— Ага, вы пришли в себя, превосходно, превосходно! Так вот-с, молодой человек, у вас брюшной тиф и, насколько я понимаю, ни копейки денег? Значит, надо немедленно ложиться в больницу. Иначе я по долгу службы должен заявить властям…
Голос был монотонный, равнодушный.
Голова кружилась, и смотреть на свет было нестерпимо больно. Рядом с топчаном стоял пожилой господин в пенсне и с бородкой а-ля Чехов. Он смотрел куда-то мимо Артема и явно тяготился необходимостью дожидаться ответа больного.
А что мог ему ответить Артем? Денег действительно нет. Нет и паспорта. А без паспорта в больницу не примут, зато в жандармерию — пожалуйста. Артем закрыл глаза и вновь впал в беспамятство.
Артему показалось, что кто-то легонько дотронулся до его руки. И сразу вспомнилась угроза доктора доложить властям. «Из полиции. Так глупо…»
— Федор Андреевич, это я, вам тут телеграмма и перевод из Харькова.
Артем открыл глаза. Господи, хозяин частной квартиры, к которому у него был адрес! Проклятая болезнь. Он не может вспомнить ни фамилии, ни имени-отчества этого человека, а ведь по приезде в Харбин он написал друзьям в Харьков и дал именно его адрес.
Сколько раз, выступая перед рабочими, он проклинал власть денег. Но сто рублей — это же целое состояние. Теперь можно не опасаться больницы, теперь тот эскулап будет разговаривать с ним иным тоном. Вот она, власть денег!
Поправлялся Артем медленно. Сказались регулярные недоедания и недосыпания прошлых лет и недавних месяцев.
Часами лежа в своей хибарке, он перебирал события, предшествовавшие его болезни.
Харбин, с которым были связаны большие надежды, их не оправдал. Железнодорожные мастерские, куда он сунулся в поисках работы, были под строгим контролем пограничной стражи, штаб которой расположился неподалеку.
Вспомнил, что в город он приехал с семьюдесятью копейками, а потом, когда они кончились, несколько дней ничего не ел.
Не надеясь на успех, уже на грани отчаяния, зашел в редакцию газеты, даже, не удосужившись узнать ее названия. Это не было авантюрой. Артем знал твердо, что писать он умеет, хорошо владеет словом, да и наблюдательности ему не занимать.
Но на благоприятный прием надежд мало. Кто он такой? В каких газетах печатались его репортажи, очерки, фельетоны?
К великому удивлению и радости Артема, его спросили только о паспорте, сделали вид, что поверили, когда он заявил о потере документа, и предложили попробовать.
Если бы Артем был более искушен в делах газетных, то его, наверное, насторожил бы такой прием. Но опыта не было, а радость по поводу того, что найдена хоть какая-то работа, заслонила все остальные мысли.
Он брался за все: за очерки о положении китайской бедноты и за репортажи о происшествиях, писал фельетоны, его печатали, уродуя до неузнаваемости написанное. И не платили гонорара. Жулики и проходимцы, ведавшие газетой, знали о беспаспортном положении Артема и не опасались его. Впрочем, два рубля он все же получил.
Когда к Артему вернулся аппетит и он почувствовал, что может ходить, не держась за стенку, ему первым делом захотелось добраться до цирюльни, побриться, постричься да и на себя посмотреть. Но до парикмахерской он не дошел. Наверное, вид у него был такой изможденный, болезненный, что прохожие, только глянув, перебегали на другую сторону улицы. Артем понял, что его принимают за чумного. В Харбине чума и холера никогда не переводились.
Наиболее распространенная здесь чума тарабаган-пая, ее носители и рассадники сурки. Тарабаганное мясо дешево, им питаются бедняки.
Этим летом власти предупредили, что в Фугдя-Дони — китайской части Харбина — ожидается чума, и если хоть один больной или заподозренный в заболевании покинет Фугдя-Дони, то город оцепят войска и никого не будут выпускать.
Решение пришло сразу — бежать из Харбина и как можно скорее, быть может, с первым же отходящим поездом. И бежать за пределы царской империи. Пожалуй, в Дайрен, бывший русский Дальний. Хотя после войны 1904–1905 годов он стал японским, там все же осталось немало людей, говорящих по-русски. А это немаловажно на первых порах.
В вагоне четвертого класса нет купе. Сиденья со спинками и узенький проход. В вагоне жарко, накурено, пахнет карболкой и мазутом.
Артем примостился у окна и делает вид, что с интересом разглядывает проплывающий мимо ландшафт. А какой тут к черту ландшафт — сопки да сопки, они так похожи друг на друга, что если бы не мелькание телеграфных столбов да неистовое дребезжание и треск вагона, можно подумать, что поезд стоит на месте. Границу он миновал благополучно, никто не обратил на него внимания, не поинтересовался паспортом. И вот он катит по японским владениям, впрочем, японскими они стали недавно, после окончания русско-японской войны, по Портсмутскому миру. Квантунская область, Ляодунский полуостров с Порт-Артуром и г. Дальним отходили к Японии на правах аренды у Китая.
Вот уж действительно «тройная бухгалтерия». Редкие китайские поселения на берегах маленьких речушек, по которым и на джонке не проплывешь — мелко. Правда, каждая деревенька окружена фруктовыми деревьями, ивами и тополями. По тому, как ровно они стоят один по отношению к другому, нетрудно догадаться — посаженные. А кругом чахлая подгоревшая трава да камни, камни, камни.
