ь». А когда раненого унесли, Кузьмичев заявил ассистенту: «Этот разведчик выживет лишь в том случае, если его душевные силы превысят физические. Мне хочется верить, что он обладает сильной волей».
Поднявшись, Кузьмичев сделал глубокий вдох и лукаво покосился на Таню:
– Вернул ли я вам хорошее расположение духа?
– Спасибо, доктор, – растроганно произнесла Таня, зардевшись. – Вы сообщили такое, что… – И, не договорив, она доверительно улыбнулась.
– Чтобы больше нос не вешать, – с притворной строгостью сказал Кузьмичев. – Сегодня ночью мне должны привезти удочки. Будем с утра ловить рыбу. Я любитель. Днем будем уху варить. Согласны?
– Конечно, – весело кивнула головой Таня.
После обеда Таня села писать письмо Гале. Она опасалась, что слухи о смерти Николая могут дойти до его семьи и вызвать отчаянье, а ей не хотелось, чтобы Галя и мать Николая переживали напрасно.
Сдав письмо госпитальному почтальону, Таня опять пошла на берег. После разговора с хирургом к ней вернулось спокойствие, лишь в глубине души теплилось какое-то неосознанное, смутное чувство тревоги.
К вечеру погода ухудшилась. С запада подул ветер, нагоняя кучевые облака. Небо словно заляпали грязными тряпками.
Море посерело, взбугрилось волнами с причудливыми белыми гребнями из пены. Все яркие краски исчезли, стало уныло, как поздней осенью. Около берега беспокойно закружились чайки. Их тоскливый писк разносился далеко, заставляя тревожиться сердца.
Таня стояла у камня лицом к ветру. Мутные волны с уханьем разбивались о прибрежные камни, оставляя на берегу фантастические кружева из пены, обдавая все кругом мелкими брызгами. Соленые капли катились по ее лицу, ветер трепал волосы, но она не уходила. Эта девушка из Севастополя любила море в любую погоду. Ее сердце замирало от страха и восторга при виде плывущих по небу отяжелевших черных туч, ревущих волн, поднятых яростным ветром и буйно гуляющих по водному простору. Разбушевавшееся море будто вливало в нее часть своей могучей энергии, у нее словно вырастали крылья, как у буревестника, и ей хотелось парить над рокочущими волнами, ощущая под крыльями тугие порывы ветра.
Так и сейчас. Ветер дул Тане в лицо, заставляя щурить глаза и ежиться, холодные соленые брызги окатывали ее с ног до головы, но она, казалось, не чувствовала ни ветра, ни этих соленых брызг. Смутное чувство какого-то беспокойства, появившееся у нее после того, как написала письмо родным Глушецкого, исчезло. Всем своим существом она ощущала, как у нее крепнут силы, твердеет сердце, размякшее было в последние дни. И ей казалось, что грозный шторм бушует сейчас по всей стране, от Черного до Белого моря, и нет в стране равнодушных к нему людей.
А там, за бушующей грядой волн, за горным горизонтом родной Севастополь, такой далекий сейчас и в то же время такой близкий.
Таня прикрыла глаза, и перед ее мысленным взором предстал город, но не тот, разрушенный и опустошенный, а тот, прежний. Вот нарядная Графская пристань, площадь Ленина, всегда веселый Приморский бульвар, где каждое воскресенье звучала музыка, белые дома, амфитеатром поднимающиеся над морем, аллеи каштанов и акаций, голубые бухты. Неужели это было? Да, было, было. И будет, будет!
Мы вернемся, родной Севастополь, изгоним фашистских извергов, залечим твои раны, ты станешь еще красивее, наряднее. Жди нас, мы идем, идем грозной поступью и не остановимся до тех пор, пока не свернем шею фашистской гадине.
Жди, жди…
Таня стояла на берегу до тех пор, пока не раздался сердитый голос хирурга.
– Глупая девчонка! – кричал он с порога. – Грипп заработаешь! Марш в палату!
Таня чуть усмехнулась. Что он понимает?!
Она махнула ему рукой и опять повернула лицо навстречу ветру.
КНИГА 2: НОВОРОССИЙСК – СЕВАСТОПОЛЬ
ГЛАВА ПЕРВАЯ
Ночью над городом разразилась гроза. Раскаты грома переполошили раненых в госпитале. Раздались испуганные крики: «Бомбят'» Кто-то принялся колотить костылем о пол, требуя нести его в бомбоубежище. Тревога улеглась, когда хлынул дождь. Послышались шутки в адрес тех, кто горазд поднимать панику. Дождю были все рады. Много дней подряд стояла жара, и раненые изнывали в душных палатах.
Окна не стали закрывать. Порывы ветра несли прохладу и запахи дождя.
Николай Глушецкий не слышал грозы. Он открыл глаза, когда взошло солнце и началась утренняя суета. Не поднимая головы, обвел взглядом все, что окружало его: голые стены, высокий потолок, пять коек, на которых лежат забинтованные люди, столик и белый шкафчик. Где он? Как оказался тут?
Около столика стояла молодая женщина в белом халате. Из-под косынки выбивались вьющиеся светлые волосы. Глушецкий напряг память, пытаясь хоть что-нибудь вспомнить.
Женщина повернулась и встретилась глазами с его взглядом. Какое-то мгновение она смотрела, не двигаясь, с любопытством, потом подошла и склонилась над ним. Глушецкий увидел, что она еще совсем девчонка с наивными серыми глазами, припухлыми губами и с конопушками на носу.
