Это противоречит их духу. Капитуляция также немыслима. Для этого дух советских моряков слишком высок. Остается единственный, трагический исход – самопотопление».
Прочитав, Новосельцев посмотрел на лист бумаги, потом медленно перевел взгляд на Уздякова.
– Это было напечатано в румынской газете «Виктория», – сказал Уздяков. – Газетенка фашистская. Как видите, предрекают нам самопотопление.
– А что лектор из политотдела говорил?
– Черноморцы, конечно, капитулировать не будут. Газета, надо отдать ей должное, правильно заявила, что дух советских моряков слишком высок, чтобы думать о сдаче в плен. Но и о самопотоплении еще рано думать. Еще повоюем. Таковы были мысли лектора. Я согласен с ним.
– Правильно – повоюем! – воскликнул Новосельцев.
– До последней капли крови. Мертвые сраму не имут, как сказал князь Святослав. Все погибнет, кроме чести. У нас осталось одно – наша честь. С ней и смерть примем.
– А по-моему, товарищ капитан, – с убеждением произнес Новосельцев, блестя глазами, – надо переходить в наступление. Новороссийск следует забрать, и как можно быстрее!
– Для этого нужна сила. А где ее взять?
– Силы должны найтись! Ведь весь народ воюет.
Уздяков снисходительно улыбнулся краем губ и насмешливо произнес:
– Блажен, кто верует, тепло ему на свете…
Лейтенант исподлобья посмотрел на капитана.
Настроение у него сразу упало. Воевать, имея в перспективе только одну смерть, хотя и с честью, удовольствие ниже среднего.
Распростившись с капитаном, Новосельцев вышел из дому и с жадностью стал вдыхать свежий ветерок с моря. Около штаба он заметил Крутова и окликнул его.
Дождавшись, когда Новосельцев подошел, Крутов, сияя, заговорил своей обычной скороговоркой:
– Иду, брат, к жене. В госпиталь. Два часа имею в распоряжении. Не каждый день так. Как у тебя время? Может, сходим вместе? Познакомлю. Только смотри не влюбись.
– Спасибо за приглашение, – сказал Новосельцев, сосредоточенно сдвигая брови. – Скажи, Ваня, лектор из политотдела читал лекцию для командиров?
– Какую ты имеешь в виду?
Новосельцев рассказал ему об обеде у Уздякова. Лицо Крутова посерьезнело.
– Мы в большой опасности, Виктор. Если турки ударят с юга, то нашему флоту придется худо. Нам бы авиации побольше, тогда бы показали им самопотопление. – Он с ожесточением сплюнул и круто переменил разговор: – Чего это Уздяков заимел к тебе расположение?
– Довоенный знакомый, – улыбнулся Новосельцев.
– Не любят у нас этого капитана. Все у него как будто правильно, по закону, а души в поступках нет. Любит поучать, изрекать уставные истины, философию приплетает, а с подчиненными груб, заносчив. Корягин терпеть не может его.
– У каждого человека свои недостатки.
– Это так, конечно, – согласился Крутов. – Однако я спешу.
И он торопливо зашагал по пирсу.
Под вечер, когда на катере уже заработали моторы, на борт поднялся лейтенант с темными тонкими усиками на красивом лице. Поставив на палубу чемодан, он подошел к Новосельцеву и, козырнув, четко доложил:
– Лейтенант Букреев. Прибыл на ваш корабль для прохождения службы в качестве помощника командира.
– Добро, – обрадовался Новосельцев и протянул лейтенанту руку.
Он проводил помощника в его каюту.
– Приведите себя в порядок, отдохните с дороги. Скоро выходим в море. Вам повезло.
– Да, по-видимому, – улыбнулся Букреев, обнажая белые мелкие зубы.
– Из училища или уже служили?
– Полтора года служил помощником на охотнике в Батуми.
– В боях не приходилось участвовать?
– Не довелось. В дозорах время проводили.
– Доведется, еще не конец войны, – пообещал Новосельцев, прикрывая дверь каюты.
Поднявшись на мостик, он распорядился:
– Отдать швартовы.
Взяв в руки рычажки машинного телеграфа, Новосельцев ощутил радостное волнение. Сколько думалось и мечталось об этом на госпитальной койке.
Морской охотник дрогнул, из-под винтов вырвалось могучее рычание, и сразу же нос корабля чуть приподнялся, а корма как бы осела.
С чем сравнить то ощущение, когда летишь над водой, словно чайка, оставляя за собой крутящийся поток? Ветер хлещет тебе в лицо, форштевень режет воду, оставляя похожие на пенистые крылья следы, а себя чувствуешь слитым воедино с кораблем. Что может быть отраднее этого для сердца истинного моряка?! Новосельцев всем своим существом ощущал силу моторов, упругость волны на рулях.
– Так. Ну, вот и началось…
На палубу поднялся лейтенант Букреев. Новосельцев подозвал его и сказал:
– Карты и прокладочный инструмент в рубке. Действуйте.
Помощник пошел в рубку.
Море было неспокойное, штормило. Выйдя в заданный квадрат, катер застопорил моторы и стал дрейфовать, покачиваясь на волнах.
