– Корошша копи, та?
Не просто хорошая – лучше некоторых аудиозаписей, которые Офелии доводилось слышать.
– Ты… ты всегда можешь так говорить?
– Нннет. Копить колос – россто. Суи мысссли – аает црукки сссуки.
Офелия не понимала его. Если он с легкостью копирует голос Ликизи вплоть до акцента и интонации, почему же не может произносить слова правильно, когда озвучивает собственные мысли? Впервые ей захотелось спросить о чем-то Билонг – но Билонг рядом не было.
Не дожидаясь, пока она обдумает эту мысль, Лазурный произнес еще одну фразу голосом Киры Стави, затем глухим невыразительным тоном пробубнил слова, которые один из военных инструкторов произносил во встроенный в костюм микрофон. Наконец, он исполнил песню, которую Офелия напевала детенышам, голосом, который, вероятно, принадлежал ей, хотя звучал он более хрипло, старше, чем в ее голове. Она никогда не слышала свой голос в записи. Может быть, он действительно такой, ведь остальных Лазурный скопировал безупречно.
– И ты все понимаешь? – спросила Офелия. – Или просто…
– Та, – ответил он. – Наю сссмысь.
Он понимает смысл слов, но как? Как он может понимать так много, когда она, Офелия, так скудно владеет их языком? Конечно, она знала, что существа быстро учатся, но чтобы насколько… А как же слова Билонг о том, как сложно учить языки, даже человеческие?
– Вы все так можете?
– Се наюц. Ннне се гяурить.
Если все они понимают человеческую речь – разумеется, это невозможно, но если все-таки понимают, если они сами так считают, – то услышанное за последние дни, должно быть, дало им весьма… странное представление о людях.
Офелия села на подушку, которую один из них достал из-за поваленного дерева. Мысли скакали в голове, как детеныши, которые затеяли в манеже игру в салочки. Давно ли они все понимают? Много ли? И почему устроили это собрание именно сейчас? Что они задумали? Чего ожидают от нее?
Один из малышей запищал и попытался вскарабкаться по ноге взрослого, чтобы добраться до Офелии. Буль-цок-кхе подхватила его на руки, лизнула в шею и протянула Офелии. Детеныш лизнул ей запястья и свернулся клубком на коленях.
– Йа, – сказал Лазурный, указывая на себя, – аает цы ясно, то мы хочечь.
Эту фразу Офелия поняла легко; теперь она переводила слова Лазурного почти без запинки, не тратя время на сопоставление звуков с человеческим языком. Они планируют объяснить ей, чего они хотят? Ей и самой больше всего на свете хотелось бы это узнать… а потом можно будет выяснить подробности.
В течение следующих нескольких часов она всего несколько раз просила Лазурного повторить или уточнить сказанное; оказалось, что сочетанием почти человеческого языка и жестов можно передать куда больше абстрактных значений, чем она думала. Какую бы неприязнь ни вызывала у нее команда ученых, ее не оставляла мысль, что они должны быть здесь вместо нее – или вместе с ней. Их образование и опыт пригодились бы там, где у нее возникали трудности. Офелии преподносили знания, ради которых эти люди прилетели, знания, которыми существа (они четко дали это понять) все еще не желали делиться с остальными.
– Вы должны им рассказать, – убеждала Офелия Лазурного. – Они тут… официально.
Как же объяснить, что значит «официально»? Как объяснить, что ее, Офелию, никто слушать не станет, что ее место в самом низу социальной иерархии? Но Лазурный перебил ее: они расскажут ей, и она должна слушать внимательно. Ничего другого ей не оставалось.
Ори наверняка был бы счастлив узнать о том, как устроено их общество, подумалось ей. Большинство взрослых вели полукочевой образ жизни охотников и скотоводов, а потомство растили в проверенных, безопасных местах, где молодняк, защищенный от хищников и тягот кочевой жизни, впитывал все необходимые знания под присмотром мудрейших из взрослых. Особые роли: певчий, воевода, разведчик, тц-коу-кёррр. Очень условная иерархия внутри большинства групп: любое предложение встречало поддержку и неодобрение, которые выражались стуком левой или правой руки. У них не было представления о неповиновении: несогласные всегда могли уйти с теми, кто выстукивал тот же ритм, и сама жизнь определяла, кто в конечном итоге оказался прав.
Затем Лазурный подробно объяснил Офелии свою и ее роль. Тц-коу-кёррр – не просто тетя, а повитуха, няня, воспитательница и учитель в одном лице… а еще – защитник. Певчие – те, кто берет на себя общение с другими группами и обсуждает раздел территорий и обязанностей, стараясь заручиться поддержкой большинства.
И Кира, и Ори были бы рады послушать про то, как существа видят другие живые организмы… как они систематизируют растения и животных, каким образом научились использовать их, как разводят травоядный скот, как восстанавливали разоренное гнездовье.
