Контраст между их поведением и поведением существ был разительным. Старый внутренний голос самодовольно говорил, что этого следовало ожидать. Разве может она что-то значить для этих ученых? Они умели оценивать людей, и в этой иерархии она, Офелия, стояла в самом низу. Существа не могли этого знать. Возможно, она нравилась им, потому что стала первым встреченным ими человеком; возможно, они были благодарны ей за новые впечатления. Причина их уважения наверняка заключалась в каком-нибудь незначительном пустяке; они просто не знали, что имеет значение, а что нет.
На солнце навоз высыхал быстро, и Офелия не брезговала его собирать, хотя и устала то и дело нагибаться к земле. Головная боль почти прошла, но напоминала о себе, когда она наклонялась, словно кровь приливала к шишке и пульсировала в ней. Возможно, так оно и было. Рубашка тянула в плечах. Старый голос нашептывал, как она стара, слаба и бесполезна. Новый молчал, холодным узлом затаившись в сердце. Офелия продолжала работать, стараясь не слушать старый голос. Может быть, если держаться подальше от людей, новый голос заговорит с ней снова. Офелии его не хватало.
Тень, движение на краю поля зрения: одно из существ. Офелия подняла глаза, изобразила приветственный грудной рык, и существо поздоровалось в ответ. Поверх собственной амуниции оно носило одно из ее ожерелий. Завладев вниманием Офелии, существо похлопало по корзине и вопросительно заклекотало. В отличие от своих сородичей, оно редко пыталось прибегать к человеческому языку.
– Овечий навоз, – объяснила Офелия, как будто оно понимало. – Это для травы, чтобы лучше росла.
Существо медленно приблизилось к одной из овец – та вскинула голову и уставилась на него. Еще медленнее существо наклонилось, выдернуло пучок травы и протянуло овце. Та мирно приняла угощение, и ее узкие челюсти задвигались туда-сюда. Существо коснулось овечьего горла, легко провело ладонью по спине и остановилось у зада. Офелия понимала, что оно пытается сказать: пища поступает сюда, проходит здесь и выходит… Существо попыталось поднять овце хвост, и та резво отпрянула. Глядя на Офелию, существо раззявило рот – смех? раздражение? – а потом указало на овечий зад и на лежащий на земле навоз.
Офелия энергично кивнула:
– Да.
Существо повернулось к ней задом и, задрав килт, указало на безошибочно узнаваемое отверстие. Офелия отвела глаза. Ей совершенно не хотелось знать, как выглядят существа там, но она успела увидеть сморщенную, как у людей, кожу.
– Да, – сказала она. – Он выходит из дырки сзади.
Они должны это знать; Офелия подозревала, что они наблюдали за ней, когда она думала, что ее никто не видит. Она надеялась поскорее сменить тему, но если уж существ что-то интересовало, они не отставали, пока не удовлетворят свой интерес сполна. Они должны знать: в те первые дни невозможно было скрыть от них, что она делает в уборной. Это существо пришло вместе с Лазурным, так что, возможно, не видело этого своими глазами… но остальные наверняка ему рассказывали. Офелия знала, что они обсуждают ее между собой.
– Црукки цы, – произнес он. «Другие ты» – то есть другие люди; слово «люди» никто из них произносить даже не пытался.
– Что? – спросила Офелия. Она уже привыкла к тому, что существа понимают ее лучше, чем она – их.
Он указал на свой рот, затем на ее рот… потом на свой зад и на овечий навоз.
– Ты спрашиваешь, делают ли это другие люди? – Какой глупый вопрос. Ну конечно. Она закивала. – Да. Делают.
– Ннне уиттно.
Офелия задумалась. Последние несколько дней остальные люди жили в палатках, которые расставили на летном поле, а до того ночевали в челноке. Возможно, существа ни разу не видели, как они едят или ходят в туалет.
Существо постучало себя по носу и выразительно принюхалось.
– Ннне цам.
Нюхают не носом? Нет, какая-то белиберда. Существо попыталось снова:
– Црукки цы, – выразительный вдох, – ннне цак.
Цам… цак… так? «Другие ты» пахнут не так? Похоже на правду.
– Ты думаешь, что другие люди пахнут… не как я? – переспросила Офелия, подкрепляя слова жестами. – По-другому?
– Та-а-а. – Он коснулся ее рубашки, потом своего килта и ремней. – Ннне ца оцессста.
Тут он подметил верно: остальные одевались совсем не так, как она, в свободные рубахи с длинным рукавом и брюки пастельных оттенков. И они носили обувь.
– Цак-и-ще црукки, то ссечь нессто.
Такие же другие, кто ссечь – сечь? – гнездо. «Ссечь» звучало как «сечь». Офелия поставила корзину: ей нужны были обе руки. Неужели эти незадачливые поселенцы что-то сделали с гнездами? Поэтому на них напали?
– Ссечь? – Она замахнулась и изобразила удар.
Существо в замешательстве завертело головой.
– Гяр-ахт. Ссечь аает гяр-ахт.
Горячо. «Ссечь» делает горячо.
– Сжечь! – Ее захлестнули одновременно недоверие и ужас. Где он научился слову «горячо»? Может быть, она использовала его, когда объясняла, почему нельзя трогать печь? Она не помнила. Выходит, другие люди сожгли гнезда? Сожгли детенышей?