Нелегка дозорная служба на катере. Сутками приходится болтаться вдали от берега. От изнурительной качки к горлу подкатывает тошнота, а в глазах начинает темнеть. Ветер и течение сносят катер, и нужно каждые полчаса запускать моторы, чтобы удержаться на линии сторожевого дозора. И совсем скверно, когда штормит. Волна захлестывает палубу, моряки промокают до нитки. Но раз ты в дозоре – забудь обо всем, не думай об усталости, не обращай внимания на качку, на то, что холодный ветер пронизывает насквозь мокрое обмундирование. Ты дозорный передовой линии и обязан слушать в оба уха, смотреть во все глаза. Особенно будь бдителен ночью. Пользуясь темнотой, вражеские самолеты, приглушив моторы, забрасывают минами фарватер, по которому ходят наши корабли. Ночью к базе могут проскользнуть подводные лодки и торпедные катера противника. Что бы ни случилось, дозорный катер должен первым принять бой, выстоять и оповестить командование.
Первая ночь в дозоре прошла спокойно. Когда рассвело, Новосельцев приказал сделать большую приборку, а после нее отдыхать всей команде. На вахте остались только сигнальщики, акустик, радист и механик. Новосельцев оставил за себя помощника и пошел спать.
С полудня началась обычная жизнь по расписанию, словно катер находился не на боевой вахте в открытом море, а в родной бухте. В отсеках и на верхней палубе проходили тренировочные занятия по ликвидации аварий и пожаров, по отражению налетов с воздуха и моря. Такой распорядок ввел Корягин, считавший учебу необходимой в любых условиях. Вечером вышел боевой листок, посвященный прошедшему дню.
Новосельцев был доволен результатами тренировок. Все матросы действовали быстро, слаженно и уверенно.
После ужина, когда Новосельцев сидел в каюте, к нему постучал Дюжев. Обычно веселый, он на этот раз был серьезен.
– Прошу вашего разрешения, товарищ лейтенант, по возвращении в базу жениться.
Новосельцев с удивлением посмотрел на него.
– Так получилось, – смущенно произнес рулевой. – Обязательно надо жениться.
– Почему такая спешка? Не лучше ли отложить женитьбу на послевоенное время?
– Нельзя, товарищ лейтенант, – с убеждением произнес Дюжев. – Могут перехватить. На нее много моряков заглядываются, а при таких обстоятельствах, сами понимаете, всякое может случиться.
Новосельцев улыбнулся:
– Женись, раз такое дело.
В цыганских глазах Дюжева появились веселые искорки.
– Спасибо, товарищ лейтенант. Прошу еще – никому не рассказывайте до тех пор, пока не женюсь. А то, сами знаете, вдруг неустойка, от насмешек хоть с корабля списывайся.
– Сохраню секрет, – пообещал Новосельцев, удивляясь про себя, когда успел рулевой, редко отлучавшийся с корабля, влюбиться и добиться взаимности.
Дюжев поднялся на верхнюю палубу и пошел на корму покурить. Закурив, он подозвал к себе матроса Токарева.
– Меня звать Степаном, а тебя?
– Олегом.
– Ну как, освоился?
– Вроде бы.
Выпустив изо рта дым, Дюжев сдвинул на затылок мичманку и покачал головой:
– Погляжу я на тебя и вывод печальный делаю – совсем службы не знаешь. Ну какой у тебя внешний вид? Разве это воротник? Видишь, какой у него цвет?
– Синий, – недоуменно ответил Токарев, косясь на свой воротник.
– То-то что синий. А вдруг получишь увольнительную в город. Захочешь с девушкой познакомиться. Не тут-то было! Глянет она на твой синий воротник и сразу определит, что ты салажонок. По воротнику поймет. У бывалого моряка воротник выцвел, не синий, а голубой. Знаешь что: постирай его в воде с содой – и он превратится в голубой.
Чуткий на ухо боцман подошел к ним и сердито зашевелил усами:
– Балаболка же ты, Степан. Чему учишь молодого матроса? Нет чтобы рассказать ему о рулевом устройстве да показать…
Дюжев рассмеялся и отошел от них. Не знаешь ты, боцман, что у него сегодня преотличное настроение, хочется озоровать, петь песни, а не рассказывать про штуртросы, румпель и тому подобное.
Подойдя к комендору носового орудия Пушкареву, мрачно смотревшему на море, он с невинным видом спросил:
– Скажи-ка, пожалуйста, уважаемый комендор, почему о хорошем сапожнике можно сказать, что он работает, как артист, а об артисте не скажешь, что поет, как сапожник?
Пушка рев посмотрел на него исподлобья и спокойно проговорил:
– Пошел к чертям.
Дюжев изумился:
– Кажись, вы малость пришибленный. Когда это произошло?
Комендор повернулся к нему спиной.
Дюжев с оскорбленным видом пожал плечами и стал спускаться в кубрик. Здесь играли в домино.
Дюжев подсел к коку, державшему перед собой книгу.
– Что, Кирилл, задумался! И не замечаешь, что книгу раскрыл вверх тормашками. Или каша подгорела?..
Наливайко невесело улыбнулся.
– Не в каше дело. Понимаешь, Степа, опять промашку дал, и все из-за своей стеснительности.
– А почему я не знаю об этом?
– Вчера это произошло. Иду по берегу с мешком продуктов за плечами и вдруг вижу, как будто знакомая девушка. Невысокая, кругленькая, как орешек. Она, думаю, моя севастопольская зазнобушка. Ты должен помнить ее.