— Ты хотел ему помочь, — сказала Саня. И потом почти по-матерински добавила: — Ты, ты слишком сентиментален… А эти твои родственники, они тобой пользуются.
Мне никак не хотелось снова говорить об этом.
— Давай сейчас не будем об этом.
— У меня было какое-то предчувствие… — сказала она так, как будто сама оказалась в ловушке. — Но ты был от него в таком восторге.
— Я был в восторге?
— Ты что, не помнишь? Твой родственник, знает арабский. Ты сказал, что мне нужно с ним обязательно познакомиться…
— Ничего такого не помню, — ответил я.
У меня не было намерения говорить об этом. Теперь еще окажется, что на мою память нельзя положиться…
— Ладно, не сердись, — сказала она. — Ты как-то слишком наивен, не умеешь правильно оценивать людей…
Еще чего, хотел я сказать ей, я сразу вижу, кто из какого фильма. Но тут же понял, что момент неудачный. И остался как на распутье.
Она ждала, что я что-нибудь скажу.
Ждал и я…
Потом махнул рукой.
Тут Саня начала ласковым тоном: — Я только хотела тебе сказать насчёт твоих родственников. Ты позволяешь им всё что угодно… А сам ты им совершенно не интересен. И они постоянно тащат тебя куда-то назад…
— Ладно, Саня, твоих тоже авангардом не назовешь.
Мы это долго откладывали, жили, так сказать, в воображаемом мире. Только на третье лето отправились в торжественное турне по родственникам… На несколько дней к её, на несколько дней к моим.
Выглядело это как своеобразная театральная творческая мастерская. Мы следили друг за другом, чтобы наше выступление было согласованным, волновались, как бы партнер не допустил какой-то ляп, за столом вели себя в высшей степени респектабельно и старались ввернуть что-нибудь на местном говоре. Я знал текст не так чтоб очень… Но поддерживал разговор о дороговизне, болезнях и автомобильных авариях, больше по воспоминаниям, возможно, немного неестественно, как актер-любитель.
О нашем житье в Загребе нас расспрашивали сочувственно-обеспокоенным тоном, подозревая, что мы ведем неправильный образ жизни, а мы пытались свести разговор к фактам, как-то выкручивались, так как не могли открыто признать, что наша цель — жить совершенно не так, как они…
Интересно, что ничего из той нашей жизни нельзя было пересказать так, как оно было на самом деле… как ни крути, сообщить было почти нечего… Та наша жизнь как бы почти не существовала, она будто осталась на каком-то нелегальном языке, там же, где осталось и моё истинное существо, пока это иное действующее лицо сидит за столом, перебирает легальные факты, мелет чушь насчет того, как ведет себя его автомобиль, и представляется её родителям моим именем… И блуждает глазами по их квартире… А у них, у Саниных, было вообще непонятно, куда смотреть, пустого пространства там не было вовсе. Её мать болела страхом пустого пространства: каждый уголок квартиры был чем-то заполнен, невозможно было повернуться от небольших «практичных столиков»…
Потом, уже на другое утро, Саня предложила матери сломать стену между кухней и гостиной, в результате чего можно было бы расширить пространство, а я эти слова неосмотрительно поддержал. И когда после этого её мать бросила на меня быстрый взгляд, я понял — она привыкла, что у дочери возникают смешные идеи, но разочарована, что та нашла себе точно такого же приятеля. И тут же со средиземноморским темпераментом эту идею разгромила. Обращаясь при этом исключительно к Сане — было очевидно, что такая интимная тема, как снос стены, со мной обсуждаться не может… Саня, видимо, хотела в моих глазах выглядеть вполне взрослой особой и потому продолжала дискутировать с матерью до последнего дня, и насчет стены, и насчет всего остального. Однако назвать это ссорой было нельзя, скорее это было взаимным неуважением, которое, как мне казалось, определенным образом их радовало, как особое проявление близости… Я решил, что этим своим пикированием они на самом деле показывают мне, насколько они чувствуют себя у себя дома.
Разговаривать так с её матерью я не мог — я её уважал — поэтому умолк. Так же как и моя будущая теща, которая вытряхивала все свои критические премудрости, глядя на Саню, а не на меня, из-за того, что меня уважала.
Стоило мне заткнуться насчет стены, как мне стало трудно говорить и обо всём другом тоже… Я размышлял, молча, про себя… Наш народ такой: всегда охотнее построит какую-нибудь стену, чем её сломает. Им всегда больше нравилось иметь не одну комнату, а две. Просто обожали считать комнаты. Да где же был мой разум?!
С Саниным стариком я, естественно, разговаривал очень осторожно. Он был, прежде всего, разочарован. Особенно политикой и всеми партиями. Он смотрел все новости, читал газеты и постоянно снова и снова разочаровывался. Создавалось впечатление, что он этим занимается. Ему хотелось узнать, разочарованы ли и мы, журналисты. «О, да!» — говорил я и приводил примеры из практики. Я чувствовал, так сказать, потребность приблизиться к нему в разочаровании, но он, возможно, думал, что я хочу даже переплюнуть его в этом, так как я, знаете ли, там один из журналистов и имею возможность разочаровываться с более близкого расстояния, поэтому он меня не особенно хотел слушать и всякий раз, стоило мне взять слово, принимался объяснять, насколько велика разница между Загребом и положением дел на местах, что и является причиной его самого главного разочарования…
Я попивал пиво, помаленьку, когда смотрел новости… А сколько же накопилось пустых банок, и как же они брякали в мусорном мешке, когда я принимался их стискивать, чтобы они занимали поменьше места.