Она представила, как мехботы спускаются с неба и перепахивают грунт, чтобы разровнять место для челноков… Если там были гнезда, если они вспыхнули от выхлопа мехботов… А может, люди специально поливали огнем траву и корни… и малышей.
Она почувствовала, что лицо ее превратилось в оцепеневшую маску ужаса, и существо безошибочно распознало ее эмоции.
– Црукки цы, – повторило оно, на этот раз решительно дернув головой. – Ннне цам. Ннне… – И оно протараторило что-то на своем языке; Офелии показалось, что она расслышала «тц-коу-кёррр».
Эти люди, при всей их несносности, не трогали гнезда существ и детенышей. Она должна их защитить. Но она не знала, как развеять его замешательство – не замешательство, вдруг поняла она, а закипающую решимость. И почему Лазурный ничего не сказал, когда учил ее и учился у нее, когда она проигрывала записи с гибелью поселенцев? Из стремления уберечь ее от боли или из глубокого недоверия?
– Тц-коу-кёррр, – произнесла она; обычно это слово их успокаивало. – Буль-цок-кхе?
Существо аккуратно коснулось ее макушки.
– Цы корошша тц-коу-кёррр.
Может, и хорошая, но она все еще не знала всех своих обязанностей… обязанностей перед обоими народами, вдруг подумалось ей. Офелия не хотела этого – они все равно не послушают, – но она не могла скрыть от людей то, что узнала. Впрочем, сперва следовало выяснить побольше, а значит, ей нужен источник понадежнее.
– Лазурный? – спросила она. – Где Лазурный?
Существо наклонило голову в сторону леса – в лесу? Что Лазурный делает в лесу? Вероятнее всего, охотится, и, хотя Офелия больше не боялась длинных ножей, ей совершенно не хотелось смотреть, как Лазурный разделывает древолазов. Но существо зашагало в сторону леса, и Офелия двинулась следом. Оставив корзину с навозом на краю пастбища, она осторожно побрела по пролеску через высокую траву и колючий кустарник.
Она собиралась ходить в лес чаще, когда жила одна, но не находила на это времени: в поселке всегда хватало работы. А став свидетельницей охоты, она и вовсе расхотела гулять среди высоких деревьев, когда там охотятся существа. Но теперь лес ничем не отличался от других мест, разве что здесь было прохладнее. Существо впереди, высоко задирая ноги, пробиралось через переплетения корней и лиан. Оно вело ее незнакомой дорогой, но, когда они вышли к месту, где Офелия однажды ночевала, она вдруг узнала его, словно это было вчера. Вот поваленное дерево, а вот кривой корень, на который она положила мешок с провизией…
А еще там были существа – почти все, кого она знала. Лазурный в парадной накидке. Буль-цок-кхе. Трое ее детенышей в окружении четырех взрослых, которые растянулись на земле, образовав живой манеж, в котором возились малыши. Завидев Офелию, малыши запищали и, спотыкаясь, ринулись к чьим-то ногам, нетерпеливо привставая на пальцах, которые становились все больше не по дням, а по часам.
Когда Лазурный поприветствовал Офелию, двое других существ скрылись в направлении поселка. В их руках сверкнули длинные ножи. Неужели они задумали резню? Офелия хотела было пойти за ними, но Лазурный удержал ее за руки.
– Ннне упить, – сказал он, словно читая ее мысли. Наверное, понял по ее лицу; человеческая мимика так пластична. – Не упить црукки цы. Ссслетить.
Не убить, а следить, чтобы они не помешали их собранию, которое существа благоразумно устроили вдали от сканирующих устройств и магнитофонов, запрятанных по всему поселку неутомимой Билонг.
Офелия догадалась, что существо, заговорившее с ней на пастбище, должно быть, ждало этой возможности. Хотелось бы знать, как долго, – еще вчера все они были в поселке, – но этот вопрос мог подождать.
Горловой мешок Лазурного вдруг раздулся и запульсировал. Не прошло и минуты, как все существа отбивали пальцами рук и ног сложный ритм; заслышав его, детеныши заметались из одного угла своего манежа в другой, выстукивая маленькими ножками то одну последовательность, то другую. Наконец ритм выровнялся и зазвучал внутри Офелии; она ощутила, как сама невольно начинает притопывать, как ее сердце замедляется и стучит в такт левой руке, что означало согласие.
Внезапно дробь оборвалась, и в наступившей тишине пронзительно зазвучал писк малышей. Офелия протянула к ним руку, и они бросились к ней, принялись облизывать ей запястье и хвататься за нее своими маленькими пальцами, пока еще совсем слабыми по сравнению с пальцами ног, но уже удивительно ловкими. Коготки покалывали ее, как крошечные булавки.
И тут Лазурный заговорил. Офелия не могла поверить своим ушам. Голос его звучал в точности как голос Василя Ликизи, вплоть до акцента и напыщенного тона.
– Решением правительства я уполномочен…
Он замолчал, а потом произнес длинную фразу на своем собственном языке. Офелия выпучила глаза.
– Но ты…
На этот раз он ответил уже знакомым ей голосом, искажая некоторые звуки человеческого языка: