– Служить здесь буду.
На лице матери появилась радостная улыбка.
– Совсем? Как военкоматские командиры?
Николай понял невысказанное желание матери.
– Не совсем так, мама. Здесь формируется наша часть, в которой я буду служить. Долго, конечно, не задержимся. Может, неделю, может, две.
– Так мало, – огорчилась Мария Васильевна.
– Ничего не поделаешь. Война…
– Да, война, – вздохнула Мария Васильевна.
Дверь скрипнула, и Николай вскочил с дивана. Увидев его, Галя ойкнула.
– Ты? – дрожащим от волнения голосом произнесла она и вдруг рассмеялась. – Ну, конечно, ты!
И она повисла у него на шее, целуя в губы, глаза, щеки.
Обняв жену, Николай почувствовал, как она располнела в талии. «Наверное, скоро», – с нежностью подумал он.
Галя разжала руки и смущенно оглянулась на Тимофея Сергеевича. Но тот встал с дивана и подошел к окну, делая вид, что не обращает на них внимания.
– Ой, как я рада! – призналась она. – Так соскучилась!
Он помог ей снять пальто. Когда мать вышла в кухню, Галя торопливо зашептала:
– Ты не проговорись маме, что опять в разведке. Она стала часто плакать.
Они сели на диван, и Галя заглянула ему в лицо, стараясь догадаться, что перенес ее муж за эти месяцы, какая судьба забросила его в тыл. Но на обветренном лице Николая, в его голубых глазах, сверкающих радостью, нельзя было ничего прочесть.
– Тебе, наверное, отпуск дали? Долго пробудешь со мной?
Но Мария Васильевна не разрешила ему отвечать, замахала руками:
– Потом, потом. Сейчас садитесь за стол. – И, обернувшись к Николаю, пожаловалась: – Нештатных сестер в госпитале не кормят. Приходит голодная-преголодная, а с собой туда не берет ничего. Ты ее вразуми. Ведь дите ждет.
– Вразумлю, мама, – добродушно улыбнулся Николай. – Она у меня почувствует.
И опять в памяти затушевалось все – и бомбежки, и вражьи пули, и тревожные ночи в тылу противника, и жизнь в холодном сарае. На него смотрели любящие глаза – и ничего ему больше не надо было в этой жизни, и ни о чем больше не хотелось думать.
Бригада морской пехоты разместилась на окраине города, в районе Мацесты. Штаб находился в двухэтажном кирпичном доме, невзрачном на вид.
Глушецкий появился в штабе рано утром. Дежурный сообщил, что полковник Громов уже пришел и находится в своем кабинете.
Открыв дверь, он увидел полковника, сидящего за столом. Левой рукой он ворошил волосы, а правой постукивал по столу. Подняв голову, полковник сердито посмотрел на вошедшего, но, узнав, встал, протянул руку и густым басом заговорил:
– Рад, рад видеть в моей бригаде, лейтенант. Севастопольцы мне нужны, очень нужны. Семененко рассказал, как вы выбирались из-под скал Херсонеса. Молодцы, не растерялись. С того света, можно сказать, вернулись. И мне повезло. Борода спасла. Я тоже был под теми скалами. Вплавь бросился к катерам. Меня по бороде узнали, вытянули на палубу…
Борода у полковника была знаменитая на весь Севастополь, черная, густая. Высокий рост, горбатый нос, густые, нависшие над холодными серыми глазами брови – все это придавало полковнику устрашающий вид. Те, кто не знал или плохо знал полковника, утверждали, что характер у него под стать его внешности. По-видимому, доля правды в этих утверждениях была. Никто из командиров и рядовых не видел, чтобы полковник когда-нибудь улыбался. В обращении с людьми он был резок и даже груб. Однако все, кто служил в его бригаде, уважали и даже любили своего командира, гордились, что служат в бригаде Громова.
Сейчас Глушецкий заметил в бороде полковника седые волосы. И ростом он стал как будто меньше, и в плечах поуже. Сначала Глушецкий решил, что это ему только кажется, но потом вспомнил, что раньше полковник не сутулился. «События на Херсонесе не прошли для него даром», – подумал он.
Громов жестом пригласил Глушецкого сесть на стул. Сам он тоже сел и пытливо, не мигая, стал смотреть на лейтенанта.
– По моей просьбе, – сказал он, – вас назначили командиром отдельной разведывательной роты моей бригады. Знаю вас как неплохого разведчика. Но одно дело взвод, другое – рота. Надеюсь, что оправдаете доверие.
– Постараюсь, – произнес Глушецкий.
– Постараюсь, – неожиданно передразнил полковник и пренебрежительно крякнул. – Не так отвечать надо! Был у меня один такой командир. Трусость в вине топил. Пьяным был, когда ранило. Не жалею о нем. Так вот он тоже говорил тогда «постараюсь».
Глушецкий покраснел и промолчал, не зная, что сказать.
Полковник недовольным голосом произнес:
– Бригада морской называется, а дают в нее кого попало. Моряков совсем мало. Большинство пополнения – необстрелянные люди. Воюй вот с ними! Проверьте, что за людей вам дали в роту. Начинайте учебу. Сделайте из них настоящих морских пехотинцев.
– Постараюсь, – невольно вырвалось у Глушецкого.
Полковник поморщился:
– Ну, старайтесь, коли это слово нравится.
