– Спиртное не пью.
– А еще журналист, – укорил его Глушецкий.
– Предпочитаю чай. Однажды мне пришлось побывать в Башкирии. Башкиры пьют чай и приговаривают: чай не пьешь, силы не будет. У них научился за один присест по десять стаканов выпивать.
В комнату, не постучавшись, вошел Семененко. Увидев, что нижняя губа у главстаршины оттопырена вперед, что говорило о его недовольстве, Глушецкий спросил:
– Что случилось?
Покосившись на Уральцева, главстаршина с тоскливо-сердитыми нотками в голосе заговорил:
– Хиба ж то разведчики? Срамота! Прислали таких, – и он пренебрежительно махнул рукой. – У одного очки на носу. Да хиба ж разведчику положены очки! Другой глуховатый, третий куриной болезнью болен. Смех и горе! На что Гриднев спокоен, и тот от злости шипит, як гусак.
– Разберемся, – лейтенант озадаченно почесал подбородок. – Какой это военкомат таких людей в армию призвал? Перестарались.
Уральцев с любопытством разглядывал богатыря украинца.
– Давайте познакомимся, – сказал он, протягивая ему руку. – Уральцев, заместитель командира роты по политчасти.
Он в упор смотрел на него, сдавливая руку. Семененко глянул на него сверху вниз, понял, что тот испытывает его силу, и сам давнул так, что Уральцев крякнул:
– Довольно!
И поднял ладонь.
– В молодости каменотесом был, – объяснил Уральцев. – Силенка в пальцах сохранилась. Редкий человек выдерживает, если крепко пожму. А вот перед ним пасую, – и он повернулся к Семененко. – Так говорите, в роте таких больше нет?
– Куда там, – пренебрежительно повел плечом главстаршина.
– Посмотрим. Отложим, товарищ командир, чаек и поговорим с людьми, – предложил Уральцев.
Глушецкий согласно кивнул головой.
Они поднялись на чердак. Он был просторный, с окнами, с отлично побеленными стенами. В мирное время здесь сушили белье. Сейчас ровными рядами стояли двухэтажные койки. Угол, где стояла печь, был завешен плащ-палатками – там находилась ротная кухня.
Увидев командира, дневальный крикнул: «Смирно», и все, кто сидел или лежал, вскочили и молчаливо устремили взгляды на двух лейтенантов. Глушецкий приказал построить в две шеренги всех новичков.
– Побеседуем, товарищи, – обратился он к ним. – Прошу поднять руки тех, кто добровольно записался в разведку.
Поднялось двенадцать рук. Глушецкий распорядился этим людям выйти вперед.
– Семененко, ведите их в тот угол, – указал он рукой, – и перепишите всех по установленной форме.
В строю осталось тридцать шесть человек.
– Как вы попали в разведку? – спросил их Глушецкий.
– Разрешите доложить? – выступил вперед пожилой солдат с сеткой морщин под глазами.
– Говорите.
– Нас построили, пришел командир из штаба и стал отсчитывать: этих в саперную, этих в батальон автоматчиков, этих в связь, этих в разведку. Так вот мы оказались в разведке. Все мы еще не были на фронте и точно не представляем, что такое разведка.
– А разве вам об этом никто не говорил? – спросил Глушецкий, возмущаясь таким методом комплектования подразделений.
– Нет как будто.
Глушецкий терпеливо стал объяснять, какие обязанности у разведчиков, что от них требуется, как опасна и трудна их работа.
После его объяснений еще шестнадцать человек пожелали быть разведчиками. Этих замполит увел в другой угол.
Глушецкий не знал, что делать с остальными. Оставить в разведке? Никакой пользы они не принесут.
Глушецкий переписал всех оставшихся, решив завтра пойти к командиру бригады с просьбой об отчислении их. Из двадцати девятнадцать оказались негодными по состоянию здоровья – плохое зрение, слух, порок сердца, слабые легкие и тому подобное. Последний человек, которого спросил Глушецкий, несколько замялся.
– У меня, собственно, болезни нет, – полушепотом сказал он, потупя темные, чуть навыкате глаза. – Но я хотел бы специализироваться по моей прежней профессии.
– А какая у вас была профессия?
– Я был кладовщиком и писарем в запасном полку.
Глушецкий пристально посмотрел на его просящие глаза, на подвижные полные губы, которые растягивались в блуждающей улыбке, и понял, что перед ним трус.
– Как имя, фамилия?
– Зайцев Лев.
Глушецкий прикусил губу, чтобы не рассмеяться.
Ему хотелось спросить: «Так кто же вы – заяц или лев?»
– Очень прошу, товарищ лейтенант, учесть мое желание.
– Учту, – хмурясь, сказал Глушецкий. – Поговорим в другой раз.
Лейтенант привел его в свою комнату, прикрыл дверь и сказал:
– Садитесь.
Зайцев сел на краешек стула и недоуменно поднял глаза.
Лейтенант не сел, а стал ходить по комнате, бросая косые взгляды на Зайцева и отрывисто задавая вопросы:
– Где сейчас родители?
– В Ташкенте.
– Кем работал отец до войны?
– Был директором универмага в Киеве.
– Вы работали до войны?
– Нет. Готовился в институт.
– В торговый, конечно?
– В юридический.
– Женат?
– Холост.
– Стрелять умеете?
– Немного.
