я ребятня, натужливо катящая снежный ком, чтобы слепить вековечную снежную бабу…
IV объединительный съезд закончил свою работу. Большевики добились немногого. Но все же 1-й параграф Устава РСДРП закрепил положение о демократическом централизме, РСДРП объединилась с польскими и латышскими социал-демократами.
Артему довелось выступить на съезде с рассказом о борьбе харьковских большевиков с харьковскими меньшевиками. Ленин одобрительно улыбался, слушая Артема.
После съезда по рекомендации Ильича Федор Андреевич Сергеев должен был уехать работать на Урал. Но у Артема был один долг: он обязан доложить харьковским большевикам, которые делегировали его на съезд, о решениях съезда, резолюциях — иными словами, сделать отчет о IV съезде РСДРП.
И только после этого Артем уехал на Урал.
Его считали удачливым, неуловимым. Для полиции Артем был призраком, который мог появляться одновременно в десятке различных мест, произносить десяток речей… и исчезать, чтобы в новой личине вновь наводить суеверный ужас на приставов, околоточных, исправников. Шпики гонялись за ним по всему Уралу. Но разве можно поймать призрак? Он бестелесен, он растворяется, проходит сквозь стены… Но в филерском донесении об этом не напишешь. И «подметки» сочиняли легенды, и отнюдь не для того, чтобы возвеличить Артема, — себя бы оправдать. Право, на одном заводе они обложили оратора — мышь бы и та не проскользнула, а он выбрался… «по заводской дымоходной трубе». Да нет, не по верху лез, а по дымоходу. Вот свят — все правда. А тяга там штормовая, ну и вынесло. Упал — не разбился. Истинно так. Нигде его ныне не сыщешь.
Как так не сыщешь? На Мотовилихе кто предвыборное собрание проводил? Призрак? С трубы свалился?.. Где бы этот призрак ни появлялся, выборы во II Государственную думу проходили совсем не так, как на это рассчитывали местные деятели буржуазных партий и администрация.
А потом разве призраков избирают делегатами партийных съездов? А охранке стало доподлинно известно, что Федор Сергеев, он же Артем, избран делегатом V съезда РСДРП от большевиков Урала, так же как и Ленин.
И все же призрак был схвачен в Перми, схвачен вместе со всем составом Пермского комитета РСДРП. Их кто-то предал.
И вновь начались для Артема тюремные одиссеи. Он был измучен последними месяцами жизни на Урале. Он откровенно радовался, что в тюрьме хотя бы немножко отдохнет.
Но отдыха не получилось. Споры с Акимом — меньшевиком, прибывшим из Центра ревизовать результаты выборов делегатов на V съезд, потом допросы, опознания, переезды из тюрьмы в тюрьму, а по дороге — гангрена, тиф — все смешалось, все изнуряло до предела.
И суд в Перми, и 102-я статья уголовного уложения, лишавшая его всех прав состояния и обрекавшая на вечное поселение в Восточной Сибири, и новый суд в Харькове, угрожавший многолетними каторжными работами, — все осталось позади, как остался позади казавшийся бесконечным этап к месту поселения в селе Воробьеве.
ПОБЕГ
Ангара! Полноводная, быстротечная. Сколько сказов, легенд сложено об этой реке. А кругом горы и дикая тайга. Можно часами (если, конечно, светит солнце) стоять на берегу, любоваться стремительными потоками реки. А причудливые очертания гор пробуждают фантазию даже у самых реальномыслящих.
Но Артем стоял на берегу неулыбчивый, хмурый. Шум реки напоминал о том, что, не дай бог, ненароком очутиться в ее водах — не выплывешь, и никто не придет на помощь в этой глухомани. Горы и тайга — они стерегут надежнее тюремных решеток и солдат.
Конечно, в селе Воробьеве можно жить. Ведь обитают же люди вот в этих шестидесяти дворах, хорошо просматривающихся с высокого берега. Но что значит жить в Воробьеве, за сто верст от ближайшей почтовой станции и более пятисот — от железной дороги?
Это не жизнь, а прозябание и неизбежное в таких условиях помешательство. Те, кто родился и вырос здесь, не знают городов, они никогда не слышали гудка паровоза, им неведомы книги. Впрочем, он не прав, книги в селе есть, они остались от ссыльных. Но местные поселяне их не могут прочесть — грамотных среди них и десятка не наберется. Здесь живут охотой, рыбной ловлей. Своего хлеба не хватает. Муку везут издалека, точно так же, как и порох. Чугунки, сковородки, кастрюли — этим убогим инвентарем дорожат больше, чем в иных столичных домах китайским фарфором или столовым серебром.
Нет, не такими представлял он коренных таежников. Ему всегда казалось, что это гордые сыны природы, живущие по ее законам, справедливые, честные, добрые, — с широкой, как сама тайга, душой. Может быть, он и спешит с выводами; но те несколько дней, которые он здесь прожил, явили иной облик обитателей Воробьева. Напрасно он искал бедняков, ту самую голь перекатную, которой полным-полно на родной Украине. Воробьево почти сплошь состоит из крепких хозяйчиков, тороватых мужиков. Конечно, имеются и работники, но это в основном народ пришлый или ссыльнопоселенцы.