Он набил табаком трубку.
– Учите тому, что надо в бою. Времени мало. Используйте дни и ночи. Днем по программе, ночью – поиск. Заставляйте людей побольше потеть. Меньше крови будет на фронте. Готовимся для большого дела, товарищ лейтенант. Вероятно, знаете.
– Догадываюсь.
– Скоро сделаем первый шаг к нашему родному городу. Но вот что, – и он настораживающе поднял палец. – Не болтать!
Полковник снял с телефонного аппарата трубку и вызвал начальника политотдела.
– Подобрал замполита в разведку? У тебя сидит? Сейчас пришлю командира разведроты. – Повесив трубку, полковник сказал Глушецкому: – Зайдите в политотдел. Там ждет вас заместитель по политической части. Начальник политотдела говорит, что боевой. Не понравится, доложите мне.
Глушецкий встал и попросил разрешения идти.
– Да, вот еще что, – полковник нахмурил брови. – Мне сказали, что здесь живет ваша жена. Наведываться разрешаю, но не в ущерб службе. Понятно?
– Так точно.
– Моя жена с сыном тоже здесь, но я бываю дома раз в неделю. Не мирное время – понимать надо.
– Понимаю, товарищ полковник.
– Тем лучше. Можете идти.
Начальник политотдела полковник Яснов оказался полной противоположностью командиру бригады: заметное брюшко, на белом румяном лице под белесыми ресницами радостно удивленные глаза.
Когда Глушецкий вошел и представился, он подал ему руку, усадил и весело заговорил:
– Глаза и уши нашего командира бригады… А вы не совсем такой, каким я представлял себе. Я думал, что у вас более ухарский вид. Какое впечатление произвел на вас командир бригады? Не правда ли, свирепый на вид? На самом деле – он человек с доброй душой.
– Я знаю его еще по боям в Севастополе, – пояснил Глушецкий.
– А, значит, знаете! Тем лучше. А я еще построже Громова буду. Уж ежели прижму, так прижму, всех родственников вспомните.
Говоря это, он продолжал посмеиваться, и Глушецкий не понял – шутит начальник или говорит всерьез.
Около окна стоял старший лейтенант. Глушецкий заметил в его темных волосах седые пряди.
«Вероятно, это и есть мой заместитель по политической части», – догадался Глушецкий, пытаясь по внешности определить, что он за человек. У лейтенанта было смуглое, овальное лицо без морщин, широкие скулы, глаза спокойные. Если бы не седые пряди, ему можно было бы дать на вид лет двадцать пять – двадцать восемь, но седина старила его. Губы у него были свежие, припухлые, как у юноши, но около них пролегли две жесткие морщинки. Поношенная солдатская шинель висела на нем мешковато.
Начальник политотдела подозвал старшего лейтенанта и сказал:
– Знакомьтесь.
Старший лейтенант подал Глушецкому руку. Ладонь оказалась широкой и жесткой.
– Уральцев, – сказал он, добродушно улыбаясь. – Буду вашим заместителем по политической части.
– Очень приятно.
Уральцев взял лежавший на полу туго набитый вещевой мешок, вскинул его на спину и сказал:
– Пошли.
Несколько минут шли молча. Молчание нарушил Уральцев:
– Начальник говорил, что вы опытный разведчик. Давно в разведке работаете?
– С самого начала обороны Севастополя.
– Стало быть, севастопольской закваски?
Шел Уральцев вразвалку, не по-военному, говорил чуть запинаясь, и Глушецкий сделал вывод, что он не кадровый политработник.
– А я сталинградской закваски, – сказал Уральцев.
– Как же сюда попали? – удивился Глушецкий.
Уральцев усмехнулся и пожал плечами:
– Известно, как наш брат из части в часть попадает. Был ранен, из госпиталя в резерв попал, а из резерва сюда. В резерве не пришлось задержаться, на второй день получил назначение. И хорошо. Нигде такой скуки нет, как в резерве.
– Это верно, – согласился Глушецкий.
Уральцев сообщил, что он по профессии журналист.
– А почему вы не стали работать в военной газете? – поинтересовался Глушецкий.
– Так уж получилось. А вернее, решил сам повоевать, а не описывать воюющих.
– Когда грохочут пушки, молчат музы…
– Не совсем так, – возразил Уральцев. – Работа военного журналиста трудная и почетная. Дело в личной наклонности. Ваша профессия, слышал я, совсем не подходит для войны…
– Я был биологом.
– Вот то-то же…
Они весело переглянулись.
Глушецкий и Уральцев подошли к двухэтажному дому с высокой крышей. На чердаке этого дома располагались разведчики. Глушецкий занимал пустующую комнату на первом этаже.
Войдя в комнату, Глушецкий сказал:
– Вот наша штаб-квартира. Очень удобно: две кровати, письменный стол, совершенно чистые стены.
– Для фронтовика вполне уютное жилище, – согласился Уральцев, снимая шинель.
В комнате было тепло, и оба лейтенанта, продрогшие на сыром январском воздухе, с удовольствием отогрелись у печки. Заметив чайник, Уральцев прищелкнул языком:
– Чайком побалуемся. Люблю горячий и крепенький. Несколько дней теплоты не ощущал, все нутро захолодело.
– Могу предложить вина, – сказал Глушецкий.