Утро выдалось тихое, безоблачное. Как только солнце выглянуло из-за горизонта, море засветилось, наполнилось яркими лазоревыми красками. Даже унылые серо-желтые скалы, лишенные растительности и мрачно нависшие над водой, казались позолоченными. Но утренняя красота никого не радовала.
Тишину нарушил голос сверху:
– Рус! Поспал? Доброе утро. Перестань упрямить. Сдавайсь. Отпустим нах хауз… дом.
– После дождичка в четверг, – подделываясь в тон, добавил невысокий курносый матрос с прищуренными маленькими глазами.
Глушецкий по голосу узнал в нем человека, который вечером отпустил шутку о танках.
Через несколько минут сверху посыпались гранаты. Матросы залегли. Глушецкий скользнул под скалу и выполз к тому месту, где находился часовой.
– На батарее немцы, – сообщил часовой, указывая рукой.
Его рука слегка дрожала.
Глушецкий поднес к глазам бинокль и увидел ходивших на высоте немцев. Они спускали со скал веревочные лестницы. Сначала лейтенант подумал, что они полезут по ним вниз, затем догадался, что лестницы спущены для тех, кто хочет сдаться в плен. Но по ним никто не поднялся.
Снизу стали стрелять, и несколько гитлеровцев свалились на прибрежные камни. Тогда немцы убрали лестницы. И в то же мгновение вниз полетели три бочки. Они разбились о камни, и из них в разные стороны потекли огненные струи. «Самовоспламеняющаяся смесь», – догадался Глушецкий. Он увидел, как многие люди, охваченные огнем, бросались в воду, корчились на камнях. Глушецкий опустил бинокль.
«Неужели и нам суждено то же?» – подумал лейтенант.
Вернувшись, он рассказал товарищам, что видел. Говорил он, стараясь сдержать нервную дрожь.
– А чего еще ожидать от фашистов, – сказал матрос с перевязанной рукой и со злостью сплюнул.
Его щеки опять задергались.
– Звери… Сдайся им, они покажут…
– Известно, убийцы!..
Женщина в гражданском платье слушала с застывшими от ужаса глазами. Ее красивое, тонко очерченное лицо побледнело, на высоком белом лбу пролегли резкие складки.
– Что же с нами будет? – шепотом спросила она Семененко.
Главстаршина молча пожал плечами. Его широкое лицо казалось бесстрастным, лишь на скулах ходили желваки.
Неожиданно сверху раздался елейный голос:
– Несчастные… Не надо сопротивляться…
– Ложись! – крикнул Глушецкий, прижимаясь к скале. – Опять гранатами угощать будут.
Но на этот раз вместо гранат немцы опустили веревочную лестницу. Она висела, качаясь, над головами моряков.
– Трап и концлагерь, – пошутил курносый матрос. – Пожалуйста, поднимайтесь, наверху нас ожидает немецкий рай.
У матроса с перевязанной рукой задергались щеки. Он то сжимал, то разжимал кулаки.
Не глядя ни на кого, он полувопросительно сказал, обращаясь к Глушецкому:
– Я полезу, пожалуй.
Глушецкий нахмурил брови и прикусил нижнюю губу, не найдя сразу нужного слова. У него неожиданно перехватило дыхание. Матрос приблизил к нему свое лицо и чуть дрогнувшим голосом произнес:
– Не думайте плохого… Не шкуру спасаю… невмоготу мне…
– Лезь, – сказал Глушецкий, отворачиваясь.
Он испытывал желание ударить его.
Матрос подергал рукой лестницу и крикнул вверх:
– Эй, там, держите! Лезем!
Засунув за пояс гранату, он стал подниматься. Высокий, широкоплечий матрос в тельняшке, разорванной до пояса, навел на него пистолет. Грушецкий, вдруг понявший замысел матроса с перевязанной рукой, властно крикнул:
– Отставить!
– Да он же…
– Молчать!
Матрос опустил пистолет, ворча:
– Интересно… За гада заступаться…
Лестница ослабла, и все услышали шум борьбы наверху, взрыв гранаты, и через несколько секунд оттуда, цепляясь за камни, свалились в море два тела – матроса и фашистского офицера.
Несколько мгновений Глушецкий стоял неподвижно, потрясенный поступком матроса.
– Ах ты… – растерянно проговорил матрос в рваной тельняшке. – А я думал, что у него гайки ослабли…
На его лице выразились и смущение, и растерянность, и восхищение подвигом товарища.
– Эх! – вырвался возглас у Семененко: – Оце хлопец!..
Хотелось ему еще что-то сказать, но слова застряли в горле, и он отвернулся от людей.
Матросы молча сняли бескозырки.
– Как его фамилия? – спросил Глушецкий широкоплечего матроса.
– Не знаю, – пожал тот плечами. – Петром звали. Мы здесь познакомились.
– Будет нам теперь, – раздался чей-то встревоженный голос.
Гитлеровцы поспешно подняли лестницу. Все напряженно ждали, что они еще придумают, но те до самого вечера ничего не предпринимали.
Когда стемнело, все облегченно вздохнули и даже повеселели, словно ночь должна принести избавление. Котелками и касками стали черпать воду и полоскаться. Один матрос даже рискнул искупаться, не спросив согласия у Глушецкого. Это стоило смельчаку жизни. Семененко выругался.
– Шоб такого больше не було! – закончил он свою ругань, обращаясь к матросам.