Глушецкий остановился. Хмуря брови, он посмотрел прямо в глаза Зайцева и жестко заявил:
– Вот что, Лев Зайцев, – из роты я вас не отпущу.
В глазах Зайцева появилось смятение.
– Да, не отпущу, – повторил Глушецкий. – И вот почему. Вы молодой, а уже подгниваете. Среди интендантов вы разложитесь окончательно. Настоящее воспитание можно получить только на передовой. Если останетесь живы, будете благодарить меня за то, что человеком сделал.
– Но я… – пытался заговорить Зайцев, вскакивая со стула.
– Молчать! – крикнул Глушецкий. – Предупреждаю: не вздумайте симулировать, ходить к начальству с ходатайством. Сделаете хуже для себя. Можете идти.
Безвольно опустив плечи, Зайцев нетвердым шагом направился к двери.
– Подождите, – окликнул его Глушецкий, начиная испытывать жалость и злясь за это на себя. – Как вам не стыдно! Идет война, решается судьба нашей Родины, наша судьба, а вы, молодой, здоровый, хотите спрятаться в кусты. Не кажется ли вам, что это похоже на предательство? Ваше поведение невозможно оправдать. Понимаете ли вы это?..
Когда он ушел, Глушецкий подумал: «Вот воспитали парня! Ну, ничего. Среди моряков побудет и станет настоящим человеком. Повозиться, правда, с ним придется».
Поднявшись на чердак, лейтенант услышал, как Гриднев говорил:
– Что такое разведчик морской пехоты? Это такой человек, которого огонь прокаляет, дождь промывает, ветер продувает, мороз прожигает, а он все такой же бывает! Таким он становится не сразу…
Его окружили новички. Подозвав Уральцева, Глушецкий рассказал о Зайцеве.
– Попробуем сделать солдатом, – поморщился тот и спросил: – Что будем делать с непригодными к разведке?
– Отчислю. Доложу полковнику.
– Если бы он разрешил набрать добровольцев в батальонах.
– Поговорим и об этом.
– Пойдем пить чай. У меня есть две пачки отличной заварки.
Вода в чайнике оказалась теплой. Уральцев затопил печь, насыпал в чайник чай и поставил на огонь.
В дверь постучали, и Уральцев крикнул:
– Войдите!
В комнату вошел матрос в черной шинели. Из-под бескозырки не по-уставному выбивался залихватский русый чуб.
– Здравия желаю! – звонко проговорил он и обвел лейтенантов блестящими черными глазами. – Кто из вас будет командир разведки?
– Я. В чем дело? – поднялся Глушецкий.
– Несправедливо со мной поступили, товарищ лейтенант, – горячо заговорил матрос. – Меня, Трофима Логунова, зачислили в комендантский взвод! Ради этого я добивался, чтобы меня списали с корабля? Я прошу вас зачислить меня в разведку.
– Давайте по порядку, – остановил его Глушецкий. – Объясните толком, кто вы такой.
Матрос смущенно улыбнулся, обнажая ряд белых зубов.
– Хорошо, объясню по порядку, – спокойнее начал он. – Служил я в боцманской команде на линкоре «Севастополь». Тоска заела. Люди воюют, а мы приборкой занимаемся. Так и вся война пройдет – и ни разу не стукнусь. Что я буду говорить односельчанам, когда вернусь? Загорал, мол, на линкоре. Стал проситься, чтобы списали в морскую пехоту или на охотник. Не пустили. Тогда с досады напился на берегу, а в пьяном виде нагрубил боцману и старпому. Ну, ясное дело, меня как плохого матроса списали в полуэкипаж, а с полуэкипажа попал в вашу бригаду. Зачислили меня в комендантский взвод. Сами знаете, что это такое. В насмешку, что ли? Стоило мне ради этого авторитет терять на линкоре! Где же справедливость? Пусть меня в разведку или в автоматчики зачислят. Тогда я докажу, кто такой Трофим Логунов!
Пока он говорил, Глушецкий внимательно рассматривал его. Перед ним стоял матрос с рябоватым скуластым лицом. Темные с блеском глаза тяжелые, как картечины.
«Да, этому парню не в комендантском взводе служить», – подумал он.
– Хорошо, Трофим Логунов, – сказал с еле заметной улыбкой Глушецкий. – Мне все ясно. Передо мной матрос не очень дисциплинированный, но желающий воевать по-настоящему. Я возьму вас при условии, если вы дадите слово не нарушать дисциплину.
– Да я… – вырвалось у Логунова.
– Помолчите, когда говорит командир.
– Виноват, – смутился матрос.
– При первом же нарушении дисциплины отчислю. В бою – ни шага назад. За трусость в разведке выгоняем с позором. Устраивают такие условия?
– Конечно, товарищ лейтенант! – воскликнул Логунов, – Даю слово.
После некоторого размышления Глушецкий сказал:
– Поднимитесь на чердак, найдите главстаршину Семененко и доложите ему, что прибыли для прохождения службы.
В свой взвод можете не возвращаться. Утром доложу командиру бригады. Можете идти.
– Вот спасибо, товарищ лейтенант, – голос у Логунова дрогнул. – Уж раз вы поверили мне, то докажу, каков Трофим Логунов.
После его ухода Глушецкий повернулся к Уральцеву:
– Какой парень!
– С огнем, – отозвался Уральцев. – Это не Лев Зайцев.
– А может, отчислим Зайцева? – задумался Глушецкий. – Подведет – и пятно на роту.