Итак, он в Брисбенской тюрьме «за устройство открытого воскресного митинга без полученного на то заранее разрешения».
Они стояли впятером, скованные попарно, и дожидались, пока дойдет очередь рассортировать их по камерам. Внимание Артема привлек арестант, видимо, уже порядочное время сидящий здесь. Он стоял по стойке «смирно» и, что самое забавное, отдавал надзирателю честь, прикладывая руку к бритой голове. Артем так и присел от смеха. Но он так и не успел распрямиться, как перед ним очутился надзиратель.
— Встать! Как стоите! Не знаете, что когда с вами разговаривают, сударь, вы должны отдавать честь!
— Нет, сударь, не знаю и знать не хочу. К вашему сведению, сударь, я русский, по русской традиции к «пустой голове руку не прикладывают», а если прикладывают, то тем самым салютуют, сударь, «пустой голове». — «Черт бы побрал этого «сударя», ну как ему по-английски перевести «пустую голову»?»
Нет, здесь узники не отсиживали определенные им судом сроки. Их наказывали, именно наказывали, но не поркой, такой примитивной, как где-нибудь в Акатуе. Впрочем, и в России имелись заплечных дел мастера, которые порку превращали в священнодействие. Например, в Николаевских исправительных ротах заключенных избивали бычьим кнутом, а потом истекающих кровью людей бросали в камеры, пол которых был сделан в виде конуса. Кровь стекала и… замерзала. В нее вмерзал и «исправляемый».
Артем побывал в этом аду. Он не молчал, он протестовал, и его тюремные дни протекали между карцером и тюремным лазаретом.
Били во имя матери пресвятой богородицы, казанской божьей, иверской, тверской, за каждого из двенадцати апостолов по отдельности. Артем запомнил палача — Евстюнин. И если этот кровопийца доживет до возвращения его в Россию, то Артем не пожалеет ни сил, ни времени, а расправится с извергом…
Через несколько дней Артем познал «прелести» австралийской тюрьмы. И сумел написать на родину:
«Обстановка камеры была довольно разнообразна: деревянный столик и такой же табурет, прикованные цепью к стене. Щетка и жестянка для собирания пыли в камере, жестяная кружка с водой, жестяной тазик и такая же параша, маленький половик и шесть одеял. В камере, как и во всей тюрьме, безукоризненная чистота. Ни нар, ни кровати в камере не оказалось. В этой тюрьме арестанты спят в особых гамаках. Любителям сильных ощущений и тем, кто находит жизнь легкой, я смело рекомендую эти гамаки как новый вид пытки… Гамак, конечно, лучше голых и грязных нар, по в Брисбенской тюрьме он так устроен, что спать возможно только после довольно продолжительной привычки к нему; в течение же нескольких первых дней пребывания в тюрьме никто в нем спать не может. Он устроен из куска длинной и узкой парусины с палками на концах и прикреплен крючками к двум противоположным стенкам одиночки. Получается такое выгнутое корыто, что голова и ноги арестанта висят в воздухе, а туловище почти касается пола… При уборке мне приходилось ежедневно скоблить и мыть… виселицу, помещавшуюся в том коридоре, который я убирал. Впервые попавший в тюрьму никак не узнал бы в местной виселице орудие удушения людей. Она устроена в высшей степени просто и кажется слишком примитивной для того, чтобы ею убивать людей.
Коридор второго этажа по длине его разделяется пустым пространством на две части, из которых каждая идет вдоль ряда одиночек. Для перехода с одной стороны коридора на другую оба они в трех местах соединяются проходами. В одном из таких проходов пол разделяется на две части в виде лежащих ворот. Над этим полом в потолке приделаны три крючка, один от другого на расстоянии двух футов. К этим крючкам прицепляется веревка, петлю которой набрасывают на шею заключенному, стоящему на полу, особой рукояткой пол под осужденным опускается и — правосудие торжествует…
…Давно Кропоткин где-то писал, что тюрьма — университет преступности. Одним из таких университетов является Брисбенская тюрьма — Бога-Род. В этой тюрьме арестанты, пусть они будут преступниками, но все же люди, физически и умственно калечатся. Бога-Род — это утонченная пытка, усовершенствованное бескровное орудие убийства.
…Наиболее мерзкая и оскорбительная для арестанта церемония происходит после пятичасового звонка. Сейчас же после звонка арестанты надевают тужурки, развязывают шнурки у ботинок — приготовляются к обыску. Через пять минут раздается вновь колокол, и мы выстраиваемся перед воротами. Один из надзирателей вызывает нас по двое в коридор, где стоят еще два надзирателя. Арестант подходит к надзирателю, обыскивается ощупыванием всего тела, снимает ботинки и трясет ими перед надзирателем, показывая, что в них ничего не спрятано. Затем арестант проходит в свое здание, по дороге отдавая честь начальнику тюрьмы, который всегда присутствует при этой церемонии. Наконец арестант в камере, но глумление над ним еще не окончено. Вслед за ним раздается: «Такой-то здесь?» Арестант откликается: «Да, сударь». И дверь замыкается. Вскоре раздается свисток дежурного надзирателя — это помощник начальника обходит камеры и лично удостоверяется, что камеры замкнуты, и замкнуты не пустыми. Для этого сию же минуту после свистка арестант должен стать у двери и, высоко протянув руку, показать ее в окошко над дверью, за которой слышится ощупывание замка.
