– У нас в МТС был такой случай. Один тракторист привел в бригаду свой трактор после капитального ремонта. Проехал два круга, и трактор опять забарахлил…
Глушецкий уснул, не дослушав до конца рассказ Гриднева.
Всю ночь до рассвета две бригады морской пехоты пробивались к городу. Бои шли за каждый дом. Но удалось отбить у врага немного. Третий батальон бригады Громова сумел перейти балку, около которой двое суток назад Глушецкому пришлось выдерживать целый день атаки гитлеровцев, и занять одну улицу. Первый батальон перешел дорогу, занял угол кладбища, но дальше продвинуться не сумел. Бригада полковника Потапова вышла на Азовскую улицу, выровняв фронт, и наткнулась на проволочное заграждение. Рота автоматчиков лейтенанта Мамаева из этой бригады заняла в другой части плацдарма, около лагерей, большое кирпичное здание радиостанции.
Повсеместно было отмечено, что гитлеровцы подбросили большие подкрепления своим частям, занимающим город, соорудили оборонительные укрепления.
Днем бои не затихли. Четырежды прилетали вражеские бомбардировщики. Они пробомбили рыбозавод и окраину Станички, не причинив, однако, десантникам большого ущерба. По-видимому, они не знали точно, где находятся свои, а где чужие.
Глушецкий и Уральцев с утра наблюдали, сидя на чердаке, ход сражения. Им было видно, что у гитлеровцев уже имеется линия обороны, которую они стойко защищают.
В полдень из штаба бригады прибежал Добрецов и сообщил Глушецкому, что его вызывает полковник.
– Только осторожно надо, – предупредил Добрецов. – От угла к углу перебежкой. А через улицу следует или по-пластунски, или одним махом. Кругом свистят пули. Из трехэтажной школы видно все, что делается на улицах. Там засели снайперы и пулеметчики. По мне два раза стреляли.
Глушецкий вернулся не скоро. С ним пришел нескладно скроенный, узкоплечий и сутулый капитан, который при знакомстве с Уральцевым назвался начальником разведотдела штаба бригады Новиковым. У него было невыразительное лицо с мелкими, словно затушеванными, чертами, на котором выделялись лишь серые, с красными белками, сухо блестевшие глаза.
Подозвав командиров взводов, Глушецкий сказал, что командир бригады приказал проникнуть ночью в город и наблюдать за тем, что происходит у противника, а на рассвете вернуться и привести пленного.
– Со мной пойдут Семененко, Кондратюк, Гучков и Логунов. Подготовиться.
Капитан Новиков, помаргивая воспаленными глазами, нетерпеливо сказал:
– Угощайте же, разведчики, своего начальника.
Подозвав старшину, Глушецкий спросил, чем он может угостить гостя.
– Можно открыть банку мясных консервов, – ответил Безмас. – Могу предложить кружку молока.
– Молоко не употребляю, – торопливо и сердито сказал Новиков. – Спирт получали? Вот и давай его к консервам.
Безмас принес банку консервированного мяса, открыл ее ножом, налил из фляги в железную стопку спирт и поставил все это перед капитаном. Капитан молча посмотрел на кружку с водой, которую подал ему кок, взял ее правой рукой и выплеснул воду в ведро. Затем перелил спирт из стопки в кружку и протянул Безмасу:
– Доливай доверху, – тоном приказа сказал он.
Безмас округлил глаза, но кружку долил.
Капитан сделал глубокий вдох, словно сожалея о чем-то, поднес кружку ко рту, закрыл глаза и залпом выпил весь спирт. Некоторое время он не открывал глаза и не дышал, потом приоткрыл один глаз, ставший совсем красным, облизнулся, положил в рот небольшой кусочек мяса и стал медленно жевать. Безмас покачал головой и посмотрел на Глушецкого, словно желая сказать: «Горазд!»
Отодвинув от себя мясо, капитан встал и повеселевшим голосом проговорил:
– А теперь я полежу минут десять. Если пришлют за мной, скажете, что ушел в батальон.
Через пять минут он уже храпел.
Глушецкий и Уральцев вышли на крыльцо.
– Он и в самом деле начальник разведотдела? – спросил Уральцев.
– Трое суток назад назначен на эту должность.
Уральцев брезгливо поморщился:
– Не люблю поклонников Бахуса. Ну, шут с ним! Давай рассказывай штабные новости.
Майор Куников вышел из землянки, сел у входа на снарядный ящик и задумчиво стал смотреть на расстилающуюся перед ним панораму.
В Станичке, на Безымянной высоте, у подножия Колдун-горы шел бой, а под крутым берегом было тихо. Только небольшие волны глухо плескались о каменистый берег. Куникову был виден противоположный берег Цемесской бухты, серые громады цементных заводов, мол. На вершине перевала Маркохт клубился туман.
Майор поднес к глазам бинокль, всегда висевший на шее.
– Противоестественное явление, – вслух произнес он через минуту и опустил бинокль.
Из соседней землянки вышел Старшинов. Он потянулся, зевнул и подошел к майору.
– Надоело дрыхнуть в запас… Тебе, вижу, тоже, – вынимая портсигар, проговорил он.
