– Вторую.
Я немею…
Проходит одна, две секунды… Он медленно поднимает голову, смотрит на меня с удивлением своими серыми близорукими глазами и снова произносит:
– Ну! Давай же вторую… – И вдруг лицо его дергается, как будто его сильно ударили по щеке, он что-то вскрикивает, роняет голову мне на руку и плачет…
На другой день начинается сказка.
К нашему провинциальному домику с палисадничком подъезжает роскошный черный «ЗИС», и тетя Таня – Татьяна Анисимовна Курочкина, обнимая меня, говорит, что все госпитали Москвы в моем распоряжении. Мне остается только выбрать, что мне нравится. А пока мы должны поехать к ним домой позавтракать, и после этого она начнет меня устраивать.
Татьяна Анисимовна – высокая, представительная женщина с крупными чертами лица, энергичными манерами и крашеным ртом. Вся она, в черной котиковой шубе, с блестящей заграничной сумкой в руках, никак не смотрится в скромной обстановке черкизовского домика, но она очень доброжелательна и искренне хочет сделать все, что в ее силах.
Я усаживаюсь на переднее мягкое сиденье «ЗИСа». Шофер в звании старшины, предупредительно открывший мне дверцу, улыбается приветливо и по-товарищески – мол, не робей, солдат!
Тетя Зина усаживается сзади меня, Татьяна Анисимовна с легким щелчком захлопывает дверцу.
– Яша, к нам!
«ЗИС» мягко трогается с места.
Странную компанию представляли мы, наверное, тогда: лихой старшина за рулем, представительная дама в черном манто, строгая старушка с седой головой и молодой солдатик с пустым рукавом потертой шинели, сидящий на генеральском месте шикарного «ЗИСа».
Мы приезжаем на проезд Серова и входим в квартиру. Нас встречаем старая-престарая худенькая женщина – мать тети Тани – и приглашает в комнаты.
Ощупывая себя (это сон или явь?), хожу я по коврам генеральской квартиры, потом сажусь за богато сервированный стол, пью черный кофе из маленьких китайских фарфоровых чашечек и закусываю бутербродами с черной и красной икрой.
Самого генерала нет дома, но зато мне открывают зеркальный шкаф и показывают генеральский парадный мундир.
Меня невольно охватывает трепет (все-таки здорово меня замордовали). Мундир – это зрелище. Темно-зеленый, с золотыми блестящими пуговицами, с внушительными погонами, на которых ясно видны три большие шитые золотом звезды, а орденов-то сколько! Ордена занимают полмундира, сверкая золотом и пестря колодками. Видели бы меня сейчас в этой квартире Ткаченко или Филиппов! Как я сижу на стуле генерала, ем его хлеб и катаюсь на его машине! Чудеса!
Мы снова садимся в машину, и Яша везет нас в центральный распределитель по госпиталям.
Вылезаем у подъезда высокого здания с колоннами. У дверей часовой заграждает нам дорогу и требует пропуск, но тетя Таня делает шаг вперед и произносит решительно:
– Я жена генерала Курочкина. Мне нужно к полковнику.
Часовой становится по стойке «смирно», а мы проходим к окошечку, где сидит дежурный офицер – капитан.
Снова произносится магическая фраза. За окошком смятение, возня, проходит минута, и капитанские погоны в окошке сменяются полковничьими. Лысый пожилой полковник высовывает голову и осведомляется, чем он может быть полезен.
– Это мой племянник, – говорит Татьяна Анисимовна, подталкивая меня к окошку, – он с фронта. Тяжело ранен.
Полковничья голова улыбается и кланяется мне. С испугу я беру под козырек.
– Подберите-ка, товарищ полковник, нам госпиталь получше…
– Сейчас посмотрим, сейчас посмотрим, – подобострастно говорит лысая голова и, обратясь ко мне, спрашивает: – А что бы вы хотели?
Умереть-уснуть, как говорит тетя Зина… Полковник обращается ко мне на «вы» и интересуется, что бы я хотел!
– Что бы ты хотел, какой госпиталь, ну? – нетерпеливо разъясняет тетя Таня. – Ты можешь выбрать, ну что же ты молчишь?
– Я не знаю… Мне все равно… Ну, где лечат получше…
Тетя Таня машет на меня рукой и берет бразды правления в свои руки. Ее черное манто заслоняет от меня полковника, и я слышу только ее энергичный голос:
– Нет, это не подходит, это не по профилю, нет, нет, это тоже не то, поищите что-нибудь еще…
Наконец она отходит от окошечка и говорит:
– Ну вот, наконец-то! Тебя направили в главный специализированный госпиталь ампутантов. Едем!
Мы снова едем по Москве. Я разглядываю из окошка людей, машины, Мавзолей, Кремль, улицу Горького. Одна мысль не дает мне покоя, и я, наконец, обращаюсь к Яше:
– Послушайте, Яша, вот мы катаемся в генеральской машине второй час. А если генералу потребуется куда-то срочно ехать, он нас на трамвайчике догонять будет?
