Но, к счастью, на воспоминания оставалось очень мало времени, вернее, просто не оставалось. Ведь Россия переживала весну революции. А революция — его стихия.
Артем — слесарь Русско-французского завода, расположившегося на станции Основа. Это верст пять от Харькова. Но завод опять-таки только для пропитания. Главное же — революция, главное — завоевание масс, главное — большевизация Советов.
Кончался мирный этап развития революции. Буржуазия при поддержке меньшевиков и эсеров готовилась перейти в наступление, разгромить большевистские организации, разогнать в конце концов Советы, установить, упрочить свою единовластную диктатуру.
Тяжелые это были дни, дни июля 1917 года. После расстрела июльских демонстраций Владимиру Ильичу пришлось скрываться, перешли на нелегальное положение и некоторые другие руководители партии большевиков. Теперь стало опасно открыто выражать свои симпатии большевикам и, тем более, выступать публично от их имени.
Но студентка Харьковского женского мединститута двадцатилетняя Лиза Репельская с гимназических лет привыкла к опасности, ведь она была членом социал-демократического кружка в Белостоке, распространяла газету «Социал-демократ». Позднее в Гродно она уже была опытной подпольщицей, партийным функционером.
Сегодня Лизе во что бы то ни стало нужно выступить на митинге в Москалевке. Идут выборы в Харьковскую городскую думу. На Москалевке стоит запасной полк, проживает множество обывателей. Конечно, рассчитывать на то, что многие избиратели отдадут свои голоса за кандидатов списка № 3, не приходится. Москалевка — известное гнездо эсеров и черносотенцев, и все же бой им дать необходимо.
В те дни почти у каждой придорожной тумбы, у всякого высокого крыльца бушевали митинги. Репельской не впервой выступать с трибуны. Слушателей много, но толпа угрюмо молчит. Обыватель — так тот просто верит, что Ленин — немецкий шпион. Бородачи-запасники считают, что так блестяще начавшееся наступление на фронтах провалилось усилиями большевиков. А тут на тебе, какая-то смазливая девица призывает голосовать за этих предателей. Не бывать тому!
Толпа всегда таит в себе огромнейший потенциальный заряд эмоций. И достаточно кому-то одному нарушить шаткое равновесие противоборствующих настроений, этот заряд может разразиться ударом смертоносной силы.
Так было и на сей раз. Пьяный эсер стащил Лизу с тумбы, ее окружили… И что этим громилам до того, что перед ними женщина, в свои удары они вкладывали всю силу пьяной ненависти.
— На Павловскую ее, там фонари хорошие!..
Лизу подхватили, потащили, продолжая избивать. Кровь залила глаза, очки были разбиты еще раньше, и Лиза не видела, что ее тащат по Кузнечной. А на Кузнечной помещался Харьковский комитет большевиков.
Артем и несколько товарищей, находившихся в это время в комитете, были увлечены спором и, наверное, не заметили бы толпы — мало ли ныне всяких демонстраций да манифестаций. Но в комнату влетел красногвардеец, охранявший комитет.
— Сидите, языки чешете, а там хулиганы нашего товарища к фонарному столбу прилаживают!..
Через миг комитетчики были уже на улице.
Драка завязывалась нешуточная, и как знать, чем бы это все обернулось для комитетчиков — противников было слишком много, — но на помощь подошли солдаты 30-го полка. Эсеры, черносотенцы разбегались, не оглядываясь.
Теперь Артем мог рассмотреть «виновницу торжества». Конечно, кровавые подтеки не украшали девушку, но они как боевые ордена… В общем, понравилась эта чернявая медичка и, как вскоре Артем узнал, любимица знаменитого анатома Воробьева.
Думал ли Артем, провожая Репельскую домой, что в этот день кулаками отвоевал себе жену, как потом любили подшучивать над ним харьковские товарищи.
Сентябрь — октябрь. Сумасшедшие дни. Артем с детства знал, что в месяце четыре недели, тридцать — тридцать один день, но если бы кто-либо попросил его отличить эти дни, эти недели осени 1917 года одну от другой, то он безнадежно махнул бы рукой. Сплошное мелькание городов, лиц, заводов, воинских частей, заседаний, рефератов. Давно ли он обзавелся комнатой в квартире Лизы Репельской, давно ли ее стараниями и на ее деньги он обрел одеяло, подушку, приличные брюки и, что так важно сейчас, когда уже стоит глубокая осень и скоро грянут морозы, — пару теплого белья. Ему кажется, что все это случилось черт знает когда.
Австралия избаловала теплом. Даже и не верится, что он когда-то жил на Урале, по морозу шел с пересыльной партией поселенцев. Был ли Урал? Была ли Австралия?
Его немного познабливает в вагоне с выбитыми окнами, открытыми всем октябрьским ветрам. Вагоны для него стали в эти месяцы самым привычным жильем. И тут не соскучишься, наслушаешься, навидаешься всякого.
При нем не стесняются, его тужурка ничем не отличается от тужурок тысяч рабочих, его сапоги так же попахивают дегтем, как и сапоги тысяч людей труда, а косоворотка сшита из того же ситца, в который одета трудовая Русь. У него, как и у всех, нет круглых картонок, весь его багаж — тощая заплечная котомка или солдатский сидор. Он так же, как и большинство в этих вагонах, на завтрак, обед и ужин ест черствый хлеб, запивая его кипятком, когда удается разжиться им у хлебосольного соседа, захватившего в дорогу чайник; своего у Артема нет, а с жестяной кружкой, мятой и без ручки, не стоит труда толкаться в очередях к кипятильнику.
