Меньше дневного перехода по траве, больше дневного перехода среди высоких деревьев. Глаза расширяются. Дневной переход вверх? Они задирают головы, глядя на голубое небо, на мягкие облака. Да как же далеко в таком случае до облаков? Какого они размера? Сравнение дается им легко: если до облака столько, сколько можно пробежать во весь опор без отдыха, то оно должно быть больше пятерых травоедов, составленных рядом, а если за время пробежки солнце сместится на ладонь, то облако… размером с гору. Кто-то называет одну гору; кто-то называет другую.
Где-то наверху за ними наблюдает чудовище – кошмарная птица с большими глазами. У нее должны быть большие глаза, чтобы видеть так далеко, да еще и в темноте. Они видели, что картинка движется и в темноте. И картинка никогда не бывала темной.
Картинка, напоминает старейшина, появилась не сама по себе. Сделать ее светлой или темной – решать создателю.
Создателю наверху? Чудовищу, которое притаилось в облаках?
Оно хочет знать, как мы поступим с этим чудовищем. Изучает нас, как мы изучаем его.
Оно знает, что мы убили тех чудовищ.
Дрожь. Чудовища поступили плохо, разорили и сожгли гнезда, но… если чудовища умеют забираться настолько высоко и наблюдать из-за облаков, то, возможно…
Сперва гнезда, с нажимом напоминает желторотая, которой скоро самой вить гнездо. Нет гнезд – нет Народа.
Успокаивающее бормотание. Гнезда будут. Гнезда они найдут. Гнездо для тебя, для молоди. Гнезда – всегда. Гнезда…
Гнездись здесь. Самый дерзкий оглядывает ящики чудовищ. Правая рука отбивает дробь – нет, нет, нет. Дерзкий изгибает шею, которой становится тесно от ремней дорожной перевязи, и отводит взгляд. Прости. Не держи зла. Прости.
Старейшина потягивается – одной длинной рукой, другой. Довольно. Успокойтесь. Здесь безопасно. Отдыхайте.
Один за другим они устраиваются на земле. Старейшина открывает закупоренную горлянку и снимает свисток. Самый дерзкий разминает пальцы. Несколько медленных нот, повыше и пониже. Кто-то встряхивает горлянкой, семена и бисер дрожат, пляшут, выстукивают ритм. Длинные пальцы на ногах изгибаются, притопывают. Второй флейтист медлит, дожидаясь, пока тона сольются, возьмутся за руки и запляшут вместе. Теперь голоса.
Добрая охота, добрая охота. Новая охота, новая охота. Музыка вьется вокруг знакомых мотивов, вплетая новые знания в уже известные узоры. Чудовище, чудовище, танец, танец. Чудовище, чудовище, ящики, ящики.
– Ку, – произнесло существо, заходя на кухню.
Офелия улыбнулась. Запомнил, значит. Она в этом почти не сомневалась. Чужаки все-таки были неглупы. Она подошла к холодильнику, открыла дверцу. Существо встало рядом. Офелия ногтем соскребла немного снега с внутренней стенки морозильного отделения и показала существу. Оно принюхалось, глядя почему-то не на снег, а на нее.
Шок от прикосновения пришел раньше, чем она поняла, что произошло, – все это время она смотрела ему в глаза, а не на палец. Она ощутила сухой шершавый язык и дыхание и отдернула руку. Чужак прикрыл веки и тоже отстранился, и ее руку обдало теплом.
Тепло. Они теплокровные. Офелия знала это и раньше. В ту штормовую ночь она чувствовала исходящий от них жар. Но она почему-то не задумывалась, что дыхание у них тоже теплое. Она машинально поднесла ладонь к губам; все, о чем она могла думать, – как, должно быть, у нее разит изо рта. От существа пахло странновато, но отнюдь не неприятно.
Теперь чужак смотрел на ее палец. Он снова высунул язык и облизал… губы? Да, наверное: не такие мягкие и подвижные, как у людей, но отличные от кожи на лице. Губы у этого существа были коричневатые, с лиловым оттенком. Язык тоже темнее человеческого, не такой ярко-розовый. На ощупь он был жестче и суше, чем у ребенка.
Существо потянулось к холодильнику, поскребло когтем по стенке. Несколькими быстрыми движениями слизало снег с пальца. Потом соскребло еще немного снега и поднесло руку ко рту Офелии.
Чего оно хочет? Офелия переводила взгляд между твердым темным когтем, покрытым тающим снегом, и золотисто-карими глазами. Оно что же, предлагает ей облизать его палец? Чужак поднес палец ближе. Офелия сглотнула ком в горле. С шапочки снега на пальце стекла первая капелька воды.
Вежливость взяла верх над недоверием. Офелия высунула язык и осторожно лизнула снег. Холодно. Язык уперся в твердую гладкую поверхность когтя – или правильнее сказать «ногтя»? Они походили на ее собственные ногти; язык не ощутил ничего неприятного – просто твердую гладкую поверхность, окруженную холодом.
– Ку, – произнесло существо.
– Ку, – согласилась Офелия.
Ее дети – как и большинство детей – в жару любили есть снег из морозильника. Она нашла неглубокую тарелку с деревянной ложкой и наскребла в нее снега. Протянула чужаку – тот взял тарелку, явно не понимая, что с ней делать. По крайней мере, он должен сообразить, что она не станет облизывать ему пальцы, занятые тарелкой. Возможно, он даже не знает, что снег тает и превращается в воду.