Он не знал, что сестра уже не раз стояла над ним. Каждый раз она видела в его глазах страдание и боль. А вот сейчас в них было другое выражение, казалось, глаза чему-то удивляются. Это и обрадовало ее и встревожило. Бывало, перед смертью раненый приходил в себя, разговаривал, а потом закрывал глаза – уже навсегда.
– Как вы себя чувствуете?
Глушецкий хотел ответить, но спазма сдавила горло. Девушка улыбнулась и выбежала из палаты. Через несколько минут она вернулась, а следом за ней вошел высокий седой человек в халате нараспашку.
– Так, так, молодой человек, – сказал он, подойдя к кровати. – Чувствуем себя лучше, не так ли?
– Хорошо… – тихо ответил Глушецкий.
– Ну и великолепно. Поздравляю.
– С чем? – так же тихо, с запинкой спросил Глушецкий.
– С тем, что дело пошло на поправку.
Глушецкий больше ничего не сказал. Ему трудно было говорить. Он закрыл глаза.
Не знал Глушецкий, что стоявший перед ним человек с серыми волосами и моложавым лицом и есть хирург Веселовский, который спас его от смерти.
Глушецкий открыл глаза. Хирург все еще стоял у кровати и смотрел на него улыбаясь.
– Такие-то вот дела, – сказал Веселовский, когда Глушецкий остановил на нем свой взгляд. – Теперь пойдете на поправку. Но предупреждаю, выздоровление будет подвигаться медленно. Наберитесь терпения… На фронт еще успеете…
На последних словах Веселовский запнулся. Может, зря о фронте?
– Я голоден, – проговорил Глушецкий.
– Так это же замечательно! – воскликнул Веселовский и повернулся к девушке: – Мила, пойдите на кухню и принесите два яйца всмятку и компот. Если есть манная или рисовая каша, захватите тарелочку.
Мила вернулась, придвинула к кровати табуретку, поставила на нее завтрак. Подложила под голову Глушецкого еще одну подушку и стала кормить его из ложки. Николай ел медленно, полузакрыв глаза. На его лбу выступили капельки пота. Веселовский смотрел на него, ероша и без того взъерошенные волосы.
– Мила, – остановил он сестру. – На первый раз достаточно.
– Вы прямо-таки молодец! – похвалила Мила Глушецкого.
Глушецкий чувствовал слабость во всем теле. Где-то в глубине он ощущал боль, но она была притуплена и не доставляла мучений. Он скосил глаза на окно, увидел голубое небо, блестящие зеленые ветви дерева, омытые дождем, и спросил:
– Какое сегодня число?
– Третье июля, – ответила Мила.
– Июля?.. – удивился Глушецкий, морща лоб.
Он пытался что-то вспомнить. И вдруг перед ним всплыла картина: он окружен, сейчас его схватят немцы, но он метнул противотанковую гранату… А что потом? Ведь то было в апреле…
– Где я? Почему не стреляют?
Веселовский рассмеялся.
– По стрельбе соскучился. От фронта мы далеко, дорогой. В Тбилиси…
– А что со мной было?
– Что было, то прошло, – весело сказал хирург. – Об этом как-нибудь потом. А сейчас ешьте и спите, спите и ешьте. Думайте только о хорошем.
С того дня дело пошло на поправку. Глушецкий вспомнил, что у него есть сын. Сын! А жена Галя живет в Сочи с его матерью. Как же он мог забыть о них? Они не получают от него писем, беспокоятся.
Он подозвал Милу.
– В Сочи у меня мать. И жена там же. Галей звать. А сына… – Он запнулся, пытаясь вспомнить его имя, но так и не вспомнил: – Еще совсем маленький…
– Надо написать, – сразу догадалась Мила. – У меня есть карандаш и бумага.
Письмо получилось короткое. Николай успел продиктовать, что был ранен и поэтому не смог писать, что сейчас поправляется и скоро будет здоров, что о нем не следует беспокоиться. И вдруг почувствовал головокружение. Мила заметила, как его лицо побледнело, и торопливо сказала:
– На сегодня хватит. Сейчас запечатаю и отошлю. Ох и обрадуются дома!
Час спустя, когда Глушецкий почувствовал себя лучше, она спросила:
– А адрес?
Глушецкий, как ни напрягал память, вспомнить адрес не мог. Огорченно сказал:
– Не знаю. Пусть письмо полежит до завтра.
Утром он припомнил название улицы, номер дома из памяти выпал. Решил послать без указания номера.
Долго ходят письма на войне. Не так уж далеко от Тбилиси до Сочи, а ответное письмо пришло только на третью неделю. Все эти дни Глушецкий пребывал в нетерпеливом ожидании. И вот Мила влетела в палату с сияющим лицом и вручила Глушецкому треугольное письмо. Писала мать. Мария Васильевна сообщала, что рада была получить письмо от сына: ведь считала его погибшим. Крошка и Гриднев написали ей, при каких обстоятельствах он погиб, и она заболела от горя. Теперь чувствует себя лучше, даже ходит в госпиталь ухаживать за ранеными.
Николай перечитал письмо, но так и не нашел в нем даже упоминания о Гале. От Тимофея Степановича привет есть, а о Гале ни слова.
«Что случилось? – подумал Глушецкий. – Возможно, Галя уже послала письмо и я получу его на днях?..»
И чем дольше размышлял Николай, тем беспокойнее становилось на сердце.