Таня лежала на спине в полуобморочном состоянии, раскинув руки. Глушецкий посмотрел на нее, поднял пустой котелок.
– Зачерпни-ка, Павло, воды.
Он расстегнул у девушки воротник и стал брызгать водой на ее лицо.
Таня открыла глаза, огляделась.
– Заслабла дивчина, – с сочувствием проговорил Семененко.
Таня посмотрела на него затуманенными глазами, отвернулась и заплакала. Семененко растерянно пожал плечами. Он не привык к женским слезам и не знал, как вести себя в подобных случаях.
– Эх ты, черноглазая, – с укором проговорил он, переминаясь с ноги на ногу. – Колы надела военную форму, забудь, шо баба. Выдержки не бачу.
Глушецкий остановил его:
– Пусть поплачет. В нашем положении и просоленному мореману тошно…
Семененко добродушно согласился:
– Нехай поплаче. Чул я, слезы дают бабам облегчение. Мабуть, и так…
Он принес еще котелок воды и пошел сменять часового. Таня перестала плакать, вытерла носовым платком лицо и виновато произнесла:
– Разревелась, как дура…
– Ничего, пройдет, – успокоил ее Глушецкий. – Вы севастопольская?
– Да.
– А где жили?
– На Корабельной.
– И я там, – оживился Глушецкий. – Только я вас что-то не припомню.
– А я мало жила в Севастополе. Отца переводили с флота на флот, и мы жили то во Владивостоке, то в Ленинграде, то в Архангельске. В Севастополе поселились недавно, но я вскоре уехала учиться в медицинский институт. Приезжала только на каникулы…
– А где сейчас родители?
– Нет их теперь…
Она хотела проговорить эти слова спокойно, но на последнем слове ее голос дрогнул, а на глаза опять навернулись слезы.
– А как в армии оказались?
Таня овладела собой и уже более спокойно стала рассказывать:
– Я была в Севастополе, когда началась война. Осенью нужно было ехать в институт, но я не поехала, а осталась в городе. Не могла уехать. Это походило бы на дезертирство. Сначала работала в госпитале. А потом убило папу и маму. Я стала злая-презлая, мне захотелось убивать врагов. Вот и стала снайпером.
Вид у девушки был растерянный. Коротко стриженные волосы висели тонкими прядями, а темные глаза на исхудавшем лице казались огромными и лихорадочно блестели. Глушецкому стало жалко девушку, на долю которой выпали столь тяжкие испытания. Он тихо, но с чувством сказал:
– Не унывайте, повезет и нам…
Таня закрыла лицо руками и ничего не ответила.
Сменившийся часовой доложил Глушецкому, что гитлеровцы снова забрасывали гранатами находившихся под скалами советских воинов. В плен никто не сдался, но с наступлением сумерек многие матросы поплыли в открытое море на автомобильных камерах, на бревнах.
– Ах, черти, ловко придумали, – восхитился высокий матрос в разорванной тельняшке. – Я бы тоже поплыл, если бы что было под рукой. Можно на курс кораблей заплыть, а там – Большая земля…
– А если корабли не придут? – выразил сомнение Глушецкий.
– Если не придут, тогда… да… – протянул матрос, крутя головой и делая выразительный жест рукой.
Глушецкий подозвал к себе матросов.
– Давайте, товарищи, посоветуемся, – сказал он. – Мое мнение таково. Будем ждать корабля до двух часов ночи. Как заметим, что подходит, дадим сигнал. Не придут, будем стараться выбраться наверх и незаметно, маскируясь в кустах, уползем. Дорогу пересечем у городка – и тогда можно считать, что выбрались. За дорогой много кустов, балочек. Курс возьмем на Балаклаву. Не доходя до нее, спустимся в Золотую долину, там тоже кустарники, балки. А оттуда рукой подать – горы. Ищи нас в горах…
– А ежели кто местность не знает? – раздался вопрос.
– Кто не знает местность?
Оказалось восемь человек, в том числе Таня и женщина в гражданском платье.
– Не беда, – сказал Глушецкий. – Не в одиночку же будем идти.
– Но и скопом, товарищ лейтенант, негоже, – заметил Семененко.
– Верно, – поразмыслив, согласился Глушецкий. – Надо разбиться на мелкие группы. Нас осталось двадцать пять человек. Сделаем три группы. Одной группой буду командовать я, другой Семененко, а третьей, думаю, вот сержант.
И лейтенант кивнул в сторону матроса в порванной тельняшке. Фамилия матроса была Иванцов.
После того как распределили людей по группам, Глушецкий распорядился:
– А теперь спать. Кто знает, когда доведется в следующий раз выспаться. Если корабли появятся, часовой даст знать.
– Жрать хочется – страсть! – вырвался у кого-то тяжкий вздох.
– Спи, во сне добре пообедаешь, – посоветовал Семененко.
Глушецкий прилег с краю скалы, подле тропы к часовому.
Таня легла рядом. Но ей не спалось. Придвинувшись ближе, она шепотом спросила:
– Вы не спите, лейтенант?
Он открыл глаза и вопросительно посмотрел на нее.
– Я боюсь завтрашнего дня, – зашептала она горячо и сбивчиво. – А вдруг меня схватят… Смерть не страшна, а вот позор…
Ее тело вздрагивало, и лейтенант понял, что девушка плачет.