он такой большой, родной, неуклюжий…
Он стрижет ногти очень сосредоточенно, аккуратно обрабатывая каждый палец. Он всегда все делает предельно добросовестно, а сейчас особенно старается. Моя рука лежит в его больших теплых ладонях. Он заканчивает последний палец и, не поднимая головы, говорит: