меньше взвода не дадут. И знай, что я и Глушецкий любим Родину не меньше твоего и ни сил своих, ни жизни не пожалеем для борьбы с фашистами. Понял?
Он говорил, почти в упор глядя в глаза Игнатюка. Тот не отводил взгляда, только щурился, и Уральцев видел, что в глазах капитана нет смятения, в них читалось: «Говори, говори, а последнее слово за мной». Тогда Уральцев встал, протянул руку Игнатюку и сказал:
– Будем считать, что у нас состоялась дружеская беседа, во время которой достигнуто взаимное понимание. Не так ли?
И он сдавил руку капитана. Тот сморщился от боли.
– Ладно, пусти руку.
Но Уральцев сдавил сильнее, и капитан, вскрикнув, сполз с ящика. Не выпуская руки, Уральцев сквозь зубы процедил:
– Подтверди, что все понял.
– Понял. Ну, хватит.
Уральцев выпустил его руку. Капитан встал, потер руку и, не глядя на замполита, пошел к выходу.
– Разрешаю взять у старшины бутылочку «Московской», – сказал Уральцев.
– Иди ты к черту, – не оборачиваясь, зло бросил Игнатюк.
Стоявший поблизости от блиндажа Глушецкий увидел, как Игнатюк чуть ли не бегом помчался по траншее.
Войдя в блиндаж, он спросил:
– Чего это он словно с привязи сорвался?
Уральцев стоял у стола и с ожесточением почесывал подбородок.
– Поговорили, – усмехнулся он.
– Ты не дал ему по шее?
– До этого не дошло. Обменялись дружеским рукопожатием.
– И ты поставил его на колени, – догадался Глушецкий, зная силу руки Уральцева.
– Сам встал.
– Стоило ли? – задумался Глушецкий. – Предупреждал же полковник, не тронь дерьмо…
– Поживем – увидим. Начальнику политотдела я расскажу.
– Почему он такой?
– Кто?
– Да этот Игнатюк. В такое время заниматься склоками, подсиживанием, выслуживаться перед начальством…
– Такое уж воспитание, видимо. Да и мать-природа наградила его такими качествами. Коган как-то рассказывал анекдот о подобном человеке. Попал такой в яму. А там уже сидят волк, заяц, коза. Сидят в западне сутки, двое. Проголодались. Волк ощерил зубы, и все заметались по яме. Тогда Игнатюк и говорит…
– Игнатюк?!
– Однофамилец… Сердито так говорит: «Чего вы панику подняли? Товарищ волк знает, кого кушать».
– И волк съел зайца.
– Его, конечно. Он оказался самым большим паникером.
Глушецкий улыбнулся, по улыбка получилась грустной.
Зайцев стоял перед разведчиками с опущенной головой, без пояса, грязный, дрожащий.
«Какой он жалкий и противный», – подумал Глушецкий, стараясь не смотреть на него.
Разведчики сидели молча, хмурые, с суровыми лицами. Они любили Когана за его веселый нрав, умение по-матросски выкрутиться из любой беды и никогда не падать духом, и они, конечно, не могли простить Зайцеву, которого обвиняли в его смерти.
Уральцев глядел на разведчиков спокойным, сосредоточенным взглядом, пытаясь определить, что они будут говорить о Зайцеве, какую кару требовать для него. Если разведчики приговорят Зайцева к расстрелу, то приговор нужно привести в исполнение сегодня же. Кто должен расстреливать? Начальник политотдела сказал, что это должен сделать командир роты. Но Глушецкий, когда Уральцев сообщил ему об этом, брезгливо поморщился и сказал: «Я убиваю только в бою. У меня на пленного рука не поднимается, а на своего тем более». Уральцев чувствовал, что у него не дрогнула бы рука, будь Зайцев настоящий враг. Но ведь он не враг, он обыкновенный советский парнишка. Вся его вина состоит в том, что у него нет качеств настоящего воина. Сейчас Уральцев думал, что, пожалуй, напрасно он затеял все это дело. Следовало бы, как советовал Глушецкий, передать дело в военный трибунал. Можно было сделать так, чтобы суд проходил в роте, чтобы все разведчики слушали и «наматывали на ус».
Глушецкий поднялся и, кашлянув, обвел всех строгим взглядом. Не взглянул только на Зайцева.
– Командир бригады, – сказал он, – приказал отдать бойца Зайцева на ваш суд. Как решите – так и будет. В чем он провинился – вы знаете. Прошу высказываться.
Несколько минут все молчали. Зайцев поднял голову и опять опустил. Первым взял слово Добрецов.
– Раздумывать тут долго не приходится, – сказал он решительно. – За невыполнение боевого задания и проявленную трусость положен расстрел. Нам не нужны людишки вроде Зайцева.
– Я согласен с Добрецовым, – заявил сержант Третьяков, зачисленный в роту недавно с пополнением. У него было узкое загорелое лицо с глубокими морщинами на лбу и под глазами. – В батальоне, в котором я служил, из-за одного труса погиб целый взвод, была отдана противнику высота. Труса мы расстреляли прямо на поле боя. Зайцева надо было расстрелять так же во время разведки, чтобы другим неповадно было.
– Так он же убежал, – насмешливо заметил кто-то.
Третьяков не ответил на реплику, а только сердито метнул строгими глазами на разведчиков и сел.
«Резко говорят, – подумал Глушецкий. – Неужели приговорят к расстрелу?»
