— А я уже в аду побывал, да вот выкарабкался.
— Это в каком таком аду ты пребывал?
Хозяин насторожился, посуровел. Его жена инстинктивно поджала ко лбу два пальца, но муж так на нее посмотрел, что она опустила бессильно руки да так и осталась стоять, не шевельнувшись.
Артем сделал вид, что не заметил этой безмолвной размолвки супругов.
— Есть такие горы — Уральские, их еще Камнем величают.
— А как же, есть, есть, мне давесь свояк оттеда топор притащил, вот только как звать-то город запамятовал.
— Не Златоуст ли?
— Во-вот Златоуст. Чудной топорик-то, вроде бы и никчемный, на топорище там цветочки, травка, буковки. Малым детям забава. Ан нет, свой-то я уже разов десять точил, а энтот и не ступился.
— Знаменитую на весь мир сталь куют златоустинские рабочие. Вот эти-то рабочие, а с ними и с других заводов против царя поднялись.
Хозяин оживился, и Артем вдруг припомнил, что все старообрядцы, без различия сект, еще с середины XVII столетия считают русских царей антихристами за то, что царь Алексей Михайлович в свое время утвердил Никоновскую «антихристову» реформу православной русской церкви.
— И я с ними был. Да вот не сдюжили мы тогда. Угодил я в тюрьму.
И снова в избе нависла гнетущая тишина. Одно дело идти против антихриста — это «богоугодно», другое — сидеть в тюрьме. У хозяина мысли ворочаются тяжело, по-таежному. С одной стороны, от дедов слыхал, что сибирский народ от уголовников всяких, каторжан начало свое берет, но с другой — повидал он лихих людей, что из тюрем да с рудников сбежали, — не приведи господь. Конечно, говорят, что в последнее-то время в Сибири полным-полно, как их там, политических, но с ними сталкиваться не довелось, и, что это слово значит, он толком не знает.
Артем вдруг беззвучно рассмеялся. Ну что за идиотская манера всюду, всегда, не считаясь ни с чем, стараться приводить людей в собственную веру! Да чтобы этого медведя расшевелить, годы нужны да слова, примеры должны быть какие-то другие, доступные.
Ему бы в пору дальше двигаться, не искушая судьбу, а он тут агитацию разводит. Спросит хозяин об аде — придется досказать, а если не решится, то и промолчать не грех, к чему добрых людей пугать.
Хозяин так и не решил для себя, кто же этот человек, а раз не решил, то и хватит лясы точить.
И снова тайга, валуны, то дождь, то ветер и так редко солнце. Но Артем шагал легко. Он отдохнул, за плечами в котомке сухари, сало, здоровенный кусок копченой медвежатины и сушеная малина для заварки.
Сорок верст в день теперь он проходит с меньшей затратой сил, нежели раньше двадцать пять.
До Братского острога уже рукой подать. А там Артем рассчитывает подготовиться к «последнему броску».
Это означает прежде всего подчистку документов. Дальше без чистого паспорта ему дороги нет. И деньжат немного раздобыть было бы очень кстати. Ну, а что касается одежды, то тут уж как повезет.
Артем стоял у стен полусгнившей острожной башни и мрачно смотрел на место заточения протопопа Аввакума. Черт возьми, хоть полезай в этот острог и, подобно Аввакуму, шли оттуда анафему и царю и присным его.
Еще вчера после радостной встречи с друзьями, после обмена новостями (какие уж у Артема новости) он лег спать, полный надежд и планов. Среди ссыльных Братского острога был один гравер. Никто толком не знал, за что его сослали, во всяком случае не за политику. Человек этот был немолод, исполнителен, жил на отшибе, в маленькой каморке острожной угловой башни.
Вчера этот гравер обещал основательно подчистить паспорт Артема, смыть название места его ссылки, а сегодня, он вновь, в который раз, вынимает из кармана документ, словно недолгое его пребывание у груди владельца может стереть, смыть большое, расплывшееся во всю страницу фиолетово-грязное пятно. Гравер ничего не сказал, только пожал плечами и развел руками, — мол, что поделаешь, сколько раз чистил бланки щавелевой кислотой и комар носа не мог подточить, а тут не успел капнуть, как все поплыло. Паспорт испорчен безнадежно, а в остроге не достанешь даже липы. Пройдены сотни верст. Да что там пройдены, они прожиты, они политы кровью. Возвращаться назад, зимовать в Воробьеве?
Во-первых, обратно он просто не дойдет. Сюда его несла надежда, она вливала силы. На обратном пути безнадежность, уныние отберут последние силенки. Он заночует в береговой расщелине, заснет и не проснется. Обратный путь — это не только дождь, но и снег, пурга, ростепель и снова мороз. Обратный путь — путь самоубийцы. Революционер не имеет права на это. Если даже какое-то чудо и довело бы его до Воробьева, то беглого упрятали бы в места, куда худшие, чем это село, и стерегли бы по-иному.
Нет, только вперед. Риск? Конечно, огромный, удвоившийся теперь с потерей паспорта. Но ведь он всю свою сознательную жизнь рисковал, рисковал и жизнью. Там, впереди, есть шансы уцелеть и обрести свободу… и снова рисковать во имя революции. Иной жизни он не знает, не помнит, иной у него нет и не было, как не было своего угла, одеяла, подушки, своего времени.