Только баранка спасает Яшу от того, чтобы не скатиться на пол. Насмеявшись вдоволь, он говорит:
– Ну и чудак же ты! Ты что думаешь – у него одна эта машина? У подъезда Академии его всегда ожидает дежурная машина – раз. Собственный «кадиллак», который я ему пригнал с фронта, – два. Понравился ему этот трофейный «кадиллак», спасу нет. Сгоняй, говорит, Яша, в Москву, отвези. Я думаю, как пройти до Москвы? Десятка полтора КПП на шоссе. Задержат. Потом придумал. Вместо клаксона правительственную сирену поставил и, как КПП вдали увижу, даю скорость девяносто-сто километров в час и включаю сирену. КПП шлагбаум убирает и стоит под козырек, а я мимо пролетаю. Так до Москвы и прошел без помех… Так, «кадиллак», я сказал, два. А кроме того, в Академии, где он начальник, парк машин двадцать – двадцать пять штук. Один звонок – и все к его услугам. А ты – на трамвайчике! Этот «ЗИС» – в основном для дома или на дачу…
Итак, за судьбу генерала я могу быть спокоен. Займемся собственной судьбой – я поступаю в новый госпиталь.
Мне выдают теплый белый халат и ведут в чистую, недавно окрашенную белой масляной краской палату.
Навстречу мне попадаются две-три коляски с безногими; пропрыгали на костылях молодые мальчишки – отмечаю уже опытным взглядом – культя голени. Медицинская сестра ведет одноногого на костыле, правой руки у него тоже нет…
В палате мой ближайший сосед по койке, пожилой лысоватый мужчина, наклоняется ко мне и спрашивает мою фамилию, имя и отчество. Я называю.
– Будем знакомы – Лазарь Бурштейн. – И вдруг громко, на всю палату, сообщает: – А вот еще один представитель нашей нации – слышите? А говорят, что евреи не воюют, сидят по тылам…
Ко мне поворачивается несколько голов. Такое афиширование мне не по нутру, а с другой стороны, – молодец Лазарь! Сказал то, что надо!
У самого Лазаря нет обеих ног.
Соседи по койке сидят ко мне спиной и беседуют. Я полудремлю на своей. До меня доносятся обрывки разговора. Привычные темы: кто где воевал, когда ранило. Но вот появляется мотив, который заставляет меня прислушаться.
– К нам новое подразделение прибыло. Салаги. А мы набирали в разные команды. Один еврей просит: «Запишите меня в длиннобойную артиллерию!»
– Куда?
– В длиннобойную! Чтоб подальше от фронта!
Оба хохочут и несколько раз пережевывают, смакуют это слово.
– Ну и как? Записали его в длиннобойную?
– Хрена с два! Послали в минометную роту. Станину таскать!
– Во бляха муха! Вместо длиннобойной…
Лежа под одеялом, я содрогаюсь. Распред в Чувашии… «Ты хочешь в сорокапятки или в дальнобойную?..» Вот что они имели в виду, вот почему издевались… А я, дурак, ничего не понял.
Ко мне подсаживается молодой парень в белом халате, называет себя Колей и начинает обычные расспросы: где ранен, откуда, есть ли родные и т. д.
Я поглядываю на него, отвечаю на вопросы и думаю, почему же он здесь – ноги у него здоровые, выглядит отлично, упитанный, разбитной, веселый, руки тоже на месте, только держит он их почему-то в карманах халата.
– А у тебя что?
Он вынимает руки. Обеих кистей нет. Вместо них круглые розовые культяшки.
– Эх, все бы ничего, – шутит он, – да вот девки со мной гулять не хотят. Сюда, в госпиталь, их много приходит. Начнешь крутить – клюет. А как узнают – так хвост трубой!
Постепенно приглядываясь к окружающим, начинаю понимать, что в этом госпитале я чуть ли не самый легкий.
В Котельниче я был одним из самых тяжелых, с ампутациями там, кроме меня, было еще двое, а здесь…
Здесь мне прямо говорят: «Ну, тебе повезло! Дешево отделался! Счастливчик!»
И я начинаю приходить к убеждению, что я действительно счастливчик. Все познается в сравнении.
Кругом меня лежат люди без обеих ног, ходят без обеих рук. Через койку от меня играет в шахматы рослый парень. У него удивительно красивая голова – светлые кудри, огромные серые глаза с девичьими ресницами… Правой ноги у него нет до таза, левой руки тоже нет. Я спрашиваю, кто он, и Коля охотно рассказывает, что он москвич, зовут Володей, студент, ранен при форсировании Днестра. За то, что он одним из первых переплыл Днестр и закрепил за собой плацдарм на другом берегу, его представили к званию Героя Советского Союза.
– Вот, на днях будут звезду вручать… А вообще здесь героев много. В соседней палате двое героев лежат, да на третьем отделении один офицер без ноги, да Гришка на коляске катается, безногий, – тоже герой. А еще здесь генеральская палата есть – стенки цветами разрисованы!
– А что это вон у того парня?
– Это операция Крукенберга, – поясняет Коля, мне ее тоже делать будут. Вишь, у кого двух рук нет, а предплечье цело, ему разделяют кости – лучевую и локтевую – и как-то на них мышцы пришивают, что можно потом карандаш брать, и даже стакан берут некоторые…
Приглядываюсь. Выглядит «Крукенберг» ужасно, на месте предплечья – два больших толстых красных пальца, но они двигаются, раздвигаются, и я вижу, как один больной действительно берет ими стакан! – и, неестественно наклоняя голову (рука-то короткая), пьет какой-то морс.
В углу лежит молодой смазливый офицер с усиками. Зовут его Мишкой, он тоже еврей, как немедля сообщает мне Лазарь.
Мишка – москвич. У него под подушкой запрятана форма, и он часто убегает в самоволку. Он – «легкий». У него ампутирована стопа, на костылях он не ходит, а бегает. К нему часто приходят девушки, и вообще он ведет себя вольно. Рана у него поджила, и он со дня на день ждет выписки.