Тем временем ступни и щиколотки начали подмерзать, к тому же открытый холодильник зря расходовал электричество.
– Не стой у двери, – сказала Офелия и легонько отпихнула его, чтобы закрыть холодильник.
Чужак попятился вместе с тарелкой, не глядя на снег; вместо этого он смотрел на нее. Вот бы он прекратил это делать. Ей уже достаточно на сегодня впечатлений.
Офелия показала на тарелку.
– Холодно. Можешь съесть, если хочешь.
Он покрутил головой, поставил тарелку на стол и зачерпнул когтем еще немного снега. Высунул язык – действительно темнее, чем у людей, более шершавый и сухой – и лизнул. Посмотрел на Офелию. Она вздохнула и тоже зачерпнула чуть-чуть из вежливости. Если, конечно, она правильно поняла его намерения. Чужак взял еще снега, облизал палец и замер в ожидании. Да, похоже, она поняла правильно. Он предлагает есть по очереди. То ли опасается, что она пытается его отравить, то ли проявляет дружелюбие – как знать. Холод оказался приятным – лучше, чем ей запомнилось. Снег растаял у нее на языке, по подбородку потекла вода.
Остатки снега растаяли прежде, чем они успели доесть. Существо макнуло палец в воду, а затем коснулось длинного нароста на лице, который Офелия про себя начала называть носом. Потом снова макнуло палец, коснулось обоих век. И подвинуло тарелку к ней. Нахмурившись, Офелия тоже окунула палец в холодную воду. Она не понимала, что означают эти жесты, и опасалась их повторять – но и не повторять опасалась тоже. Что бы сказала она, смачивая водой нос и веки? Наверное, что-нибудь связанное с запахом, со зрением… Но что? Она приложила мокрый палец к носу, а затем к векам.
Существо коротко рыкнуло и, не оглядываясь, вышло из кухни. Что на этот раз? Она его как-то оскорбила? А может, чужак спешил рассказать приятелям о том, что она учудила? Офелия выглянула за дверь. Чудак перемахнул через забор огорода и зашагал прочь по улице. Теперь ей стало понятно, почему они так странно задирают ноги при ходьбе: чужак шел на пальцах, лишь изредка касаясь земли пяткообразным наростом.
Ну и пусть идет. Ее дожидался свежий хлеб – нельзя же беспокоиться об этих существах постоянно. Офелия отрезала себе несколько ломтей. Хлеб удался: хрустящая корочка, податливый мякиш.
Может быть, и существа эти похожи на хлеб? Она прикасалась к ним уже несколько раз, но все еще
сомневалась. Их кожа – если это была кожа – на ощупь казалась грубее ее собственной, но не грубее мозолей на пятках и ладонях. Мягкие ли они изнутри? Какие у них мышцы: мягкие, как у людей, или тоже жесткие, под стать коже? Что придает им такой необычный облик – скелет или жесткие кожные наросты?
Офелия поймала себя на том, что разглядывает хлеб с новым интересом. Она весьма смутно помнила школьные уроки естествознания, да никого и не заботило, хорошо ли она усвоила строение живых организмов. Для этого существовали специализированные классы – класс для естественных наук, класс с углубленным изучением ракетостроения или политики. От нее требовалось только делать что велено и не доставлять проблем. Даже когда по инициативе Умберто они вдвоем записались на вечерние курсы подготовки колонистов, инструкторов не интересовало, разбирается ли она в устройстве машин, которые ее учили обслуживать и чинить. «Просто следуйте инструкциям, – говорили ей. – Действуйте по схеме». «Это не сложнее, чем сшить по готовой выкройке платье, – сказал как-то один из них. – Справятся даже домохозяйки вроде вас». Она замкнула обиду от его пренебрежения глубоко внутри себя и доказала, что и впрямь способна четко следовать инструкциям.
О живых организмах она помнила немного; в памяти хранились разрозненные слова и образы: клетки, оболочка которых называется мембраной; эндоскелет у человека, экзоскелет у мухи. Клетки бывают круглые и овальные, и внутри у них тоже все круглое. Они напоминают поры в хлебе, только поменьше. Офелия вспомнила, как они смотрели куб о препарировании; как скальпель инструктора вскрыл дрожащее крысиное брюшко и из него потекла кровь; как мальчики хихикали и говорили жестокие вещи. Несколько девочек отвернулись, а Офелия не стала и увидела спутанный клубок внутренностей, ярко-розовые легкие и крошечное темно-красное пульсирующее сердце.
В тот раз она впервые по-настоящему ощутила, как пульсирует ее собственное сердце, и представила, как кто-то нависает над ней с огромным скальпелем. И это действительно случалось – только не с ней, а с ее подругой детства, которой пришлось резать живот во время родов. Донна так и не простила Офелию за то, что она не пришла ее навестить; Донна догадывалась, что дело не только в сборах перед полетом.
Но эти существа – Офелия усилием воли прекратила мысленно извиняться перед Донной, которая, наверное, уже умерла на далекой планете, где прошло их детство, – эти существа не вписывались ни в одну из знакомых ей категорий. Она понимала, что знает не все; в школе им преподавали лишь азы биологии и рассказывали только о тех живых организмах, которые обитали рядом, – то есть о малой части богатой природы Земли.