ть?!» Так вот, брат, дипломатничал…
До сих пор молча лежавший Логунов поднялся на локте и с горечью в голосе сказал:
– А вот у меня сейчас не очень-то с женой.
Гриднев удивленно покосился на него:
– А что случилось? Так хвалил свою Дуню, а теперь…
– Письмо от знакомых получил. Намеки ясные…
– Ты не очень-то верь. Знакомые разные бывают, – заметил Гучков. – Есть такие, что… – И он выразительно провел пальцем по шее, а потом ожесточенно плюнул.
– А она-то пишет? – спросил он через некоторое время.
– Пишет, – сдавленным голосом ответил Логунов. – По письмам будто незаметно, что с якоря сорвалась. В каждом письме поцелуев сотни, сообщает, что тоскует, ждет. Вот мои мозги и раскорячились. Кто прав? Позаочь-то трудно разобрать. Эх, попасть бы на денек домой! Ежели гуляла с теми ласкобаями, что бронью обзавелись, – голову долой! А ежели блюла себя, то тем, кто наговоры делал, – кишки вымотаю! Огневался я – страсть!
Его выразительное лицо, чуть тронутое оспой, исказилось от гнева, в цыганских глазах сверкнуло жестокое выражение.
– Дурак ты! – резко оборвал его Гучков. – Спокойнее надо быть, жене больше верить.
Логунов взъерошил рукой волосы и скривил губы.
– Не могу быть спокойным! – зло выкрикнул он. – Душа не на месте. Тут воюй, кровью собственной умывайся, а там тыловики-броневики будут с моей женой забавляться.
Гучков с осуждением покачал головой:
– Ужас какой… Случайно ты не знаком с таким мужчиной – Отелло прозывался?
Логунов сердито фыркнул.
– Я с тобой всерьез, а ты… – проговорил он с обидой. – Понимаешь, силы мои от этого убавляются, думки душат, воюется хуже. А ты, батя, чего не поддерживаешь меня?
Щурясь от солнца, Гриднев не спеша произнес:
– А чего тебе, друг мой ситцевый, сказать? Ежели загуляла, значит, плохую девку в жены выбрал.
– Она хорошая была, – живо отозвался Логунов. – Радетельная.
– А раз хорошая, то верить в нее надо. Данило правильное замечание сделал, – уже сердито проговорил Гриднев, топорща усы. – Кобелиную философию развел! Ты, если зрение меня не обманывает, вместо дозволенных ста граммов еще столько же хлебнул.
– Хлебнул. Ну и что? Сменял на сахар.
Гриднев подмигнул Гучкову и усмехнулся в усы.
– Трофим, Трофим, не пей весной лишку, – в голосе Гриднева зазвучали теплые нотки. – Весна и без того пьянит человека. Весной у человека избыток нежности. В мирное время эту нежность на девушек и жен расходовали. А во время войны куда ее денешь? На гитлеровцев?
– Тьфу! – сплюнул Логунов. – Скажешь же…
– Не тот объект, – продолжая усмехаться, согласился Гриднев. – Так вот и копится эта самая нежность, наружу не выливается. И муторно человеку делается, накаляется он до предела. Плесни на него, вода зашипит. Плеснули на тебя каким-то подметным письмом, вот и зашипел ты. Скажи, что не так?
Логунов закрыл ладонями лицо и ничего не ответил.
– Дай-ка мне то письмо. Прочту на досуге.
– Возьми, – Логунов вынул из правого кармана брюк письмо в синем конверте, сложенное вдвое, и протянул Гридневу.
Не читая, Гриднев спрятал его в нагрудном кармане.
– Может, и верно говорите вы, – остывая, вздохнул Логунов. – Сосет у меня на сердце. Моя Дуня баская, кровь с молоком. На нее всяк заглянется. Эх, дожить бы…
Он махнул рукой, лег на спину и устремил взгляд в сине-голубое бездонное небо.
– А что такое баская? – спросил Гучков.
– На Урале так говорят. Красовитая, значит, – ответил Логунов, не поворачивая головы.
– В нашей МТС как-то весной приключилась такая история, – начал Гриднев, тоже поворачиваясь на спину. – Надоело жене агронома дома сидеть. Пошла работать учетчиком в тракторную бригаду. А в бригаде все мужики…
Ему не удалось рассказать, что произошло с женой агронома: на лужайку прибежал Байсаров. У него был радостно-возбужденный вид.
– Ага, вот вы где! – воскликнул он и протянул Логунову письмо: – Почтальон почту принес. Получай.
Повернувшись на живот, Логунов торопливо распечатал письмо и прочел: «Троша, разрешите вас побеспокоить и передать лично от себя свой скучный и чистосердечный пламенно-горячий и любимый привет с крепким любимым поцелуем и с крепким рукопожатием вашей правой ручки».
Писала Дуня. Прочитав письмо, он бережно свернул его и спрятал в карман. Потом повернулся к Гучкову и с некоторой растерянностью сказал:
– Понимаешь, какое дело, назначили Дуню бригадиром полеводческой бригады.
На его лице отразилось и изумление, и радость.
Гучкову никто писем не слал. Каждый раз, когда почтальон приносил в роту письма, он мрачнел и уединялся. Так и сейчас, когда Байсаров подал Логунову письмо, он лег лицом на плащ-палатку и закрыл голову руками.
При словах Логунова он поднял голову и без улыбки сказал:
– Почетом, видать, пользуется. На такую должность мокрохвостку не поставят. Голову иметь надо. А ты с подозрениями. Смотри не обидь.