После того как на Мысхако высадились три бригады морской пехоты и стало ясно, что плацдарм завоеван прочно, сильно поредевший отряд майора Куникова перевели с передовой на охрану берега. Куникова назначили старшим морским начальником. Он должен был наладить оборону берега и обеспечить на пристани высадку наших войск, боеприпасов и артиллерии. Днем весь отряд спал, а ночью патрулировал около берега. Куников в полночь шел к причалу рыбозавода или к Суджукской косе и следил за тем, как шла разгрузка подошедших к берегу кораблей и погрузка на них раненых. Первые два дня куниковцы были довольны, считая, что для них наступил курортный сезон. Но на третий день, когда уже невмоготу стало спать про запас, моряки заскучали. Заскучал и сам майор.
– Дай-ка закурить, – попросил Куников.
Старшинов протянул ему портсигар. Закурив, Куников несколько минут молчаливо пускал дым. Потом притушил ногой окурок и заговорил:
– Знаешь, о чем я думал, глядя на ту сторону залива?
– Уж не о десанте ли в центр города?
Куников удивленно вскинул на него глаза.
– А ведь это идея! – воскликнул он, пораженный внезапной мыслью. – Об этом стоит подумать. На катерах можно прорваться в проход между молами высадить с тысячу морячков – и центр города наш. Тогда обстановка изменится. Надо бы начальству доложить о твоей идее. Дело стоящее! Но думал я не об этом. Я думал о том, какое это противоестественное дело – война. Видишь на том берегу трубы цементных заводов? В мирное время они дымили круглые сутки. А сейчас не дымят. Мне, инженеру, больно видеть это. Разруха, разруха и разруха – вот что такое война. Великие ценности губит! А их терпеливо создавали люди в течение многих лет. Сколько труда, таланта затрачено…
Не договорив, он резко махнул рукой.
Старшинов ничего не сказал, только вздохнул и протянул:
– Да-а…
На лице Куникова появилась смущенная улыбка:
– Вот видишь, какие мысли приходят в голову, когда делать нечего.
– Мысли праведные, – усмехнулся Старшинов. – Только следовало бы тебе уже забыть, что ты инженер…
Куников укоризненно покачал головой:
– Ах, замполит, как это можно… У человека с мирной профессией и во время войны думы о том, как бы эту войну быстрее закончить и вернуться к своим мирным делам. Во сне они уже видят себя не с автоматом на шее, а у станка или на тракторе. Я признаюсь тебе – мне сегодня такой сон приснился. Будто я опять инженер в цехе и будто изобрели мы новые резцы. Благодаря этому почти вдвое увеличили производительность токарных и фрезерных станков. Но вот беда – проснулся и никак не вспомню, что же такое мы сделали с резцами?
В голосе майора звучало такое искреннее сожаление, что Старшинов изумленно посмотрел на него. Раньше Куников не говорил ни о снах, ни о тоске по мирной жизни. Что случилось с ним? Устал воевать?
Стараясь быть помягче, Старшинов произнес:
– Что-то ты, Цезарь Львович, хандрить начал. Устал?
– Не то слово, замполит, – Куников передернул плечами. – Просто нашлось время подумать не только о войне.
– А не кажется ли тебе, что ты сейчас нужнее на заводе. Если захочешь, тебя отзовут.
Куников нахмурился и с неодобрением покачал головой.
– Типун тебе на язык, – вырвалось у него. – Чтобы я в такое время согласился на перевод в тыл! За кого ты меня считаешь?! Ай да замполит!
Старшинов шутливо заметил:
– От безделья мы можем, пожалуй, поссориться.
В черных глазах майора засветились веселые искорки. Он обнял Старшннова за плечи и рассмеялся:
– Пойдем пообедаем поплотнее. Кок обещал сегодня угостить отличным борщом.
После обеда Куников сел писать письмо жене. Старшинов обложился газетами, решив подготовить доклад о международном положении. В землянке было тихо, тепло и даже уютно. В железной печурке по-домашнему весело потрескивали дрова. Два фронтовых светильника, сделанные из снарядных гильз, бросали бледные лучи на завешенные плащ-палатками стены. В углу у телефона дремал матрос. Теперь по телефону звонили редко.
Написав письмо, Куников свернул его треугольником и положил на ящик около телефониста. Потом надел шапку и стал застегивать ватный бушлат, собираясь пройти по взводам. В это время в землянку вошел связной и подал майору пакет.
На пакете было написано: «Героям Мысхако». Куников весело хмыкнул и вынул из него большой лист бумаги, который был озаглавлен теми же словами – «Героям Мысхако». Дальше шел текст, отпечатанный на машинке.
Прочитав, Куников толкнул Старшинова в плечо и оживленно сказал:
– Прочти-ка. В герои нас возвели. Приятно.
Старшинов сначала посмотрел на подписи. Подписей было более ста. Первыми подписались командиры высадившихся на Мысхако бригад, затем следовали подписи офицеров, сержантов и бойцов.
«Мы восхищены, – писали они, – вашим мужественным сражением, обеспечившим плацдарм для высадки десанта морской пехоты. Краснофлотцы и командиры выражают вам чувство великой братской благодарности. Братья! Мы пришли к вам на помощь и клянемся, что начатое вами дело освобождения Новороссийска доведем до конца…»