Наконец-то я один! Наконец-то длинный тюремный день, полный массы как будто ничтожных, но очень тягостных притеснений и оскорблений, прошел! Наихудшая часть тюремной жизни все-таки день, когда все направлено против тебя, когда вокруг чужие, стерегущие тебя люди. Тяжелы бесконечные тюремные ночи, зато заключенный проводит их наедине со своими мыслями, воспоминаниями, вдали от своих врагов…»
Артема вскоре выпустили. Чтобы продолжать социалистическую пропаганду за пределами иммигрантских кругов, Артем принял австралийское гражданство. Он не ожидал, что грянувшая империалистическая война «запрет» его, как английского подданного, на пятом континенте, так как австралийским гражданам во время войны было запрещено покидать страну.
ВЕСНА В ОКТЯБРЕ
Весть из России оглушительная — царизм пал.
Артем теперь уже корил себя за то, что принял австралийское гражданство. Ведь царизм пал, а война-то продолжается. Буржуазные газеты врут напропалую, но одно ясно — в России произошла буржуазно-демократическая революция. А это значит, что еще вся борьба большевиков впереди. А он заперт в Австралии, тюрьма — целый континент…
Но если нельзя выбраться отсюда, так сказать, легально, что ж, ему не привыкать быть нелегалом.
Через Европу не проберешься, через Америку — тоже. Значит, бежать из Австралии в Россию придется вновь через Китай. Что же, может быть, это и к лучшему. Во всяком случае, дорога знакомая, да и на этом пути остался кое-кто из товарищей. Ближе всего к Китаю Северная Австралия, порт Дарвин.
Артем устроился в скотобойную компанию в Дарвине. Огляделся. Пароходы по-прежнему курсировали до Шанхая…
И он уехал.
Добрался до Шанхая, не задерживаясь, направился в Россию.
И вот уже поезд не торопясь ползет по Великой Сибирской трансконтинентальной. Хоть впрягайся сам и помогай паровозу, до того он медленно тащится. Одно утешение — по дороге в вагоны подсаживаются политические, они спешат на родину, подальше от мест вечных и невечных поселений, каторг, централов. Одни садятся незамеченными, других вносят в вагоны на руках. Одни подолгу не могут оторваться от окон, другие говорят, говорят без умолку. На долгих остановках вспыхивают митинги, и видно, что местные жители уже пообвыкли, являются к приходу пассажирского, готовые слушать ораторов, менее всего любопытствуя, к какой партии они принадлежат. Отговорил большевик. Артем крепко жмет ему руку. В вагоне их, большевиков, всего двое. Глядь, на подножку пробился явный меньшевик. Он пыжится, ему во что бы то ни стало надо сгладить, стереть впечатление, которое произвел на слушателей предыдущий оратор.
— Товарищи! Вы верите мне? — выкрикнул меньшевик, вскинув руку, и чуть было не скатился с подножки.
— Верим… — с хохотом выдохнула толпа.
— А не верите, так убейте, товарищи!
— Убьем, товарищ! — дружно заверили слушатели.
Теперь уж Артем чуть было не вывалился из вагона. Нет, право, эти слушатели — сущие дети. Они готовы поверить любому, кто дерзнет взобраться на трибуну. Сколько еще нужно сил, слов, примеров, чтобы превратить эту неорганизованную массу в сознательный, творящий народ!
Поезд приближался к Уралу. Замелькали названия знакомых станций. Во время остановок Артем жадно вглядывался в лица людей, толпящихся на перронах, — а вдруг мелькнет знакомое. И однажды мелькнуло… Уже давно осталась позади станция, поезд приближался к Челябинску, а Артем мучился, вспоминая, кого же все-таки он видел в окно вагона. Наверное, так бы и не вспомнил, если бы не небольшое происшествие в соседнем вагоне. Украли баул. И Артем вспомнил: да ведь он видел вора-рецидивиста, с которым сидел в одной камере целый месяц. «Рыцарь с большой дороги»! Их в камере было человек двадцать. Компания отпетая. Читать они не были приучены, да и вряд ли многие из них знали азбуку. Зато как обращаться с отмычкой, ножом, браунингом, колодой крапленых карт — здесь они были профессора. И знания свои не скрывали, рассказ сменялся рассказом. А Артем лежал, ослабевший после тифа, и не мог зажать уши, уединиться. Чуть с ума не сошел…
Нет, уж лучше не смотреть в окна…
Разве перескажешь словами все, что может пережить, перечувствовать человек, почти десяток лет пробывший в тюремных камерах и карцерах, умиравший от тифозной вши и голода, от жары, непосильной работы на чужих и вдруг ставших близкими континентах, когда поезд везет его к родным местам!..
Южные степи… И ветер посвистывает здесь, как десяток лет назад, а в Харькове, у Южного вокзала, так же лениво отмахиваются хвостами от наседающих мух две поседевшие клячи, впряженные в конку. Харьков так и не провел трамвая к вокзалу.
Затем он побывал в Донбассе, Луганске. Повидался, именно повидался, с братом и сестрой. Но это все сны, сны, в которых прошлое мешалось с настоящим, а между ними было десять лет, которые хотелось забыть.