– Да, честь.
– Ладно. Иди. Утром доложишь о взятии высотки.
Ромашов козырнул, лихо повернулся и быстро вышел. На пороге дома остановился, вытер пот с лица и облегченно улыбнулся.
– Или грудь в крестах, или голова в кустах, – решительно тряхнул он головой.
В его отношениях с командиром бригады было что-то схожее с взаимоотношениями ученика и учителя. Учитель требует от способного ученика большего, а ученик обижается, ему кажется, что учитель напрасно придирается к нему. Но закончит этот ученик школу и потом будет с благодарностью вспоминать своего учителя – и останется он в его памяти на всю жизнь. Так и Ромашов. Ему двадцать шесть лет, всего четыре года как окончил военное училище. А уже командир батальона морской пехоты, майор, кавалер трех орденов. Ему казалось, что он постиг военное искусство, что поучать его уже не следует. Но вдруг появился новый командир бригады, который требует, не давая пощады, строго взыскивая за всякое упущение.
Вот и сейчас пришлось выслушать немало обидных слов. На войне, конечно, всякое бывает, то удача, то неудача. Прошлой ночью постигла неудача. Ну и что? Так думалось, когда шел сюда. Полковник «прочистил» ему мозги, и сейчас Ромашов повторял слова, сказанные полковником еще в Сочи. «Все ли сделал, что в пределах человеческих сил?» Думая над этими словами, Ромашов приходил к выводу, что сделал не все, не продумал некоторые детали боя. Прав, сто раз прав командир бригады, когда напомнил ему о том занятии в Сочи. Он возвращался в батальон в приподнятом настроении. Впервые подумал: «Побольше бы таких командиров, как Громов».
После ухода комбата Громов вызвал Глушецкого:
– Что нового? Не оттягивает противник свои силы?
– Не только не оттягивает, но и подбрасывает свежие, – ответил Глушецкий и положил на стол лист бумаги: – Разведчики первого батальона нашли у убитого немецкого офицера распоряжение по дивизии. Это его перевод на русский.
– Первого, говоришь?
Глушецкий утвердительно кивнул.
– Гм, почему же об этом комбат не доложил? Ну, да ладно. Почитаем, что пишет командир пехотной дивизии Райнхард.
В распоряжении, датированном 24 апреля 1944 года, было написано:
«В обороне крепости Севастополь ни шагу назад. Позади нас лежит пространство, жизненно необходимое для крепости, и Черное море. Это основное положение должно быть внедрено в сознание каждого солдата, независимо от его положения. Поэтому тот, кто находится на позиции в расположении крепости или в бою и ушел в тыл без особой для этого служебной причины, должен быть задержан первым попавшимся офицером или унтер-офицером, силой оружия приведен на старое место или застрелен за проявление трусости.
Я ставлю перед всеми командирами священную задачу – внушить это людям.
Если танки пройдут позади – для нас это только выгодно, тем легче тогда уничтожить их с наших позиций, которые мы удерживаем. То, что плохая русская пехота ворвется в расположение наших позиций, не представляет для немецких и румынских солдат ничего страшного…
Фюрер приказал оборонять крепость Севастополь.
Подпись: Райнхард».
Полковник читал с усмешкой и покачивал головой. Закончив читать, прикрыл листок ладонью и сказал:
– Занятное распоряжение. Директивно-пропагандистское. Судя по нему, дезертируют у них с передовой. Следовательно, моральное состояние дивизии оставляет желать лучшего. Какой номер дивизии этого Райнхарда?
– Девяносто восьмая пехотная немецкая дивизия. Но перед нами ее нет.
– А почему распоряжение командира дивизии оказалось на нашем участке?
– Убитый офицер, у которого найден этот документ, являлся представителем штаба армии.
– Ого, какую птицу подстрелили. Вот что, капитан, передай Ромашову, чтобы во время ночной атаки, когда будут брать высотку, поймали «языка». Его разведчики пусть займутся этим. А ты проследи.
Некоторое время он молчал, раздумывая, потом сказал:
– Не будем обременять Ромашова. Поимку «языка» возлагаю на тебя. Возьми разведчиков в роте у Крошки. Думаю, хватит человек десять. Командира группы подберешь сам. Твое место на наблюдательном пункте комбата. Я буду находиться на своем НП. Даю тебе двое суток на то, чтобы установить, какой перед нами противник, его численный состав, система обороны. От командиров батальона потребуй, чтобы дважды в сутки – утром и вечером – присылали разведсводки, схемы вражеской обороны. Пусть ведут непрерывную разведку. Надеяться на то, что легко прорвем оборону противника, не приходится.
Выслушав распоряжение, Глушецкий козырнул и попросил разрешения удалиться.
– Иди, – махнул рукой Громов, но, когда Глушецкий уже был в дверях, остановил его: – Скажешь Ромашову, что из политотдела придет инструктор с радиоустановкой. Пусть установят репродуктор поближе к противнику. Перед микрофоном будут выступать пленные немцы и румыны. – И усмехнулся: – Может, после разговора высотку без боя отдадут нам.
Глушецкий тоже усмехнулся.
После его ухода Громов несколько минут сидел недвижимо, чуть прикрыв глаза, потом склонился над планом Севастополя и его окрестностей. Взгляд его остановился на Сапун-горе.
– Эх, Сапун-горушка, – проговорил он вслух. – Одолеем тебя, Севастополь наш будет.
