Капитан встал, Налил из графина воды и выпил. Лицо его вдруг расплылось в улыбке.
– К черту всякую философию, Виктор Матвеевич, – махнул он рукой. – Я пригласил вас не для этого. Хочется признаться вам, что я, кажется, влюбился. Да, да, представьте себе!
– В кого же? – полюбопытствовал Новосельцев, подавляя улыбку и думая про себя: «Неужели у этого бегемота сердце еще не заросло ракушками? Интересно бы посмотреть, в кого он влюбился?»
– Встреча произошла, можно сказать, случайно, – произнес Уздяков и так облизнул губы, словно конфету разжевал. – Пришла ко мне одна гражданка наниматься на работу. Посмотрел я на нее и глаз отвести не могу. Не женщина, а кровь с молоком! Глаза голубые и такие ласковые… Разговорились… и вот, пожалуйста, Илья Давыдович у ее ног…
– Местная жительница?
– Из эвакуированных. Говорит, что жила на Украине. Но тут она устроилась тоже не плохо. Имеет квартиру из двух комнат, обстановка приличная. Деньги у нее, видимо, водятся. Когда ни придешь, всегда на столе бутылочка, закуска.
– По военному времени, действительно, не женщина, мечта, – согласился Новосельцев, сохраняя серьезный вид.
– У нее есть подруга. Вылитая Афродита. Поет хорошо. Хочет познакомиться с флотским офицером. Я сказал ей о вас. Вы отличный гитарист, а она превосходно исполняет цыганские песни. Чудно бы проводили мы время!
«Сукин ты сын! Что ты мне предлагаешь? Ведь знаешь, что я люблю Таню», – возмутился Новосельцев, но вслух не высказал свои мысли, а только нахмурился и проговорил:
– Сейчас, сами знаете, не до цыганских песен.
– Было бы желание, – махнул рукой капитан, – часок-другой всегда можно выкроить. Тем более, что идти не далеко.
– И желания нет, – довольно резко заявил Новосельцев. – В голове совсем другое.
– Понимаю, – протянул Уздяков сочувственно. – Неудача в Южной Озерейке на всех нас произвела тягостное впечатление. Но что поделаешь, дорогой Виктор Матвеевич, нельзя все время думать об одном и том же, надо давать нервам отдых, разрядку.
Новосельцев досадливо забарабанил пальцами по столу. Ему захотелось сказать капитану, что он пошляк и эгоист, но он опять сдержался. Закурив вторую папиросу, он хмуро произнес:
– Придется вам искать другого для вашей Афродиты. Да и, скажу откровенно, опасно военному человеку заводить знакомства с неизвестными женщинами. Говорят, что немцы знали все о готовящемся десанте в Южную Озерейку. Один шпион сорвал замысел целой армии, погубил немало людей. И каких людей! А шпион, может, была какая-то краля, запродавшаяся фашистам, и цена ей грош в базарный день, а какой-то офицер растаял перед ней и выболтал секреты.
– Вы скажете такое, – натянуто улыбнулся Уздяков, чувствуя, что бледнеет.
Ему вдруг вспомнилось, как он, изрядно подвыпив, бахвалился перед своей любовницей, какой крепкий удар будет нанесен гитлеровцам с моря. Было это трое суток тому назад. Неужели? Нет, не может быть его Женечка такой!
– Вы, Виктор Матвеевич, излишне подозрительны, – произнес он недовольным голосом. – Пусть этими шпионами занимаются контрразведчики. Им и карты в руки.
– И мы дремать не должны.
В этот момент завыла сирена. Уздяков вздрогнул и метнулся к окну.
– Воздушная тревога, – глянув на сигнальную мачту, изменившимся голосом произнес он и поспешил выбежать из кабинета, забыв надеть калоши.
Новосельцев посмотрел па калоши, усмехнулся и не спеша вышел из кабинета.
Тревога оказалась преждевременной. Три вражеских самолета пролетели над бухтой и, не снижаясь, ушли в сторону Фальшивого Геленджика.
Новосельцев проводил их глазами и пошел к пирсу.
Шел мелкий, нудный дождь. Море казалось серым. На палубе, кроме вахтенного матроса, никого не было. После обеда вся команда спала. Новосельцев спустился в каюту и также лег.
Под вечер перестало моросить и на бухту спустился туман. Он затянул берег, море, небо.
Корабли готовились к приему десантников. Все они подошли к берегу и спустили сходни. Когда стемнело, на катер Новосельцева пришел Глушецкий.
Новосельцев обрадованно пожал ему руку.
– Туда? – кивнул он головой.
– Туда, – сказал Глушецкий. – При распределении попросился на твой катер. Можно ребятам грузиться? Все разместятся? У меня шестьдесят человек.
– Всем хватит места. Из Севастополя побольше вывозили.
Глушецкий сделал знак рукой, и разведчики стали переходить по шатким сходням на палубу корабля. Когда на палубу вступил Крошка, матросы переглянулись.
– Вот это моряк! – в изумлении топорща усы, проговорил боцман.
– До клотика свободно рукой достанет, – усмехнулся Дюжев.
Семененко поздоровался за руку с боцманом, как со старым знакомым.
– Ну, як, хлопцы, – весело спросил он матросов, – на цей раз довезете, не растрясете?