Поднялся Гучков. Ткнув пальцем по направлению Зайцева, он резко и презрительно проговорил:
– Вот он стоит перед нами, как пленный. Посмотрите, какой жалкий этот лев с заячьей душой… Думаю, что у каждого из нас скребет на сердце, глядя на него. Я, например, думаю: «Не доведи, боже, стоять мне перед товарищами в таком виде». Слушай, Зайцев, чувствуешь ли ты, что совершил подлое дело? Отвечай! – уже повелительно крикнул он.
Зайцев поднял голову и опять опустил.
– Мне нет оправдания, – чуть слышно произнес он. – Но я прошу пощадить меня.
– Слышали? – повернулся Гучков к разведчикам. – Он сам себя осудил, но он просит пощады. На войне, брат, не щадят. Нет! Да и сам посуди, за что тебя щадить?!
«И этот скажет расстрелять», – подумал Уральцев, удивляясь резкости суждений выступающих.
– Но, – Гучков многозначительно помолчал, – расстрелять проще всего. С этого труса надо снять шкуру. Но душу губить его пока не следует. В штрафную роту отдавать тоже нет смысла.
– Правильно, – живо откликнулся Байсаров и вскочил. – Я тоже был трус. Ужасный трус был. Почему? Сердце закалки не имело. Стрелять меня надо было? Да? Кому польза? Раньше я на небо смотрел из глубокого колодца. Поэтому мало видел. Зайцев тоже смотрит из колодца. Чего ему видно? Ничего не видно. Надо, чтобы увидел. Тогда хороший воин будет. Еще орден получит.
И он сел, смущенно улыбнувшись. Это была его первая речь, и он сам удивился, что довольно складно говорил по-русски.
Встал Трофим Логунов. Он посмотрел на Зайцева тяжелым взглядом своих темных глаз с желтоватыми белками и с презрением сморщил рябоватый нос.
– Тельняшку, паразит, носит, а сам того не знает, что раз надел полосатую морскую душу, то должен быть таким, как все моряки. Я предлагаю стянуть с него тельняшку, а дать обыкновенную нижнюю рубаху. Пусть знает, что она не для прилику дается. Добрецов и Третьяков предлагают расстрелять. Я с ними не согласен. Подумаешь, прокуроры какие! Можно подумать, что у них вместо сердца булыжник, обросший ракушками. Случается с человеком, что душа в пятки уходит. И со мной бывало. А теперь парень оклемался. Слышали, что он сказал Гучкову? Давайте проверим его еще разок. Ежели он опять струсит, то я сам его прямо на передовой ухайдакаю. Тогда будет не жалко. А тельняшку пока снимем. Возражений нет? Снимай, Зайцев.
Не поднимая головы, Зайцев снял тельняшку и надел гимнастерку на голое тело. Логунов взял тельняшку и передал старшине.
Слово попросил Гриднев. «Интересно, что он скажет? – насторожился Глушецкий. – Как батя предложит, так и решат. Его ребята любят».
Гриднев подправил левой рукой успевшие отрасти пышные усы, а правой снял шапку и прокашлялся.
– Уважаемые судьи, дорогие друзья, – начал он. – Мы решаем сегодня судьбу человека. Надо быть мудрыми. В нашей МТС, помню, произошел однажды такой случай. Тракторист Никита Симак спалил трактор. Директор МТС, конечно, разозлился и передал дело прокурору. Тот пришил парню вредительство и собирался укатать его в тюрьму лет на пяток. Узнал об этом секретарь райкома и заступился за человека. Этот Никита, надо сказать, рос сиротой, был молчаливый и тихий парень, но работящий. Еще до того как сгорел трактор, секретарь райкома познакомился с ним и понял, что он за человек. Посоветовал секретарь прокурору не отрывать Никиту от земли, а директору МТС приказал «проработать» Никиту на собрании трактористов. Сам приехал на собрание. Было Никите! Товарищи свои не хуже прокурора крыли. До слез проняли. Зато, скажу вам, после этого лучшего тракториста в МТС не было. Через год его выдвинули бригадиром тракторной бригады. К чему я это вспомнил? Сообразите сами. Есть такая русская пословица: в кремне огня не увидишь, пока по нему обухом не ударишь. Для Зайцева таким обухом является наш суд. Посмотрим, какую искру он даст. Может, кремешек окажется крепеньким, а может, рассыплется, как простой песчаник. Хорошо Байсаров сказал о глубоком колодце, из которого виден только кусочек неба. Ты, Зайцев, запомни его слова. Байсаров как-то сказал мне, что у узбеков есть такая пословица: называться человеком легко, быть человеком труднее. Глубокий смысл заключен в ней. Ты, Зайцев, вдумайся в нее. Мы не расстреляем тебя, мы даже не выгоним тебя из разведки в стрелковую роту, но мы от тебя потребуем стать настоящим человеком. Ты покрыт позором с головы до пят. Счищай его, да поскорее.
Он опять пригладил усы и сел, морщась от боли в ревматических ногах.
После Гриднева никто выступать не захотел.
– Все ясно, давайте решать, – послышались голоса.
Глушецкий переглянулся с Уральцевым.
– Поставим на голосование? – тихо спросил он.
Тот молча кивнул головой.
– Есть два предложения, – сказал, вставая, Глушецкий. – Первое – передать дело в трибунал и просить трибунал приговорить к расстрелу. Второе предложение – оставить Зайцева в разведке, ограничиться товарищеским судом. Кто за первое предложение?
Не поднялась ни одна рука. Даже Добрецов и Третьяков не голосовали. Зато все подняли руки за второе предложение.