Около одноэтажного кирпичного дома, окна которого были забиты досками, а крыша снесена, стояли две женщины и махали красными платками. «Где они хранили эти платки? Ведь рисковали», – подумал он.
Вдруг одна из этих женщин бросилась к нему с криком:
– Глушецкий, Коля!
Глушецкий остановился и недоуменно посмотрел на нее. Что-то было знакомое в ее голосе, черные большие глаза напоминали кого-то, но кого – никак вспомнить не мог. На лице женщины шрам, землистого цвета щеки запали, на плечах мужской серый пиджак, такого же цвета грязная, оборванная по краям юбка, на ногах большие солдатские ботинки. Вся она тощая, высохшая, жалкая.
Она прильнула головой к его груди и зарыдала. Глушецкий смутился.
– Ну зачем же плакать? Перестаньте, право. Теперь все позади…
Она подняла голову и проговорила сквозь рыдания:
– Неужели не узнаешь? Это я, Таня.
Таня! Боже мой, да ведь это действительно Таня. Но в каком виде! У Глушецкого на какое-то мгновение пропал голос. Разные встречи были у него за годы войны, но эта потрясла его, пожалуй, больше всего. Более несчастной, измученной женщины он не видел. Сколько же горя она хлебнула за эти месяцы?
Он поцеловал ее и прерывающимся от волнения голосом сказал:
– Верно, Таня, не узнал. Прости.
Таня отстранилась от него, вытерла слезы.
– Что мне делать, Коля? Доверят ли мне теперь снайперскую винтовку?
– Все уладится, – успокоил Глушецкий. – Пойдем к разведчикам.
По дороге Таня рассказала, как была ранена, как попала в плен и как избавилась от лагеря. Четыре месяца она провела в этом доме. В нем жил полицай. Сюда часто приходили попьянствовать румыны и немцы. Полицай занимался спекуляцией, втянул в нее многих румынских и немецких солдат и офицеров. У гитлеровцев он пользовался полным доверием. Но это был партизан. Таню представлял гостям как сестру. Сочинил легенду о том, что в ноябре Таня была ранена при налете советской авиации. Румын, который привез ее и еще нескольких девушек, тоже был связан с партизанами. Но вскоре полицая арестовали, и Тане пришлось скрываться в развалинах домов.
Закончив рассказывать, Таня спросила:
– А как Виктор? Хочу побежать в порт. Может быть, он подойдет на своем корабле…
– Виктор ранен еще в ноябре. В строй, кажется, не вернулся.
Она подняла на него испуганные глаза, в которых застыл немой вопрос.
– Не знаю, что у него за ранение, писем он не присылал, – ответил Глушецкий. – Но ты не волнуйся. Он жив. Сегодня переправим тебя через пролив, а потом доберешься до Геленджика. Там узнаешь.
Таня некоторое время молчала, потом решительно тряхнула головой:
– Не хочу в Геленджик. Скажи, к кому обратиться, чтобы меня опять зачислили снайпером? Хочу воевать.
– Ты? Воевать? Но, Таня, ведь ты…
– Хочешь сказать – больная. Если бы ты знал, Коля, что я видела и узнала за это время! Каждая моя жилка знает, что такое фашизм, какие звероподобные твари эти гитлеровцы. Их надо гнать, как бешеных собак. Пока фашисты ходят по нашей земле, я не могу стоять в стороне…
– Но, Таня…
– Отведи меня куда следует, – нетерпеливо перебила она, – не надо сочувствовать, надо помочь.
– Ну что ж, будь по-твоему, – согласился Глушецкий.
Он привел ее в роту разведчиков. Вызвал Крошку и Безмаса и сказал им:
– Вот Таня Левидова, снайпер с Малой земли, о ней я вам говорил не раз. Семененко и Кондратюк ее хорошо знают. Во время десанта в Эльтиген была тяжело ранена, попала в плен, но из плена ее выручили партизаны, и она все эти месяцы прожила в Керчи. Как военнообязанную, мы должны опять взять ее в ряды Советской Армии. Этот вопрос я согласую с командиром бригады.
А про себя подумал: «Как хорошо, что теперь в бригаде нет Игнатюка. Командир бригады мне поверит».
– А сейчас задача такая, – продолжал Глушецкий. – В течение двух часов Безмас должен обмундировать Левидову. Посмотри в вещевых мешках ребят, может, у кого есть запасные гимнастерки, брюки, сапоги. Найдите снайперскую винтовку. Числить ее в разведроте, с сегодняшнего дня взять па довольствие.
Круглое лицо старшины вытянулось.
– Трудное дело, – зачесал он в затылке. – В роте нет недомерков, все ребята крупные. На ее рост, – он кивнул в сторону Тани, – не найти.
– А я укорочу, – заметила Таня.
Глушецкий повернулся к Тане.
– Вот все вопросы и утрясли, – улыбнулся он. – Устраивает это тебя?
– Еще бы! Я так благодарна тебе, Коля. Будешь писать Гале, передавай от меня привет.
При упоминании о Гале по лицу Глушецкого прошла тень, он перестал улыбаться.
– Галя тоже тяжело ранена, и я не знаю ее адреса.
– Как же так?
– Знаю, что ранена во время бомбежки. Эвакуировали. – Глушецкий встал. – Пойду к командиру бригады – доложить. А ты оставайся тут. В конце дня, думаю, увидимся.