– Кого как, – отозвался Дюжев. – У кого на воде ноги жидки, того, конечно…
– Вот я такой, – мрачно вздохнул Трегубов. – Хуже этих волн не придумаешь. Прошлую ночь проболтались на них и сегодня… Бр-р-р. При бомбежке настроение и то лучше.
– Это еще как сказать, – усомнился Дюжев.
Семененко рассмеялся и махнул рукой:
– А по мне все едино – чи мед, чи калина, только мед треба наперед…
Глушецкий взял под локоть Новосельцева и отвел его в сторону от разведчиков.
– Есть такое предложение, – сказал он ему. – Сниматься сейчас же, не дожидаясь общего сигнала. Согласуй со своим начальством.
– А зачем? – в недоумении посмотрел на него Новосельцев.
– Мотив такой. Противник будет ждать корабли в полночь, а мы нагрянем раньше. Возможно, что он не спохватится вовремя – и мы сумеем высадиться без выстрела. Так мне советовал командир бригады. Да и разведчики привыкли втихую пробираться.
– Дельно! – согласился Новосельцев. – Согласую.
Через несколько минут он вернулся с довольным лицом.
– Порядочек! Капитан-лейтенант с полуслова понял.
Он поднялся на мостик и, поставив ручки машинного телеграфа на «товсь», приказал выбрать причальные концы.
Когда вышли в море, подул ветер и разогнал туман. Глушецкий спросил Новосельцева, хорошо это или плохо.
– И хорошо, и плохо, – неопределенно отозвался он. – Хорошо потому, что меньше вероятности наскочить на мину, а плохо потому, что в тумане лучше подойти к берегу незаметно.
Новосельцев сообщил Глушецкому, что в прошлую ночь дивизион морских охотников высадил около Станички батальон Куникова, что Таня в этом батальоне и что при высадке десанта погиб его друг лейтенант Крутов.
Глушецкий спустился в кубрик, который матросы услужливо предоставили десантникам. В кубрике почему-то было темно. Глушецкий прислушался к разговору.
Говорил Лосев, санинструктор роты. В подразделении он появился недавно, но успел за короткое время заработать два взыскания – одно за появление в пьяном виде, другое – за самовольный уход в город. Впрочем, он был парень довольно симпатичный и трудолюбивый. С первых дней появления в роте он организовал стирку белья всем бойцам, хотя это не входило в его обязанности, объявил себя парикмахером и подстриг всех желающих. Особое внимание он почему-то уделил зубам разведчиков. «Залог здоровья – здоровые зубы», – заявил он на вечерней поверке, а утром привел в роту зубного врача, которого не отпускал до тех пор, пока тот не доложил командиру роты, что больных зубами больше не имеется.
– Сделали меня медиком помимо моего желания, – говорил Лосев. – Я был автоматчиком, задело меня осколком, и оказался в госпитале, а потом в запасном полку. Там узнали, что я учился в ветеринарном техникуме, и послали на курсы санинструкторов. Я было отказался, да что с того: наше дело солдатское, прикажут – и выполняй.
– Так ты, оказывается, коновал, – ахнул Гучков.
В кубрике раздался раскатистый хохот.
Рассмеялся и Глушецкий.
– Напрасно ты признался, – давясь от смеха, проговорил кто-то. – Теперь все будут думать, когда лекарства давать будешь, что лошадиную дозу отваливаешь.
Снова все засмеялись, а Лосев на этот раз рассердился.
– Ничего смешного не вижу! Ржете, как жеребцы! Вам и полагается по лошадиной дозе… Карболку буду давать…
Выждав, когда смех стал тише, Глушецкий спросил:
– Ну, как, товарищи, все ли в порядке? Или у кого беспокойно на сердце?
– А чего тревожиться, – отозвался Добрецов. – Я спокоен.
– Как поросенок в мешке, – поддержал его Логунов. – Помолчи уж…
– И неправда! – горячо возразил Добрецов. – Он думает, что раз я необстрелянный, так переживаю… А я в бой рвусь… И меня не закачало…
Гулко кашлянув, Гучков спокойно заговорил:
– Чего там скрывать, товарищ лейтенант, немножко муторно на душе. В бой идем, может, кого и недосчитаемся после. А жить каждому хочется. Однако робость-то надо на дно души прятать. Сверху должен быть долг солдата перед Родиной. Добрецов правильно поступает, что бодрится. Из него добрый вояка получится.
– В генералы метит, – насмешливо вставил кто-то.
– Генералом не генералом, а до командирского звания дослужится. Если, кроме кулаков, и голова окажется в порядке, – ядовито добавил Логунов.
«Гучков откровенно высказался, – подумал Глушецкий. – Каждый думает о бое с замиранием сердца. Это вполне естественно. Умирать никто не хочет. Но хорошо, что ребята считают неприличным показывать эти чувства перед товарищами, скрывают их за веселой шуткой».
Когда лейтенант поднялся наверх, Добрецов повернулся к Гучкову и с издевкой сказал:
– Что ты все говоришь – душа, душа… Никакой души у человека нет. Есть сердце и условные рефлексы. Нам преподаватель физиологии в спортивной школе прямо заявил, что это старорежимное слово и его надо забывать.
– Дурак ты и твой преподаватель, – оборвал его Гучков. – У душевного человека завсегда есть душа, а у такого стрючка, как твой преподаватель, может ее и не быть, а только условный рефлекс.
– Странно ты рассуждаешь, – обиделся Добрецов. – А еще член партии…
– Помолчи уж!.. Давай, Лосев, продолжай травить…