На пороге вырос молодой, безусый блондин двухсаженного роста. Он на ходу застегивал шинель и, торопливо что-то дожевывая, поперхнулся, пытаясь проглотить, раскашлялся до слез.
— Кобзев, когда ты перестанешь жевать, вот уж ненасытная утроба.
— Дык, Трофимыч, комплекция требует.
— Комплекция! Смотри, какой-нибудь начальник укоротит твою комплекцию шашечкой. Лучше вот проводи товарища в нашу артиллерийскую казарму, да так, чтобы эти пустобрехи самокатчики не увидели.
— В наилучшем виде доставлю.
Артем очутился на крепостном дворе. Кобзев повел его сначала куда-то то ли в рощу, то ли в парк. Артем понял, что они обходят комендантский дом. Потом свернули за уступ стены и оказались в узком проходе, в конце которого виднелась дверь.
В казарме артиллеристов спертый воздух, трудно дышать и сыро. Стены словно бархатом обиты — плесень. Окна узкие, под самым потолком. С потолка свисают электрические шнуры, но электричество не горит, тускло мерцают керосиновые лампы. В их неверном, колеблющемся свете уродливые тени вдруг возникают на стене, переламываются на потолке, рушатся, исчезая в темных углах.
— Ты, товарищ, не знаю уж как и величать тебя, не гляди, что у нас тут темно да сыро, зато народ все свой, все за Советы.
Кобзев внезапно замолк, соображая, а не сболтнул ли он чего лишнего.
— Это хорошо, товарищ. Но мне известно, что не весь гарнизон крепости думает так.
— Самокатчики воду мутят. Но и среди них имеются такие, кто за Временное пальцем не шевельнет.
— Мне бы встретиться с этими товарищами, поговорить.
Артиллеристы сгрудились вокруг Артема. Кобзев успел шепнуть, что товарищ прибыл из Смольного.
Поначалу разговор не клеился, единственное, что Артему удалось выяснить, — кадровых, с самого начала службы, артиллеристов в крепости немного. Война добралась и до этой цитадели. Тех, кто служил с довоенных лет, убили на фронте, им на смену прибывали фронтовики из госпиталей, так что состав артиллеристов оказался разношерстным. Многие были из рабочих, но и крестьян также оказалось немало. Но всех объединяла дума о мире, прежде всего о мире.
Артем рассказал о той позиции, которую большевики занимают в отношении войны. Когда он на минуту замолк, из темного угла казармы чей-то прокуренный голос спросил:
— Ну а когда Советы властью овладеют — выйдет приказ о мире?
Артем не успел ответить, вертлявый солдатик в распахнутой шинели присвистнул:
— Был такой приказ, про энто я еще на австрийском слыхал.
На солдатика шикнули, но он не смутился.
— Тогда гутарили, що приехав казак из Петербурга и привез приказ от царя — заключить, значится, мир. Да попав казак в город, не помню уж какой, и запьянствовал, вот и по сей день его ищут.
— Тю, дурак, байки сказывает, словно не в Питере, а в тридесятом царстве обитает.
— На австрийском в пятнадцатом и мы этак думали, ноне семнадцатый, а миру не слыхать.
— Во, во на австрийском и нам и австриякам уже невмоготу было. Обносились, оборвались. Сойдутся две разведки — ихняя и наша — и давай спорить, кому в плен идти. Одни кричат: «Вы нас первые увидели — нам сдаваться!» А другие: «Нет — нам!» До драки доходило. А то решали тихим манером: «Идите вы к нам, а мы к вам». Так-то служивые. А ноне семнадцатый.
И вдруг голос, полный тоски, отчаяния. Артем даже вздрогнул.
— Нет во мне ни страху, ни радости. Мертвый я будто. Ходят люди, ноют, ругаются. А у меня душа ровно ссохшись. Оторвало меня от людей, от всего отшибло. И не надо мне ни жены, ни детей, ни дома — вроде, как слова такие забыл. Ни смерти не жду, ни боя не боюсь.
— Ты что, служивый?
— Обмокла кровью душа. И нет теперь во мне добра к людям.
Артем понял, что непросто будет найти подход к душам этих людей, хоть они и за Советы, как уверяет Кобзев, но прежде всего в них нужно вселить надежду, веру.
Когда Артем вернулся в Смольный, то узнал, что всех членов ЦК обязали не отлучаться из института.
Всем было ясно — дело идет к развязке. Но Петропавловка все же продолжала беспокоить Артема.
Правда, пока еще есть надежда на то, что правительство в последний момент капитулирует, и революция победит бескровно. Но если «временные» вздумают сопротивляться и крепость окажется в руках правительственных войск, много прольется крови около ее стен.
Днем 24-го Артем узнал, что Петропавловская крепость целиком на стороне Советов, оружие из ее арсенала роздано рабочим.
А потом? Если бы его кто-либо спросил, что было потом, он, наверное, не сумел бы связно рассказать. Может быть, через месяц, может, через год, когда уляжется буря чувств. Ведь сейчас, в эти часы, свершается то, чему посвящена вся его жизнь. Поэтому ему не запомнились отдельные факты, они слились воедино во что-то одно великое.
