– Когана вынесли?
– Не удалось. Сегодня ночью пошлю ребят…
Глушецкий нахмурился.
– Пойду докладывать полковнику, – вздохнул он. – Будет мне на орехи.
Он был недоволен результатом разведки и огорчен смертью трех разведчиков. Командир бригады строго взыщет за невыполнение боевого задания.
Взяв с собой документы, Глушецкий пошел в штаб.
Вскоре он вернулся с кислым выражением на лице. Устало опустившись на табуретку, сказал:
– Полковник накричал на меня, выгнал из капонира и запретил появляться на глаза до тех пор, пока не приведем пленного. Как на мальчишку кричал… Сколько в нем, однако, солдафонского, несмотря на ум и образование…
– Что ж, будем охотиться, – спокойно отозвался Уральцев.
– Сегодняшней ночью мы не сможем пойти, – задумался Глушецкий. – Нужно подобрать место для вылазки. Придется завтра.
– Кого думаешь послать?
– На этот раз пошлю взвод Крошки. И сам пойду.
– Пойду я, – предложил Уральцев. – А ты обожди до следующего раза. На окраине Станички есть у немцев «аппендикс». Помнишь, мы еще острили, что надо его срезать. У немцев там, по-моему, боевое охранение. Сегодня ночью мы понаблюдаем, а завтра нагрянем. Не возражаешь?
Немного подумав, Глушецкий кивнул головой.
Стало светать. Кок принес завтрак. Позавтракав, Глушецкий и Уральцев решили поспать несколько часов. Но тут в блиндаж вошел Семененко и доложил, что появился Зайцев.
– Где же он был до сих пор? – изумился Глушецкий.
– Блукал, – усмехнулся Семененко. – От страха забежал в соседнюю бригаду.
– Что с ним делать? – вопросительно посмотрел Глушецкий на замполита.
– Мне кажется, – сказал Уральцев, – что надо арестовать и судить за трусость.
– Я того же мнения, – согласился Глушецкий и приказал Семененко: – Арестуйте его.
– Есть, – сказал Семененко и сокрушенно покачал головой. – Верно люди балакают: маленькая собачка весь свой век щенок. Не треба было брать такого…
После его ухода Уральцев встал и начал ходить из угла в угол, размышляя вслух:
– Вот вражий сын, задал задачу. Этот красивый юноша, имеющий любящих родителей и сам любящий жизнь, начитанный и сообразительный, хочет, конечно, жить. Но сегодня он купил это право ценой жизни товарищей. У него любящие папа и мама, а у Когана жена и дети. Прощать нельзя! К трусам надо быть беспощадным. Но – расстрелять или отдать в штрафную роту проще всего. Стоит передать дело в трибунал, и с нас снимется всякая ответственность.
– А трибунала ему не миновать, – заметил Глушецкий.
Он испытывал сейчас против Зайцева злость, которая заглушала все остальные чувства.
– Мне хотелось бы его испытать еще раз, – признался Уральцев. – Ведь он неплохо воевал в первые дни десанта. Пусть посидит в яме сегодня и завтра, а потом я взял бы с собой и проверил.
– Это в нашей власти, – сказал Глушецкий. – Но подумай, как воспримут такое решение разведчики. У нас разные люди. Не покажется ли им, что за трусость мы не наказываем? Дурной пример заразителен. Не думаю также, чтобы командир бригады одобрил наш либерализм по отношению к трусам. Я не понимаю, что ты вдруг взялся мудрствовать, расчувствовался. Идет, Гриша, великая битва, трус -первый помощник врагу, щадить его не следует. Я сам хотел из Зайцева сделать человека. Но теперь вижу – поздно. Из-за него мы не выполнили приказ о поимке пленного. А «язык» сейчас нужен, очень нужен. Немцы что-то замышляют.
Уральцев в раздумье проговорил:
– Черт его знает почему. Может быть, и не стоит возиться с ним. Пойду поделюсь своими мыслями с начальником политотдела.
В полдень, когда Глушецкий и Уральцев пили чай, в блиндаж вошел капитан Игнатюк.
Не здороваясь, он обвел командира и замполита насмешливым взглядом и с ехидцей в голосе сказал:
– Поздравляю с ЧП.
– Если в этом есть нужда, поздравляйте, – хмуро отозвался Уральцев.
Глушецкий промолчал.
Оба недолюбливали Игнатюка. Его первый визит в роту разведчиков был отмечен тем, что он потребовал у старшины водку. Старшина доложил Уральцеву. Игнатюк не смутился, отозвал Уральцева в сторону и таинственно прошептал на ухо: «Для дела, понимаешь, надо, для дела». Уральцев подумал, что, может быть, Игнатюк прав, не следует у начальства требовать объяснениями разрешил старшине выдать. Вскоре Игнатюк опять потребовал у старшины две бутылки водки. Но на этот раз таинственный шепот на ухо не возымел действия на замполита. «Если для дела, идите к интенданту», – заявил он капитану. Он уже узнал, что Игнатюк требовал водку у саперов, у связистов – и все «для дела». Игнатюк обиделся, обозвал Уральцева чиновником. А вскоре командир бригады вызвал Глушецкого и сказал, что на него и Уральцева поступило заявление, в котором они обвиняются в трусости, в неумении вести политическую работу с разведчиками. Громов не любил доносчиков.
Глушецкому заявил, что заявление написал Игнатюк. «Будь с ним поофициальнее, не панибратствуй, продать может», – заметил полковник. С того времени Уральцев и Глушецкий встречали появление Игнатюка с хмурыми физиономиями и старались поменьше разговаривать с ним.
Игнатюк сел на снарядный ящик, посмотрел на стол и покачал головой.