Офелия поймала себя на мысли, что прикидывает, кого из ученых могла бы заинтересовать та или иная информация, но Лазурный мыслил иначе. Он не делал различий между видами «добычи для ума»: каждый след вел в своем направлении, но удовольствие от охоты было неизменным. Офелия вспомнила, как жадно первые из встреченных ею существ впитывали новую информацию – будто маленькие дети, которых еще не научили, что любознательность – вещь почти всегда бессмысленная и праздная.
Вынырнув из своих мыслей, Офелия вновь сосредоточилась на словах Лазурного. Такой народ не мог существовать при централизованном управлении; ничто в их практиках не напоминало ни один из известных ей политических режимов. Лазурный пел за одну многочисленную кочующую по равнинам группу Народа (это слово он произносил так, что Офелия сразу услышала в нем большую букву), но это вовсе не означало, что он правит своими сородичами. И хотя в прошлом Лазурному приходилось петь для (что было совсем не то же самое, что «петь за») другой группы Народа, обитающей на скалистом побережье, это не означало, что они достигли соглашения.
Об этих существах, живущих на скалистом побережье, Офелии хотелось бы знать больше; когда она спрашивала об этом людей, те лишь отмахивались от ее вопросов. Лазурный пустился в объяснения, и постепенно Офелия поняла, почему они так легко восприняли идею о воде и электричестве, текущим по трубам и проводам. В Народе воду, прочие жидкости и сыпучие вещества вроде песка перемещали по трубам, сделанным из дерева или полого камыша, и варили пищу в котлах из глины или прокаленного песка. Электричества у существ не было – пока, – а насосы работали за счет энергии текущей воды или мышечной силы… но идея качать воду была знакома им всем, даже кочевникам.
Но главное, что хотел сказать Лазурный, имело отношение к поселенцам, которые разорили гнездовье и были убиты обезумевшим от горя и негодования Народом… и к новым людям, которые, явившись расследовать это происшествие, пытались теперь навязывать существам свои правила и ограничивать их стремление к знаниям. Гнездовья – это слово, как поняла Офелия, означало сами гнезда, детенышей и их хранителей – для Народа были неприкосновенны.
Лазурный понимал – да и остальные тоже, – что чудовища с неба могли не знать, что именно они уничтожили. Но ни одна тц-коу-кёррр не приняла бы от своих воспитанников такого оправдания. Одной из важнейших добродетелей для Народа была способность предвидеть последствия своих поступков; первое, чему учили молодых охотников, – размещать силки там, где ходит только дичь, а не сородичи. Мысль эта лежала в основе всех охотничьих премудростей: лучше остаться голодным, чем убить и съесть последнюю матку. Лучше страдать от жажды, чем отнимать воду у тех, кто предназначен в пищу. Лучше оставить сладкие плоды древолазам, на которых охотишься.
Эта идея была Офелии понятна, но не до той степени, в какой она коренилась в сознании существ. Ее не учили логике: математики в ее жизни было ровно столько, чтобы понимать инструкции и пользоваться оборудованием. Она вспомнила, как внимательно Лазурный разглядывал старые учебники по математике; теперь он продемонстрировал ей один из них, указывая на длинное доказательство теоремы. Это, объяснил он Офелии, детский лепет: его Народ мыслил куда более сложными и ветвистыми цепочками.
– Но вы…
Она не знала, как тактично выразить мучившую ее мысль: что для такого умного народа они не слишком далеко ушли в развитии. У них нет полноценных городов – хотя, конечно, она еще не видела тех, на побережье. Но ведь у них нет ни транспорта, ни крупных механизмов… Она припомнила, что на записи с места гибели колонии упоминалась катапульта, с помощью которой существа метнули какой-то взрывчатый снаряд. Крупных металлических механизмов, поправилась она. Мехботов. Компьютеров.
– Латенцы, – сказал Лазурный.
Если она поняла его правильно – и если сам Лазурный понимал, что произошло, – существа считали себя совсем молодым Народом, почти что младенцами. Совсем недавно, каких-нибудь десять или двадцать поколений назад, они были другими. С помощью учебника по математике и выложенных рядами камешков Лазурный объяснил, что их ближайшие предки были способны выстраивать только короткие логические цепочки, тогда как они умели мыслить далеко наперед. Что-то изменилось – они не знали что. Когда-нибудь они это выяснят, но пока их внимания требовали более насущные вопросы.
Такие как люди, которые вторглись в их мир и пытались теперь ограничить их в познании. Это вернуло их к хранителям гнезд.
Хорошие хранители, объяснил Лазурный, делают все, чтобы молодняк узнал о мире как можно больше, готовился – стремился – постигать мир. Плохие хранители хотят облегчить себе жизнь и приучают молодняк к неизменности. Эти люди, медленно произнес Лазурный, наблюдая за лицом Офелии, эти люди разорили гнездовье. Теперь они хотят помешать нам постигать мир. Они плохие хранители. Не как ты. И они не уважают тебя. Судя по его тону, это были одинаково тяжелые прегрешения.
Офелия вспомнила, сколько раз раздраженно отмахивалась от вопросов своих собственных детей, сколько раз злилась на навязчивую любознательность существ. Ее саму одергивали и ограничивали точно так же; ее стремление познавать мир душили в зародыше. Когда-то она ве