После того как мы исступленно помахали им из окна машины, я бодро пообещал: — У моих есть сад и красивый двор, увидишь… — Я имел в виду, что там человек, когда немного выпьет, не выглядит таким растерянным, как среди «практичных столиков».
Потом мы приехали, и я увидел гараж.
Дело в том, что они мне сказали, что построили гараж, они радовались этому, по их словам, гараж великолепно вписался в двор… Но я сразу увидел — двора больше нет. Какое-то свободное место еще оставалось, но было ясно, что теперь это просто неиспользованное пространство.
Они открыли нам этот гараж с помощью пульта, гордые, как будто пускают в эксплуатацию новую линию или транспортную полосу, и я в него въехал.
— Ну ни фига себе, приехали, — сказал я Сане.
Ну вот, мои стали, так сказать, горожанами, и мы сидели в квартире… А во дворе разместилось то строение. Его с места не сдвинешь. И ничего не можешь возразить против него. Я было заикнулся, но меня оборвали: некрасиво приезжать из Загреба на всё готовое и поучать, приехав из Загреба, из Загреба, из Загреба, который раздражал их своими снобистскими поучениями… А им нужен был гараж, свой гаражик, а в своем гараже ты сам и хозяин…
В связи с этим моя старушка, как бы в каком-то женском союзе с Саней, объясняла ей, что меня вовсе не надо уж прямо во всём слушаться, потому что мужчины вообще-то безмозглы, у них вечно дурь в голове… Отец же на её выступления реагировал усмешкой и не упускал случая поддеть её, на что Саня реагировала слабой улыбкой. Я, насколько было возможно, пытался модерировать эти дискуссии, переводя фокус на себя, но они смотрели только на невесту, потому что им, разумеется, как только я её привёз, было ясно, что я на ней женюсь…
И вот мы здесь, в нашей съемной квартире. События перестали развиваться сами собой, и я не могу наверняка знать, что мы придумаем, какой образ жизни, но только мы, сказал я Сане, ни в коем случае не должны повторять образцы… Мы должны проложить какое-то новое направление, дорогу, тоннель, виадук, что угодно…
Но сейчас возник Борис, возник неожиданно, как тот гараж.
Мне никак не удавалось объяснить ей глубину проблемы, и тогда я повернул свой ноут экраном к ней и сказал: — Прочитай что-нибудь из этого и скажи, что думаешь…
Она посмотрела на меня вопросительно.
Я сказал: — Открой какой-нибудь из этих мейлов, любой.
Забыл описать тебе военное положение, автоматы трещат, герои от боли кричат, металл сверкает, мрачные арабы кровью истекают, проигрывают войну, сопротивление устраняют лазером, как бородавки, как видишь, всё ожидаемо, по плану, по сценарию, думаю, на телеэкранах это должно выглядеть как кино, пустыня для этого очень подходит, как будто это захват Марса, понятия не имеешь, есть ли здесь жизнь, ищешь её признаки, идешь вперёд, должно же что-то здесь быть, хотя бы какая-то бактерия, какие-нибудь останки, ископаемые остатки, ископаемые виды топлива и кто его знает, что ещё, никогда не знаешь, есть ли у пришельцев из космоса оружие массового уничтожения, на какой оно ступени техники, есть тут один embedded журналист-бушевец, туджмановец, Милошевичец, болельщик, обведите карандашом правильный ответ, и он меня спрашивает о моих предположениях насчет оружия массового уничтожения, есть ли оно у них, воспользуются ли они им там, на подступах к городу Багдаду, это он меня так провоцировал, потому что все уже доперли, что я любитель, понятия не имею, как они доперли, понятия не имею, как эти профи думают, но ясное дело, что у здешних нет оружия массового уничтожения, потому что если бы было, на них бы ни за что не напали, так что бояться нечего, мы можем быть спокойны, сказал я оптимистически, и мы выпили за это безалкогольного пива, люди меня любят, что тут говорить, и я чувствую, что они меня приняли, но потом начинается буря, южный ветер несет тучи пыли и мелкого, мелкого песка, он набивается в рот, в нос, в глаза, и мы бежим к машинам, сидим целыми днями в машинах с закрытыми окнами, потеем, ничего не видно, открыть окно не отважишься даже во сне, даже во сне, потому что тогда песок проникнет внутрь, в мозг, внутри невыносимо жарко, мозговые волны, частоты, братишка, как бы я хотел тебе позвонить, узнать, какая у вас там погода, но нам сказали быть осторожными c Thuray'ем, нас могут обнаружить локаторы, пульнуть ракету, а мне как-то глупо отдать концы из-за погоды.