Паспорт частично могли бы заменить деньги. Но где их возьмешь? Блуждая в тайге, он сохранил свои пять рублей. Ну, в лучшем случае острожские товарищи соберут рублей десять — пятнадцать, не более. С этими деньгами он должен добраться до ближайшей железнодорожной станции — Тулуна. Значит, еще двести пятьдесят верст. Но уже не тайгой, не медвежьими тропами, а по наезженному тракту. Пешеход с котомкой на тракте всегда наводит на мысль о бродяге. За бродяжничество же в России положена тюрьма.
По тракту нужно передвигаться самым привычным, самым ординарным способом — на телеге. А это означает деньги.
Ночь на редкость темная. Не видно даже конского хвоста. Древний тракт проездили «до дыр», лошадь то и дело спотыкается, телегу трясет, подбрасывает, швыряет из стороны в сторону.
Артем судорожно вцепился в края колымаги, аж пальцы свело. Возница мотается на своем месте, толкает его в бок, гляди спихнет. И нельзя изменить позу, нужно «выглядывать дорогу», как заявил хозяин телеги, которую Артем нанял за три рубля.
Товарищи действительно снабдили его деньгами, причем пошли на жертву: карманных денег ни у кого не было, и Артему выдали пятнадцать рублей из артельной суммы. А это значит, что зимой они не доедят на пятнадцать рублей. При том скудном питании, которое может предложить бедная артель поселенцев своим членам, пятнадцать рублей — сумма немалая. Артем улыбается во тьме, вспомнив теплые проводы из острога. Телега подскакивает… и страшная боль вливается в левую ногу, в глазах огненные всплески, словно темную ночь пронизала яркая молния. Лошадь захрапела и встала…
— Э, будь ты неладна! — возница соскочил наземь и в наступившей тишине вдруг услышал стоны седока. — А ты чего причитаешь?
— Да вот нога, наверное, раздробило…
Возница присвистнул, обошел лошадь и увидел, что телега, съезжая с горы, наехала на придорожную тумбу толщиной в добрых три телеграфных столба. Стоит эта тумба с незапамятных времен, вросла в землю и охраняет она сточную трубу, проложенную под дорогой.
— Телега цела, лошадь, кажись, тоже, а вот что с ногой твоей, разве в этой темнотище разглядишь. А ну попробуй встать на ногу-то. Если стоять сможешь, боль не собьет, значит, цела.
Артем и сам знал, что нужно встать на ногу, но вспомнил про молнии в глазах и отшатнулся на спину. Ногу быстро раздувало, и, чем колодистей она становилась, тем меньше болела.
— Поехали, братец, я полежу пока, задрав ногу к небеси.
— Поди тут разберешь, где небеси, а где и господи пронеси.
Лежать в танцующей телеге оказалось еще сложней, чем сидеть, тем более что Артему приходилось руками поддерживать больную ногу, и его перекатывало из стороны в сторону, как бревно. Доставалось и вознице, но он беззлобно отругивался и даже успевал подхватить беспомощного седока, когда казалось, что тот вот-вот вылетит на дорогу.
— Это еще что. Эвон прошлым летом я думал богу душу отдам, со страху, конечно. Тут недалече речка есть, ее всяк величает, как знает, не названная она, зато рыбищи в ней — тьма. И надо тебе сказать, попадаются с тебя ростом, право, видит бог, не вру. Ну и отловил я одну такую. Часа с два она меня водила, думал, что не выдюжу. Потом приблизилась, ну я ее веслом и окрестил. Едва в телегу вкатил, и до дому. Еду себе, назад поглядываю, как бы на какой колдобине рыбу с воза не выкинуло. Тут, аккурат, мосточек, перед ним бревно, а я на рыбу-то загляделся и не придержал лошадь, опомнился, тяну вожжи, да поздно. Молю господа, чтобы колеса передние не повыбивало. Стукнулись, подпрыгнули, и о рыбине забыл. И тут вдруг как двинет меня в бок, да чем-то острым-острым, я аж взревел от боли. Обернулся, мать честная, никак ожила рыбина-то. Притульнулась к боку и закусывает. Ну, знамо дело, я с телеги долой, а следом мне, чуть не проткнув брюхо, свалились вилы. Не поверишь — обрадовался я, вот те свят. А то чуть было на нечистую силу не подумал, что рыбину-то оживила.
Артем рассмеялся. Рыбацких да охотничьих рассказов он наслушался вдоволь. И всего за месяц пребывания в Воробьеве. И что за рыбина такая, с человека ростом, зубы словно вилы?…
Так с шутками, присказками добрались до деревни, где у возницы жили родственники. Утро уже занималось, когда ложились спать на сеновале. Артем сам доковылял до ночлега, оказалось, что осторожно ступать он может. Кость цела. Ну а опухоль со временем сойдет.
Тулун. На административной карте Российской империи Тулун значится, как село Иркутской губернии Нижнеудинского уезда. Но куда уж городу Нижнеудинску тягаться с селом Тулун! Тулун — это более ста торговых заведений с оборотом около пяти миллионов, здесь много кузниц, мельниц, маленьких заводиков-мастерских. Здесь всегда людно, через село лежит путь, по которому непрерывно следуют переселенческие партии, рабочие, нанявшиеся на Ленские прииски.
В Тулуне надо быть очень осторожным и лучше всего поскорее отсюда убраться. Но вот вопрос — куда?