Впрочем, Артем только непроизвольно отмечал про себя смены пейзажей за окном вагона. Его куда больше интересовал разговор соседей за спиной. А соседи — японские солдаты. Судя по тому, что они старательно вставляют в свою трескотню русские слова — разговор предназначен для него, больше в вагоне русских пассажиров нет.
Трудно что-либо понять, кроме одного: японцы принимают его, Артема, за беглого русского солдата — дезертира.
Опасаться, конечно, нечего, здесь, в Маньчжурии, полным-полно русских дезертиров.
Маленький (впрочем, все они невелики), несколько флегматичный солдатик, до сей поры молчавший, вдруг заговорил на довольно понятном русском языке.
Оказалось, что он долго жил во Владивостоке, владел там небольшой парикмахерской и вернулся на родину, чтобы пройти службу в армии божественного микадо.
Он хорошо знает порядки, и не только русские. К примеру, древние египтяне отрезали язык дезертирам, в Греции за дезертирство брили полголовы, одевали в «постыдное платье» и на три дня выставляли на торговой площади. Германцы выкалывали глаза, отрезали уши и кончик носа, впрочем, большинство древнегерманских полководцев предпочитали вешать дезертиров на деревьях.
У русских за дезертирство — поселение в Сибири.
Артем про себя усмехнулся: русские цари поселяют в Сибири и не только за дезертирство.
Он отвернулся от окна:
— Я не солдат и не дезертир. Я простой русский рабочий, забравшийся так далеко от родных мест в поисках лучшей доли.
То ли японцы не поняли, то ли не поверили, только они дружно закачали головами, зацокали и при этом улыбались во весь рот мертвым оскалом великолепных как на подбор зубов.
Разговор, едва начавшись, угас. Японцы так и застыли с улыбками. О чем они думали, что хотели предпринять — осталось для Артема тайной, так как поезд резко затормозил, в дальнем конце вагона раздалась гортанная команда.
Улыбки на лицах солдат исчезли, словно их стерли мокрой губкой. Поезд остановился. Раздалась новая команда… и вагон опустел. Так Артем и ехал до самого Дайрена в пустом вагоне.
Дайрен встретил мокрым снегом и сквозняковым ветром с залива Виктории. Не теряя времени, Артем двинулся в порт. Странное впечатление оставлял город. Казалось, русские не успели его достроить. Явно проглядывались три части: административная, торговая и туземная.
Административная была застроена, в торговой много маленьких, наспех сколоченных лавочек, магазинчиков, кабачков. Зато туземная являла зрелище удивительное. Домов здесь не было. Не было и лачуг, похожих на ту, в которой он жил в Харбине. Шалаши не шалаши, выстроенные из старых разбитых ящиков, землянки, крохотные мазанки, а то и просто временные навесы с кострами посередине.
Зато порт выглядел внушительно. Здесь были доки и паровозное депо, мастерские, бухта ограждена молом.
Пока добирался до порта, промок, в сапогах хлюпало. Так и заболеть недолго, ведь он еще очень слаб после тифа. В порту узнал — завтра будет пароход в Нагасаки, билет стоит двадцать иен, конечно, третьим классом, в ноябре палубным не проедешь, замерзнешь.
Вернувшись в город, Артем без труда разыскал какой-то отель, где понимали по-русски и говорили по-английски примерно с тем же успехом, что и он.
Вспомнил, что давно не писал Екатерине Феликсовне Мечниковой — матери Александры Валерьяновны, с которой Артема связывала дружба и подпольная партийная работа в Харькове в 1905 году. В лице Екатерины Феликсовны Артем нашел старшего товарища, сердечного и доброго, готового всегда прийти на помощь тем, кто боролся за счастье народное. Этой переписке Артем придавал особенное значение. Ну что же, пора рассказать о своих странствиях, поделиться планами на будущее: «Сейчас я в Дайрене (Дальний). Жду парохода в Нагасаки (Япония). Пароход завтра. Как буду выбираться отсюда — не знаю. Думаю в Нагасаки поступить на какой-нибудь пароход кочегаром или чем придется, и поеду куда придется: в Америку, в Австралию или в Европу. Я чувствую себя здоровым. Погода отвратительная. Идет снег и сразу тает. У меня калош нет, так и выходить неохота… Вот пока все, что могу сказать о себе… Ваш Федя».
Третий класс это все же не трюм. Правда, отдельные каюты здесь отсутствуют, но каждый пассажир имеет свое место, отсюда есть выход на палубу, что недоступно трюмным. Знакомясь с коридорами парохода, Артем наткнулся на огромный люк, прикрытый сеткой, из которого тянуло жаром. Сквозь сетку можно разглядеть часть котельной, и Артем долго не отходил от люка. Ведь он не собирался задерживаться в Нагасаки — найти в Японии работу русскому просто невозможно, а вот пристроиться на какой-либо корабль, отбывающий в Америку, Европу или Австралию, — вполне реально. Не пассажиром, конечно. Пассажир должен платить за проезд, а у него в кармане после покупки билета осталось всего 50 иен. Много это или мало, Артем не знает, но, наверное, гроши. Значит, нужно наняться на корабль. А кем? В паровых машинах он, слава богу, разбирается, но механиком его не возьмут — нет опыта, и главное — документов. Палубной работы он не представляет. Остается одно — кочегарить. Вот это знакомо. И вряд ли работа кочегара парохода многим отличается от работы кочегара паровоза. Только на паровозе нет такой жары. За