У разведчиков было весело. Вторые сутки они отдыхали. Все выспались, привели в порядок обувь и обмундирование. Даже Крошка щеголял в новых сапогах. Хотя и был он командиром отдельной разведроты, но ходил в потрепанной обуви. Охотничьи сапоги, которые подарила ему Роза, окончательно порвались. А в Ялте ему повезло. Старшина Безмас раздобыл ему на трофейном складе сапоги большого размера. Были они подкованы, с широкими голенищами. Увидев их, Крошка так расчувствовался, что обнял старшину и расцеловал.
– До конца войны хватит, – надев, с удовольствием сказал он.
– Кожа добротная. Видать, шились на заказ. Оказывается, есть и у немцев такие дылды, как я.
Когда Глушецкий пришел в роту, Крошка первым долгом обратил его внимание на свои сапоги.
– Красота! Верно? – притопнув ногой, похвалился он.
– Хороши, – улыбнулся Глушецкий.
Глушецкий объяснил причину своего прихода. Крошка сразу посерьезнел, задумался:
– Задание ответственное, – наконец сказал он, – группу возглавлю сам.
– Возражать не буду.
В комнату вошла Таня. Увидев Глушецкого, она козырнула, ее черные глаза весело блеснули.
– Здравствуйте, товарищ капитан.
Глушецкий внимательно посмотрел на нее. Таня все еще очень худа, но лицо уже не такого землистого цвета, в глазах блеск. И одета прилично, и винтовка при ней снайперская.
– Рад видеть тебя, Таня, – сказал Глушецкий. – Как здоровье?
– Словно вновь родилась, – ответила она.
Она и в самом деле в эти дни чувствовала себя хорошо. В роте к ней относились приветливо. Особенно предупредительны и внимательны были Семененко и Кондратюк.
– Я пришла с просьбой к командиру роты, – сказала Таня и вопросительно посмотрела на Крошку.
– Выкладывай, – отозвался тот.
– Прошу разрешения пойти в первый батальон. Там есть места, удобные для снайперской засады.
– Не возражаю. – Крошка повернулся к Глушецкому: – А ты?
– Я тоже.
– Вот и хорошо, – обрадовалась Таня. – Разрешите идти?
– Через полчаса пойдем вместе. Сейчас укомплектую группы для захвата «языка», и пойдем.
Крошка и Глушецкий вышли из дома и направились к длинному сараю, где разместились разведчики. В сарае никого, кроме старшины, не оказалось, все находились в саду. Разведчики сидели на земле, а на обрубке дерева примостился «чертов коновал» Лосев. Он играл на гитаре и пел частушки.
– Где гитару достали? – спросил Глушецкий.
– В Ялте Гридневу один партизан подарил. В одной МТС работали, – ответил Крошка.
Они понятливо переглянулись и оба заулыбались, сразу вспомнив страсть Гриднева рассказывать случаи из жизни МТС. То-то наговорился он всласть, встретившись с земляком.
Когда офицеры подошли ближе, Лосев перестал петь и спрыгнул с обрубка. Поднялись и остальные. Глушецкий поздоровался с ними и спросил, как настроение.
– Отличное – отозвался Кондратюк. – Разрешите спросить товарищ капитан?
Глушецкий кивнул.
– Когда Севастополь будет наш, надо бы сходить под ту скалу на мысе Херсонес. Как вы думаете?
– Обязательно сходим, – сказал Глушецкий. – Семененко возьмем с собой. Он знает, где документы и ордена запрятаны.
– Четверо нас осталось, – вздохнул Кондратюк. – Вы, Семененко, я и Таня. А было…
Крошка назвал фамилии разведчиков, которые пойдут сегодня с ним. Предупредил:
– Выход через час, после ужина.
Глушецкий вернулся в штаб, доложил о готовности разведгруппы и пошел на наблюдательный пункт командира первого батальона. Ромашов встретил его радостным возгласом:
– Рад видеть тебя, капитан! Зайдем в блиндаж, хочу посоветоваться.
В маленьком, наскоро вырытом блиндаже комбат развернул схему обороны противника и, водя по ней пальцем, заговорил:
– Решил использовать твой опыт при взятии здания детских яслей на Малой земле. Действительно, всегда ли надо перед атакой открывать артиллерийский огонь? Ведь это сразу настораживает противника, он приводит в готовность все средства обороны. Я решил начать штурм в два часа ночи. Отряд вместе с саперами скрытно подбирается к высоте, режет проволоку, разминирует проход и бросается в окоп. А в этот момент артиллерия открывает огонь по артиллерийским и минометным точкам противника и дает отсечный огонь по подкреплению, если его бросят к высоте. Одобряешь?
Подумав, Глушецкий сказал:
– Одобряю. В помощь вам придут десять разведчиков во главе с Крошкой. Их задача взять «языка».
Ромашов сразу повеселел:
– Разведчики – это здорово.
– Ну, а если противник обнаружит штурмовую группу при подходе и откроет заградогонь? – спросил Глушецкий.
– Продумано, – заявил Ромашов. – Тогда наши артиллеристы и минометчики открывают огонь по таблице номер два – по огневым точкам и по артиллерийским позициям, которые ведут заградительный огонь. – Он вынул из планшета другую схему и развернул: – Вот схема пулеметных точек и артиллерийских позиций противника. Артиллеристы уже сделали пристрелку.