Теперь никто не узнает.
ВЫСТРЕЛА НЕ БЫЛО!
От расстрела я спасся.
Ни секунды не сомневаюсь в том, что никто бы не поверил мне, что выстрел произошел нечаянно.
Нечаянно! Какое детское слово, и как оно не вяжется с кровавой обстановкой вокруг, где жизнь человеческая висит на волоске, где нет доверия, где нет дружбы, где нервы у людей на пределе, а оружие на взводе, и только случай может сохранить жизнь.
На это раз он за меня — ведь пуля могла ударить на полсантиметра ближе к стопе.
За что?
Я бреду по лесу с писарской сумкой на боку.
В лесу затишье. Уже целую ночь и полдня как не слышно выстрелов. Мы почему-то не двигаемся, ждем команды, а финны, как всегда, попрятались в глубине леса.
Мне нужно идти по просеке километра два, и я выйду к штабу батальона, где должен получить почту и передать пакет. Я иду не торопясь, сберегая силы. Торопиться некуда. Все равно война.
В просветах между деревьями, вдали возникает тень, идущая навстречу мне. Я узнаю эту высокую сутулую фигуру. Это наш ротный писарь, которого позавчера перевели в штаб батальона, а меня поставили на его место. Всегда угрюмый и неразговорчивый, он вызывает у меня какую-то смутную симпатию, так как он один из немногих в роте, кто никогда ничем не оскорбил меня, не задел, не насмехался, и я внутренне благодарен ему за его молчаливый нейтралитет.
Мы равняемся, и он останавливается.
— Я хотел вас предостеречь, — говорит он неожиданно и оглядывается.
— От чего?
— Не от чего, а от кого. Кунатов вас ненавидит и сделает все, чтобы вас кончить…
— Как так — кончить?
— Да вот так! Не пройдет и пары суток, как вас убьют или ранят. Он поможет в этом…
— За что?
— Как за что? За то, что вы — еврей!
Я стою, опустив голову. Пачка табаку… За раненым под пули. Все так.
— Я вас удивил?
— В общем, нет… Я только не знал, что это так конкретно.
— Вполне. Считал необходимым вас предупредить. Поберегитесь.
— Поберегитесь! Как?.. А вообще-то спасибо.
Он машет рукой и снова оглядывается.
— А почему вы мне об этом сказали?
— Ненавижу всю эту сволочь! — Он делает шаг в сторону, чтобы идти дальше, но оборачивается и говорит: — Если вы выберетесь из этой мясорубки, что вряд ли, то потом что-нибудь поймете…
Высокий и сутулый, он шагает от меня и теряется в деревьях. Я даже не знаю, как его зовут.
Быть осторожнее… Поберечься… Разве это возможно?
Подтягиваю сумку и топаю дальше…
Самоходка
Ветки бьют по лицу — справа и слева между деревьями мелькают серые шинели — стреляю от живота вперед короткими очередями — стреляю бесцельно — на звук — согласно приказу — создать огневую завесу и продвигаться вперед, потому что эти проклятые финны ежедневно убивают и ранят уж очень много наших — поэтому приказ — патронов не жалеть, бить всем вперед на звук финских автоматов и в атаку — ура!
Грохот. Грохот. Падаем. Ползем. Стреляем. Бежим. Снова падаем лицом в остропахнущий торф, снова вскакиваем и как безумные мчимся вперед.
Встречные пули тонко свистят над головой. Сыплются на плечи срезанные ими ветки и труха. Взводы перемешались в лесной чащобе, все перепутались, сейчас главное — не отстать, не затеряться в этом хаосе.
Бегущий рядом со мной молодой лейтенант из второго взвода вскрикивает и хватается за руку. Сквозь пальцы сочится яркая кровь. Он приваливается к елочке и пытается достать из кармана индивидуальный пакет, но боль в запястье слишком велика, и он стонет, сморщив розовое мальчишеское лицо.
— Солдат! Помоги!
Я достаю у него из кармана пакет, присаживаюсь и бинтую, как умею. Он кряхтит и сдерживает крик. Бинт сразу весь намокает. Из его рюкзака достаю второй и бинтую поверх повязки. Остатком накладываю жгут на предплечье (кажется, так учили), и мы оба вскакиваем на ноги. Еще секунду обалдело смотрим друг на друга, а потом разбегаемся в разные стороны: он — назад к санбату, а я вперед — догонять своих.
Звуки боя слышатся где-то впереди и сбоку. Быстрее туда: самое страшное — оказаться одному в лесу. Можно потерять ориентировку и выйти прямо к финнам в лапы, и, кроме того, я обязан быть в строю, а не перевязывать раненых — на это есть санитары. Я бегу дальше, выскакиваю на поляну и чуть не спотыкаюсь о чье-то тело.
Раненый — большой и плотный парень со светлым чубом, — увидя меня, протягивает ко мне руки и зовёт протяжно и жалобно:
— Браток! Постой… Помоги… Все ушли… Не могу ползти… В грудь… Ох!..
Я наклоняюсь. Грудь у парня прострелена. На седом мху через поляну тянется бурый кровавый след, видно, сюда только хватило сил доползти. Лицо у парня белое, глаза провалились, рот судорожно хватает воздух, и бессвязные слова вырываются с хрипом. Не жилец… Как тот, которого я вытаскивал с просеки.
— Слушай! Я не могу тебе помочь… Мне надо бежать к своим, вон они куда ушли… Меня же за дезертира посчитают…
— Браток… не бросай! Позови кого… ведь помру… браток…
В отчаянии стою я над ним. Ну куда же я его дену? Кругом лес. Можно, конечно, попытаться тащить его назад, но как я потом оправдаюсь? Где я был?