Владимир Ильич, озабоченный, осунувшийся, встретил молча, пожал руку и снова с кем-то заговорил. А с кем — Артем не знает. Но ему ясно, что Ленин требует скорейшего взятия Зимнего. Конечно, вон уже собрались делегаты II съезда, а Зимний не капитулировал, хотя еще в шесть часов вечера министрам, засевшим во дворце, был предъявлен ультиматум. Отчасти виновником того, что дворец по сию пору не взят, а министры не капитулировали, был парламентер. Ведь в Смольный доложили — арестованы и препровождены в Петропавловку все министры. И вот только сейчас выяснилось, что парламентеры побывали не в Зимнем, а в Главном штабе. Это известие привез Подвойский. Он вместе с членом Военно-революционного комитета Еремеевым поехал выяснять, почему со стороны Зимнего слышна стрельба, но был остановлен красногвардейским патрулем. Подвойский объяснил, что Зимний взят, они едут узнать, кто стреляет.
— Какой там взят! Недавно нас оттуда здорово ошпарили! Так что поостерегитесь…
Сейчас девять часов вечера. Наконец-то Артем услышал сначала пушечный выстрел Петропавловки, а затем сразу раскатистый на воде звук шестидюймовки «Авроры». Итак, штурм начался.
Ах как просили руки винтовку — да туда, на Дворцовую. Но нужно было принимать делегатов-большевиков, пора и съезд открывать.
В эту ночь вряд ли кто-либо спал в столице. Не спал и Артем. Его слух, его внимание как бы раздвоились. Почему утихла стрельба на Дворцовой? Капитулировал ли, наконец, Зимний? Но нет, вон меньшевик Дан, открыв заседание съезда, нагло заявил:
— Я являюсь членом президиума Центрального исполнительного комитета, а в это время наши партийные товарищи находятся в Зимнем дворце под обстрелом, самоотверженно выполняя свой долг министров.
Тоже мне, «товарищ»!
Из шестисот пятидесяти делегатов, прибывших на съезд, триста девяносто — большевики. Их большинство. Но и меньшевики, и шагающие с ними в ногу эсеры могут замутить воду…
Опять от Зимнего слышен грохот пушек, он заглушает истерические вопли некоторых делегатов от действующих армий. Те пытаются запугать съезд призраком гражданской войны. Ну и пусть себе вопят. Артем невольно ловит себя на том, что считает пушечные выстрелы. И не «Авроры», а крепостных орудий. «Аврора» стреляет холостыми. Наверное, уже завтра всякая буржуазная корреспондентская нечисть будет вопить о варварах большевиках, расстреливающих чудо архитектуры из корабельных калибров. Они замолчат, когда все увидят — стоит Растреллиево творение.
— И смех и грех, товарищ… — Артем понял, что обращается к нему какой-то солдат, взбудораженный, пропахший кисловатыми запахами пороха. — Я, значит, патрулировал возле городской думы… Гляжу, что-то буржуи в дверь зачастили. Решил зайти. А там их тьма-тьмущая. Орут несусветно, и все в один голос предлагают отправиться в Зимний, чтобы, значит, вместе с министрами умирать… Прибежал какой-то господин, говорит, что в Зимнем матросик подстерег этих самых министров да как шандарахнет бомбой… Ну, я, услыхав такое, поспешил сюда. Может, в революционном комитете и не знают еще, что матросы уже во дворец забрались…
Путает что-то солдатик, откуда в Зимнем быть матросам? Но доложить Подвойскому все же следует. Да где его тут найдешь?
На поверку оказалось, что в Зимнем действительно есть матросы, на верхних этажах дворца во время войны был открыт военно-морской госпиталь.
Ох, эта бомба могла наделать много бед.
Шум в зале отвлек Артема. Ага! Меньшевики, эсеры, бундовцы решили демонстративно покинуть съезд. Ну что же, легче будет остальным дышать.
Крики, реплики, не всегда сообразующиеся с языком дипломатии, грохот отодвигаемых стульев… и жиденькая цепочка, человек этак около семидесяти, покидающих зал. Значит, не все меньшевики и эсеры ушли со съезда. Рядовые члены партии левеют, что называется, на глазах.
Глубокой ночью с Дворцовой стали возвращаться делегаты, принявшие участие в штурме дворца. Пришлось сделать перерыв — возбуждение, радость победителей были слишком громогласными, чтобы продолжать заседание.
Артем жадно прислушивался к разговорам в коридорах.
— …А Васька, Васька-то!.. Мы на площади смекнули, что в лоб брать эту махину никаких смыслов нет. Ученые, три года в окопах… Зашли, это, значит, с правого фланга. Глядим, дверь, а крышу на крыльце каменные мужики на спине держат. Дернули дверь — открыта. Мы туда. А там, мать честная, и не поверишь — лестница белая-белая, и посередь красная шерстяная материя положена. Стены зеленые, так и переливаются. А сапожищи у нас все в грязи. Ну, известно, давай обчищаться… А Васька, Васька — вот сукин сын, в грязных своих чоботах да на второй этаж… Открыл какую-то там дверь, сунул в нее свои патлы… потом хлоп дверью и кувырком с лестницы, да еще орет: «Тикайте, братцы, кавалерия!..» Учудил! Ну, мы в ружье, как положено, да кавалерии нет и нет… Поднялись, заглянули в ту дверь — а там, поверишь ли, картина огромадная, аж во всю стену, и название на медной дощечке прибито: «Кавалергарды на параде в Царском Селе». Да там еще на стенке зеркала, зеркала!..
Артем невольно расхохотался. Только что меньшевики обвинили большевиков в военном заговоре кучки анархиствующих интеллигентов. Вот вам Васька — интеллигент-заговорщик.