– Я еще не отписывал ей о своих подозрениях.
– И не надо. Интересно, как там, в тылу, живут?
– Пишет, что все бабы дружно работают. У них соревнование. Кто лучше поработает, тот поедет с делегацией Челябинской области на фронт. В области готовят эшелон подарков.
– И вдруг тебе повезет. Приедет твоя Дуня и повиснет на твоей шее.
– О! – только и мог выговорить Логунов, блаженно улыбнувшись.
Он откинулся на спину и закрыл глаза. И сразу будто увидел темные, выгнутые дугой брови и пухлые губы своей Дуни. Хорошо же было, когда они вдвоем с песней шли в полеводческую бригаду! Солнце ласково, как сегодня, греет парную землю, покрытую зеленым ковром трав, щебечут разные птахи, а воздух до того ароматный, что глотать хочется, как домашнюю брагу, что варила Дуня. А какие блины и оладьи умела печь она – во рту тают! А зимой, когда он приходил с работы, жена угощала его сочными пельменями.
– Эх! – мечтательно произнес Логунов, очнувшись от воспоминаний. – Кабы встретиться!
Около блиндажей один за другим прогремели три пистолетных выстрела. Разведчики, лежавшие на лужайке, недоуменно переглянулись.
– Пошли-ка, – сказал Гриднев. – Может, что случилось.
Около командирского блиндажа стоял Глушецкий и радостно улыбался.
– Артем Архипович! – воскликнул он, увидев Гриднева. – Слышали салют?
– В честь чего салют-то?
– В честь сына! Письмо получил…
– Поздравляю. – Гриднев добродушно ухмыльнулся. – С вас полагается…
– Еще бы!..
На лице Глушецкого было ликующее выражение. Знали бы боевые друзья, сколько радости доставило ему сообщение о рождении сына!
Рождения ребенка он ждал давно и как будто бы уже привык к мысли, что скоро станет отцом. Но, читая письмо, в котором Галя сообщала о рождении сына, Николай испытывал необычайное волнение. Внутри его все дрожало от радости, от прилива нежности к жене и сыну, которого он еще не видел.
Он даже поцеловал письмо и принялся перечитывать его снова. А когда читал вторично, то мысли его залетели далеко вперед. Ему уже думалось о том дне, когда кончится война и он вернется с семьей в Севастополь. Каждый вечер он будет ходить с сыном на Приморский бульвар. А когда сын подрастет, поведет его на мыс Херсонес и расскажет, как воевали отец и его товарищи. Свозит его и на Малую землю.
«Воспитаю его настоящим моряком», – думал Глушецкий, улыбаясь своим мыслям.
Ему захотелось как-то отметить рождение сына. Выскочив из блиндажа, он трижды выстрелил из пистолета – салют в честь будущего моряка.
Поздравив командира, Гриднев заметил:
– Надо бы вам похлопотать об отпуске на несколько дней. Проведали бы…
– Точно, товарищ командир, – поддержал Гучков.
– А вот возьмем Новороссийск, тогда и похлопочем об отпуске, – сказал Глушецкий, подавляя вздох.
Конечно, ему хотелось бы сейчас на крыльях помчаться в Сочи. Но разве можно сейчас проситься в отпуск! Встречу придется отложить до подходящего случая.
Вернувшись в блиндаж, Глушецкий сел писать поздравительное письмо жене.
Капитан Новиков вошел, когда Глушецкий, весело посвистывая, заклеивал конверт. Не здороваясь, капитан сел на табурет и несколько минут молчал.
– Чего такой веселый? – хмуро спросил он наконец.
– По случаю семейной радости. Сын родился, – ответил Глушецкий, ласково блестя глазами.
– В такое время? Не одобряю, – тряхнул головой Новиков. – Впрочем, меня это не касается. Можете жениться, расходиться, рожать – это ваше дело.
«Сухарь ты, и больше ничего», – хотелось сказать Глушецкому. Но он сдержался и только справился о причине прихода капитана.
– Пришел проститься, – сказал капитан и криво улыбнулся. – Полковник отчисляет меня. Оно, пожалуй, и к лучшему.
Он замолчал, скривив губы.
– Угости меня, Николай, перед отъездом. Дай мне такую дозу, чтобы до полночи спал. В полночь проснусь и пойду к берегу. Утром меня уже не будет на Малой земле.
Глушецкий окликнул старшину, и через минуту перед капитаном стояла бутылка водки. Выпив залпом стакан, капитан повеселел.
– В апреле день рождения Гитлера, – сказал он, облизывая сухие губы. – Командующий Семнадцатой немецкой армией решил преподнести своему фюреру подарок – утопить в море советских десантников. Свою клятву он скрепил собственной кровью. Так что скоро начнется какофония. Разведчики из потаповской бригады привели «языка», он и рассказал эти новости.
Новиков выпил еще полстакана, закусил куском американской консервированной колбасы и, презрительно щуря глаза, продолжал:
– Тоже мне – мистик. Уколол булавкой палец, выдавил каплю крови и ею расписался – и это должно означать какой-то таинственный обряд. Тьфу! Чтобы сдвинуть малоземельцев, нужна большая сила. Земля наша хоть и называется малой, как-никак стволов – артиллерийских и минометных – до пятисот наберется. И танковый дивизион имеется.
– У них побольше нашего примерно в пять раз, – заметил Глушецкий.
– Ну и что? Наши основательно закопались. Но бои, конечно, будут ожесточенные. Советую закопаться поглубже. Сделайте огневые рубежи на случай прорыва обороны. Все равно бездельничаете.