Воробьевский селянин, как таежный медведь, у него и душа обросла шерстью. Он жаден, неправдоподобно жаден, и все, что можно подгрести под себя, — гребет. Он экономит на детях, жене, но не отказывает себе ни в чем, особенно в самогоне. Такого редко встретишь трезвым, днем он «в подпитии» — только-только чтоб не свалиться и не захрапеть, вечером же напивается и «показывает себя» — бьет жену, это одно из любимейших его занятий, выгоняет из хаты на мороз босоногих детей, изощряется в сквернословии, и ему неведомо чувство сострадания, жалости и благодарности.
Его дети вырастут такими же. Ведь они не знают иных людей, которым можно было бы подражать. С ссыльными им общаться не позволяют, да и среди поселенцев немало попадается людей опустившихся, выжиг и тоже пьяниц.
Артем ловит себя на мысли, что он, может быть, слишком сгустил краски. Впрочем, вот уже второй день у него не проходит чувство гадливости после безобразной сцены, невольным свидетелем которой ему довелось быть.
Двадцать человек ссыльных, прибывших вместе с ним в это село, недолго радовались обретенной свободе. Нужно было как-то устраиваться, зарабатывать на жизнь. А как? Скажем, его, Артема, специальность — машинист паровоза, инженер — здесь ни к чему, такими же ненужными оказались и профессии его попутчиков по этапу — библиотекарей, учителей, юристов. Оставалось одно — идти на расчистку леса, корчевать пни или наняться на покос. Но покосом даже на пропитание не заработаешь, за расчистку леса платят шестнадцать рублей с десятины. Трудная, потная, мозолистая работа. Приспособлений никаких, только руки. На этой работе нужно обладать большой физической силой, а где ее взять после нескольких лет тюремной баланды, после тифа? Но выбора нет. Пришлось наниматься на расчистку.
Один за другим валятся с ног товарищи. Приляжет на минутку отдохнуть и уже не может встать, не в силах даже отогнать гнус, несметными полчищами вьющийся над головами измученных людей.
Артем едва дождался полдника и, несмотря на свинцовую тяжесть в ногах, решил пойти на берег реки, там меньше гнуса, да и захотелось окунуть натруженные ступни и кровавые мозоли в студеную воду, вдохнуть полной грудью речную прохладу.
Едва он выбрался из леса, как наткнулся на табор — какой-то хозяин с семейством и работниками обкашивали небольшой прибрежный луг. На песчаном откосе горел костер и вкусно пахло кулешом.
— Эй, куды лезешь, не видишь, трава!
Артем не сразу сообразил, что окрик относился к нему. Огибать поляну, чтобы не злить этого держиморду, который боится, что прохожий помнет его покосы, не было ни сил, ни охоты. Но он понимал, что хозяйчик может натравить на него своих работников, а он так устал — лучше не связываться.
Обойдя поляну, Артем спустился к воде, наклонился, чтобы умыться, и вдруг отчетливо услышал, как заплетающийся женский голос произносит столь непотребную, отвратительную брань, что в пору и мужику уши закрыть. И той же бранью женщине отвечает тоненький детский голосок. Галлюцинация? Нет. Артем догадался — у поверхности воды голоса разносятся далеко-далеко, и ругаются у того самого костра, от которого так аппетитно пахло варевом. Поднявшись по откосу, он увидел, как от реки к костру идет девочка лет семи-восьми с двумя тяжеленными ведрами на коромысле, а за ней, не переставая извергать ругательства, едва ползет, покачиваясь, ободранная старуха с дымящейся трубкой в зубах. Хотелось бежать, чтобы не слышать этот детский голосок, произносящий неприличную брань.
Так прошло несколько недель. Артем высох, но не от недоедания. Просто нервы разошлись. Он уже не мог спокойно видеть жителей Воробьева, стал несдержанным с товарищами по ссылке. И сам понимал, что не прав, но ничего поделать с собой не мог.
Надо бежать. Это единственное лекарство от сумасшествия. Легко сказать — бежать! Сотни километров по непролазной буреломной тайге, через горы, нехожеными дорогами, вдоль каменистых речных берегов. И это без лошади, без лодки, без ружья наконец. А ведь в тайге хозяин медведь, он же малогостеприимен. Бежать! А куда? По дороге нельзя заходить даже и в те редкие селения, где можно было бы пополнить запасы продовольствия, обогреться. И даже если повезет, если он все же доберется до Братского острога, где есть товарищи, то ведь это только половина пути и, может быть, не самая трудная. Дальше двигаться можно только почтовым трактом. А на нем водятся звери похуже медведей. Исправники, жандармы. Артем знал за собой умение перевоплощаться, знал, что если ему удастся раздобыть чалдонскую одежду, то его не отличишь от местного жителя. Но это только до тех пор, пока он будет молчать. Разговаривать на местных диалектах он еще не научился, «городская речь» выдаст его с головой.
А документы? С его паспортом далеко не уйдешь. Разве что никто из начальства не поинтересуется. По паспорту он ссыльнопоселенец и не имеет права покидать пределы волости, в которой ему предписано проживать.
Все это понимал Артем, понимал умом. Но рассудку вопреки готовился к побегу. В этих местах лето недолго балует теплом, в сентябре, глядишь, уже и первые заморозки. А там завьюжит, заметет — ни пройти, ни проехать. От холодов по тайге треск стоит — деревья не выдерживают, лопаются, где уж человеку выдюжить на таком морозище. Нет, бежать нужно только сейчас.