– Чай пьете. Ну и ну… Как в пословице говорится: что касается вина, то они пили воду. Или водка надоела?
Глушецкий и Уральцев переглянулись, на лицах обоих показалась чуть заметная ироническая усмешка, но ни один не ответил Игнатюку.
Игнатюк не обратил на это внимания, только поджал тонкие губы, словно принюхиваясь, и уже строго заговорил:
– Человек, который проявил трусость, – предатель родины. Согласны вы с этим?
– Святая истина, – подтвердил Уральцев, невольно усмехнувшись.
Игнатюк был горазд изрекать прописные истины.
– А человек, который неизвестно что делал несколько часов за передним краем, внушает еще большее подозрение. Таким путем ваш Зайцев совершил одно явное преступление и подозревается в другом, еще более тяжком.
– Второе непонятно, – сказал Уральцев.
Снисходительно улыбнувшись краем губ, Игнатюк укоризненно покачал головой.
– А еще разведчики… Должны догадаться.
Уральцев повернулся к Глушецкому.
– Ты понял?
– Догадался. Думаю, что ерундовина.
Игнатюк закурил, несколько мгновений молчал, пуская кольца дыма в потолок, потом изрек тоном, не допускающим возражения:
– Зайцева надо отправить туда, куда следует. Могу отвести его сам и доложить.
– А что там будут делать с ним? – полюбопытствовал Уральцев.
– Займутся беседой, – усмехнулся Игнатюк. – Есть подозрение, что за эти часы, проведенные за передним краем, он запродался немцам.
Уральцев рассмеялся. Глушецкий нахмурился и передернул плечами.
– Не смешно, – сердито заметил Игнатюк.
– Не смешно, – согласился Уральцев, согнав с лица улыбку. – Не смешно, а грустно. Сверхподозрительность не украшает человека, она делает его глупым. Вы, товарищ капитан, изрекли глупость.
Игнатюк резко встал и сдвинул брови.
– Вы забываетесь. Я старше вас по званию и не позволю оскорблять себя нижестоящему…
– Ах, выходит, я нижестоящий. Вот если был бы вышестоящий тогда мог бы… Не так ли?
– У меня нет желания разводить с вами дискуссию. Распорядитесь о Зайцеве.
– У нас свои соображения, – сказал Уральцев.
Темные колючие глаза Игнатюка еще более потемнели.
– Как это понимать? Неподчинение?
– Вы тоже забываетесь, капитан, – не выдержал Глушецкий. – Ни я, ни замполит не находимся в вашем подчинении, и вы не имеете права приказывать нам. За личный состав отвечаю я и мой заместитель по политчасти, а не вы.
– Вон как вы заговорили, – удивленно вскинул брови Игнатюк. – Нездоровые разговорчики.
– Зайцева будут судить товарищи, – сказал Уральцев.
Он не сказал Игнатюку, что вопрос уже согласован с начальником политотдела и с командиром бригады. После того как Уральцев доложил начальнику политотдела о происшествии и своих мыслях, тот позвонил Громову и внес предложение отдать Зайцева на суд разведчиков. Громов согласился. Пусть Игнатюк сунется к ним с кляузой. Можно представить, с какой физиономией выскочит он от командира бригады.
Морща нос, Игнатюк язвительно заметил:
– Демократию вздумали разводить.
– А почему вы с таким пренебрежением говорите о демократии, – возмутился Уральцев. – Демократия лежит в основе советского строя.
Игнатюк досадливо отмахнулся:
– Бросьте, замполит, поучать.
Он шагнул к двери, но у порога повернулся к Уральцеву, настораживающе поднял палец и с угрозой бросил:
– Ты допрыгаешься.
На лице Уральцева не дрогнул ни один мускул, он только поднял руку и воскликнул:
– Минуточку, капитан. Есть разговор один. Совсем было запамятовал. Касается вас лично.
Капитан вернулся, сел на ящик. Уральцев мигнул Глушецкому, и тот кивнул в знак того, что понял.
– Мне надо отлучиться, – сказал Глушецкий и вышел из блиндажа.
Уральцев сел напротив Игнатюка и сказал:
– На днях я пойду с группой разведчиков за «языком». Поскольку вы сомневались в моих боевых качествах, я попросил командира бригады, чтобы со мной пошли вы. Он дал согласие. Так что – готовьтесь.
Игнатюк вскочил:
– Была нужда… У меня своих дел хватает…
– Одно другому не мешает. Да вы садитесь.
Игнатюк сел и настороженно посмотрел на несколько необычное выражение лица замполита. Уральцеву хотелось говорить спокойно, не выдавая своих чувств. Но внутри его все бурлило от гнева, от желания ударить по ехидному носу капитана, и помимо его воли это в какой-то степени отразилось на лице. Все же Уральцев заставил себя улыбнуться и с невинным видом спросить:
– Трусите, капитан?
– Я никогда не трушу, когда дело идет об интересах государства, – сухо заявил Игнатюк. – Но надо считаться с целесообразностью.
– Стало быть, будете отказываться, – заключил Уральцев и, уже не в силах сдержать свои чувства, с яростью заговорил: – Слушай, капитан, я вижу тебя насквозь. Ты карьерист, а может быть, и похуже. Знаю, зачем тебе хотелось самому повести Зайцева и доложить, что он шпион. Маленький капиталец хотел приобрести на жизни парнишки. Так вот слушай: если будешь подкапываться под меня или Глушецкого, делать нам гадости, то обижайся потом на себя. Не посмотрю ни на что, а голову твою откручу и скажу потом, что так и было. Наказание меня не страшит. Дальше фронта не пошлют,