Он умеет находить общий язык с рабочим, потому что сам рабочий, ему близки и понятны думы солдата — потому что солдаты — крестьяне, а он сам из крестьян. И он знает, с кем говорит, а они не знают, что он большевик, и не просто большевик, а член ЦК.
В эти прохладные, дождливые октябрьские дни, как никогда раньше, чувствовался накал страстей. За восемь месяцев революции люди привыкли говорить вслух, не таясь. Ругали Временное, ругали и большевиков, честили эсеров, кадетов… И если верить вагонным оракулам, то Россия закатилась в тупик, как этот ободранный, задыхающийся, разбитый параличом поезд.
Эти разговоры, унылый Ландшафт за окном, осенняя хмарь хоть на кого навеют тоску. Между тем Артем испытывает удивительное, ранее незнакомое ощущение, с одной стороны — безмерной физической усталости, а с другой — огромного подъема душевных сил. Не будь этого подъема, он давно бы свалился и даже это он тогда хорошо сказал: «Я или погибну здесь, что напряжения. Он знал за собой одно, не часто встречающееся свойство — не мог работать вполовину, жить вполовину. Вспомнилось окончание письма сестре, как это он тогда хорошо сказал: «Я или погибну здесь, что наиболее вероятно — люди моего типа не переживают революцию, или останусь здесь, привязанный условиями работы».
Писалось это в связи с теми письмами, которые пришли к нему на адрес сестры из Австралии. Австралийские друзья звали обратно в Квинсленд.
Чудаки!
В России не только назревает, уже вызрела новая революция, и на сей раз она будет пролетарской. «Вся власть Советам!» — этот лозунг, временно снятый после июльских дней 1917-го, теперь вновь руководит всеми действиями большевиков, проник в сознание рабочих масс, в него поверили и солдаты. Но этот лозунг означает новое восстание, мирно, без борьбы, без крови буржуазия власти не отдаст. Соглашатели вопят: «За нами нет большинства народа», они считают что нужно парламентарным путем, через Учредительное собрание прийти к власти.
Дудки!
Ленин, большевики взяли курс на восстание, и момент его свершения приблизился. Именно потому его, члена ЦК, ныне и вызвали в Питер. Восстание может начаться где угодно: в Москве, на фронте, на Балтике, но судьба революции все равно будет решаться в Петрограде. Что же, он доложит ЦК, что пролетарский Харьков готов взять власть, готов к восстанию.
От Харькова до Петрограда поезд тащился почти двое суток. Артем нервничал. Ему было известно решение ЦК начать восстание 20 октября. Сегодня утро 20 октября. Поезд еле-еле движется по пригородам столицы. И, что тревожно, — на каждой, даже самой маленькой станции, милиционеры, и притом вооруженные револьверами. Раньше они ходили с пустой кобурой на боку. Наметанным глазом Артем приметил и рыльца старых знакомых — «максимов». Их запрятали в цейхгаузы, но так, чтобы держать под обстрелом станционные перроны, подъездные пути.
На каком-то разъезде поезд стоял, пока его не обогнал воинский эшелон. На подножках классных вагонов торчат часовые, и хотя на них полушубки, скрывавшие форму и погоны, но щеголи забыли снять фуражки: юнкера. Стало еще тревожнее.
Наконец и Питер. Дождь разогнал досужих прохожих, но на улицах людно. Солдаты, матросы, много рабочих, но не видно чиновничьих фуражек, барышень под зонтиками.
Куда-то попрятались и извозчики, от вокзала до Смольного придется топать пешком.
Артем шагал машинально, не думая, сворачивал на нужные улицы, голову сверлила одна и та же мысль — что же произошло за двое суток, которые он провел в вагоне. Ясно одно, сегодня, 20-го, восстание не состоялось. А почему? Остановить бы какого-нибудь рабочего, расспросить. Нельзя. Скорей в Смольный. Но в Смольный Артем попал не сразу.
На углу какой-то улицы, Артем так и не узнал, какой, он стал свидетелем сборища анархистов. Судя по выкрикам, которые сыпались из разношерстной толпы, в которой мелькали и матросские бушлаты, и женские платки, солдатские шапки, котелки, он понял, что готовится погром. Зазвенели стекла, толпа высадила дверь… кофейного заведения. Ни милиции, ни казаков — никого из «блюстителей» рядом не было.
Ясно, что кто-то подстрекает анархиствующие элементы на беспорядки, чтобы потом эти погромы выдать за действия большевиков, запугать обывателя, озлобить мещанина. Знакомые еще по 1905-му приемы.
Неожиданно щелкнули револьверные выстрелы. Толпа шарахнулась, истошно завизжали женщины. И к удивлению Артема, через несколько минут улица опустела. Он даже глаза протер. Ну и ну! Громилы-то трусами обернулись. Не успели, наверное, подогреть себя водочкой и теперь пустились наутек. Артем видел пьяные погромы. Пьяные страшно опасны.