Отозвав Крошку, он сказал:
– Толя, корми ее хорошенько, пусть силенки набирает, а на задание пока не посылай.
Возвращаясь на КП, Глушецкий думал о Тане, о том, даст ли командир бригады согласие на ее зачисление в роту разведчиков.
День освобождения Керчи выдался не только теплым, но даже жарким. Уральцев поминутно вытирал вспотевший лоб. Он пожалел, что не оставил у разведчиков ватный бушлат и не пошел побродить по улицам города в гимнастерке.
Послышался стук кованых сапог. Уральцев поднял голову. По улице шла колонна пленных немцев и румын. Их было много, не менее пятисот. Шли с опущенными головами, грязные, в расхристанных шинелях. Шли молча, только слышно цоканье сапог по булыжникам мостовой. Впереди колонны два наших автоматчика, позади тоже два. Это и вся охрана. Пленные не смотрели по сторонам, словно боялись встретиться с взглядами советских людей.
Пропустив колонну, Уральцев пошел позади. Его интересовали не пленные, а советские люди, стоявшие у домов. У многих из них мешки за плечами. Как потом он узнал, это были жители Новороссийска, Темрюка, Анапы, Тамани. Их насильно угнали в Крым, и теперь они спешат в порт, чтобы переправиться на таманский берег.
Он обратил внимание на их спокойствие. Люди провожали пленных молчаливыми взглядами, никто не замахивался, не бросал камней, не кричал проклятий. Но взгляды их были так выразительны, в них было столько ненависти и презрения, что пленные втягивали головы в плечи, ускоряли шаг.
Только одна старуха, согбенная, сухая, с палкой в руке, перекрестилась и прошамкала:
– Пришел суд господний, пришел. Господи, покарай их за все злодеяния.
Уральцев повернул на другую улицу. Кругом руины, почти ни одного целого дома. «Как в Новороссийске», – подумал он.
На другой улице увидел то же самое – руины и руины. Людей тут не было видно, и Уральцев вернулся на главную улицу, по которой провели пленных. Он решил дойти до порта.
Недалеко от порта стояла большая группа женщин. Подойдя ближе, Уральцев увидел среди них нескольких матросов, которые о чем-то оживленно разговаривали с ними. Прислушался. Усатый матрос с нашивками на погонах старшины говорил:
– Не торопитесь, товарищи женщины. Мы понимаем ваше желание поскорее вернуться домой, но ведь корабли не резиновые, всех зараз не возьмут. Толкучку устраивать не следует, все равно не сегодня, так завтра переправим.
Женщины молча слушали, но когда он умолк, заговорили все разом.
– Обрыдло тут…
– Голодные мы…
– Больные у нас…
Матрос поднял руку:
– Сочувствуем от всего сердца, дорогие вы наши, родные. Насчет питания что-нибудь сообразим. Понимаем как-никак. Среди вас, наверное, и землячки есть.
– А ты откуда родом? – спросила одна женщина.
– Из Абинской.
Женщина обвела вопросительным взглядом других.
– Кто-то, помнится, из Абинской есть.
– Я из Абинской, – отозвалась девушка в рваном ватнике. Серый платок закрывал ее голову до самых глаз.
Лицо матроса расплылось в улыбке.
– А ну, подойди, землячка. Как твоя фамилия?
– Гулевская я, Мариной звать.
– Знакомая фамилия, но тебя что-то не припомню.
– Я же маленькая была, когда война началась.
– Сколько же тебе годков?
– Восемнадцать, – потупя глаза, ответила Марина.
На вид ей было значительно больше. Под глазами и около губ морщины, лицо осунувшееся, остроскулое.
– Как тебя замордовали! – не удержался от горестного восклицания матрос и тут же успокоил ее: – Ничего, на домашних харчах поправишься. Значит, когда я ушел на фронт, тебе было пятнадцать. Вот почему я тебя не знал. – Он протянул ей руку: – Ну, мы это дело исправим, будем знакомы. Меня звать Тимофеем, а фамилия Голиков. Давай обменяемся адресочками. Когда дома объявишься, пришлешь мне письмецо, сообщишь, как добралась, какие станичные новости. Согласна?
– Конечно, – смущенно потупила глаза Марина.
Матрос вынул из кармана листок бумаги, написал на нем свой адрес и протянул Марине.
– Это наша певица, – похвалила ее одна женщина, – немцы угрожали ей автоматом, чтобы не пела.
– Да ну! Спой, Марина! – попросил матрос.
Марина засмущалась, наклонила голову.
Женщины и матросы стали уговаривать ее.
– Сейчас самое время заспивать добрую кубанскую песню.
Марина подняла на матроса глаза.
– Грустные песни мы пели, сейчас другие надо.
Пожилая женщина с остроскулым лицом сказала:
– Спой морякам, пусть знают, какие песни поются в немецких лагерях.
Несколько мгновений Марина молчала, только уголки губ ее вздрагивали, потом прикрыла глаза и запела. Это была песня полонянки:
Далеко из проклятой неволи
Шлю родным я сердечный привет,
Я живу здесь с разбитой душою
И не знаю, вернусь или нет.
Я живу вблизи Черного моря,
Море плещет волну за волной.
Я у моря стою и рыдаю,
Как мне хочется, мама, домой.
Ах, была бы я вольная чайка,
Что летает над быстрой волной,
Помахала б несчастным подругам