Он хватает меня за руку и держит. Последняя надежда. Жест отчаяния. Что делать?
Опускаюсь рядом с ним, закидываю его руку себе на шею и пытаюсь волочить назад. Ну до чего же тяжеленный! Он, наверное, на голову выше меня, да и шире раза в полтора. Он хрипит и пытается помочь мне, отталкиваясь ногами от земли, но делает только хуже. Я задыхаюсь и, протащив его метров пять, останавливаюсь.
— Стой, дай передохнуть.
Что же делать? Мне его не вытащить. Кричать санитаров опасно — финны ходят по лесу кучками и в одиночку, прячутся, пропускают наши части вперед и бьют с тыла; их гибкая тактика уже известна и стоит нам многих жертв. Сами же они неуловимы и хитры, как бесы. Вот уже третья неделя как я в боях, — сколько полегло на моих глазах наших! Сотни полторы или больше — это я видел лично сам, а вообще батальон превратился в роту…
А сколько убитых солдат противника я видел? У перекрестка дорог труп лежал — раз, в лесу — два, в болоте еще двое… Всего пятеро…
Трещат ветки. Я падаю и затаиваюсь, выставив автомат. Через поляну идут наши, несколько человек в маскхалатах.
Бросаюсь к ним.
— Ребята, помогите! Мне не дотащить одному. Тяжелораненый. Парень вот-вот загнется…
Меня слушают неохотно, не останавливаясь, угрюмо наклонив головы. Двое из них с перевязанными головами, одного тащат под руки, а голова у него свесилась на грудь и болтается. Раненые. Вот беда-то! Они молча продолжают свой путь, а я в отчаянии хватаюсь за последнего, который вроде был цел и невредим. Я ору на него, что он подлец и обязан мне помочь тащить раненого. Он оборачивает ко мне измученное лицо и, странно тряся головой, говорит тихо и заикаясь:
— Что о-орешь? К-круг-гом финны… К-контуженный я… Р-ребята все ранены… Н-не можем… — и поворачивается, чтобы идти.
— Вы хоть санитаров сюда пошлите, — кричу я вслед и понимаю, что это безнадежно, им бы самим выбраться, да и как найдут санитары маленькую поляну среди леса?
Ветви смыкаются за ними. Опять я один с раненым, и опять я пытаюсь его тащить. Еще метр, еще один, еще… Тяжело. Не могу. До дороги километра три, а он угасает на глазах, но судорожно цепляется за меня и уже не кричит, а шепчет: «Браток… не бросай!..»
Резкая очередь где-то вблизи, и отбитая кора сосны, под которой я лежу, сыплется на голову. Свист пуль, снова частый грохот — мох метрах в трех от меня взрывается маленькими фонтанчиками.
Финны! Засекли!
Отталкиваю сцепленные у меня на шее руки и хватаюсь за автомат. Прыжок в яму. Руки сами отводят затвор и нажимают спуск. Бью на звук. Еще очередь. Где-то сзади меня дробно стрекочет еще один финский автомат. В ужасе выпрыгиваю из ямы и, стреляя то вперед, то назад, мечусь между деревьями неизвестно куда — вправо, влево, назад, в сторону… Кончились патроны. Теперь я безоружен. Бегу очертя голову, перепрыгивая кусты, огибая деревья, натыкаясь на молодняк. Ничего не соображаю, не помню, не знаю, мною владеет сейчас только страх, а ноги несут меня неизвестно куда…
Просвет. Голоса. Дорога? Да. Стоят машины. Наши? Наши!
Выбегаю на дорогу. В кювете горит танк, опрокинутый кверху гусеницами, стоят несколько «студебеккеров», водителей в кабинах не видно, в придорожных кустах залегли какие-то незнакомые солдаты, а придорожная полоса куском метров сто — сто пятьдесят вся изрыта, искорежена поваленным лесом, разломанными стволами сосен, свежей, будто специально наломанной хвоей. А на дороге ни души. Странно что-то. Что это? Был танковый бой? А почему все попрятались в лес?
— Солдат! Назад! Ко мне! — властный голос из кустов.
Подхожу. Незнакомый майор. Рядом с ним группа офицеров. Все они возбуждены и смотрят куда-то в сторону.
— Откуда? Из какого батальона?
Называю.
— Почему здесь?
— Отбился. Перевязывал раненого.
Майор переглядывается с офицерами.
— Слушай, друг, — вдруг конфиденциально обращается он ко мне, — хотим тебе задание дать.
Молча смотрю на него. Пока я не в своей части, каждый офицер мне начальство.
— Вон, видишь там, на опушке леса, вон там, метров восемьсот отсюда, наша самоходка стоит?
— Вижу.
— Валяй в разведку туда! Одним духом!
— А что там разведывать?
— Ты что, не соображаешь? — вдруг срывается на крик майор. — Финны там, говорят. Самоходку захватили. Вот нужно пойти и проверить: самоходка занята, или она пустая. Понял? Выполняй!
Понял. Выполняю. Ничего себе задание — с автоматом на самоходку! Перезаряжаю пустой диск, быстро перебегаю дорогу, перепрыгиваю поваленные стволы и углубляюсь в лес. Теперь с самоходки меня не видно. Можно продвигаться осторожно вперед, параллельно этому сосновому побоищу. Рыжие рваные клочья свежей коры, измочаленный луб, торчащие вверх корни.
Ловко он меня использовал, этот майор! И надо ж было мне выскочить прямо на него!