— Что вы сказали?
— Мах, я процитировал Адмирала Махича.
— A-а, — произнес он и посмотрел на меня, как психиатр на пациента. — Это какой-то военачальник?
— Нет, неважно.
Я потянулся за мобильником и выключил его.
Тут Оленич неожиданно улыбнулся и посмотрел куда-то вдаль, прямо перед собой.
Я подумал, что лучше всего было бы продолжить интервью, забыть про Милку, однако не смог вспомнить ни одного из подготовленных вопросов.
Налил себе ещё немного виски.
— Как вы думаете, что будет с Ри-банком? — спросил я неожиданно даже для себя.
Господин Оленич весь подобрался. Улыбки как не бывало. Я подумал, что, наверное, он перенервничал из-за моего странного поведения. Он бросил на меня строгий взгляд.
— Во времена самого жесткого национализма девяностых, когда ты больше не смел употреблять слово экономика… — тут он перевел дух — …а только хозяйство!.. Чтобы показать, что всё это наше. Тогда наши банки были общими усилиями ограблены, и все вздохнули, когда они были проданы иностранцам!
— Да, да, — закивал я, надеясь этим его успокоить.
— Я думаю, что это была функция национализма… в Восточной Европе. Разумеется, националисты — это те, кто имеют право всё продать, ведь подразумевается, что они пострадавшие!
— Интересно сформулировано, — сказал я. — Но сейчас…
— Так вот пусть сейчас они и думают! — отрезал он.
Скажи это Маркатовичу, подумал я.
— Но немцы хотят от банка избавиться. Государство может получить его обратно! — сказал я.
Оленич скроил какую-то гадливую гримасу. Приподнял подбородок.
— Послушайте, Югославия была суммой малых национализмов, которые объединились в борьбе против крупных. Так мы избавились от итальянцев на море и немцев на континенте. Сделать это в одиночку мы бы не смогли. После того как мы с этим справились, мы потеряли и Югославию, то есть сербов, и сейчас двигаемся самостоятельно. Однако видите, теперь мы снова в игре с крупными игроками, итальянцами и немцами. Вот вам и вся история.
Хм, содержательно, подумал я.
— Но в результате этого страдает много ни в чем не повинных людей, — сказал я и допил остаток виски в моем стакане.
Оленич посмотрел на меня так, будто я мелю что-то такое, что не относится к нашему контексту. Потом, словно вспомнив то, что не сказал, добавил: — Итальянцы и немцы сейчас владеют всеми нашими банками. Разумеется, к немцам я отношу и австрийцев. Поблизости и венгры. Они не столь существенны, но ИНА…
— Хорошо, — я попытался прервать его, — но вернемся к Ри-банку… Немцы его готовы отдать. Как вы считаете, государство возьмет его обратно?
Раздраженный Оленич встал и подошел к окну. Раздвинул шторы, посмотрел на улицу. Там лил дождь.
— Всё это, если проанализировать глубже, бессмысленно. Я строил социализм. Это, в сущности, было формой сопротивления глобальному капиталу, — прозвучало от окна. Он, казалось, покорно рассматривал всё, что осталось от того прошлого. — Мы просто вертимся по кругу на одном месте. Для того чтобы защититься от немцев, нам приходится заигрывать с сербами. И наоборот.
Ну хорошо, подумал я, а где же прогноз?
— Возможно, — сказал я. — Но меня больше интересует краткосрочно…
— А меня — нет, — отрезал Оленич. — У меня, в мои годы, на это нет времени. Если уж вы решили сделать интервью со мной, то не морочьте мне голову мелочами. Я знаю, что такое пресса. Если я заговорю с вами о Риекском банке, то вы вынесете это в заголовок и выбросите всё самое существенное.
Я продолжал сидеть там же, молча. Смотрел против света на Оленича, стоящего перед окном. Этот старик попал сюда из серьезных времен, подумал я. И он всё еще здесь, каким-то чудом, возможно, последний из тех, с кем я успел познакомиться… Старые модернизаторы, подумал я. Как же они были серьезны, как напролом шли прямо к своей цели… Если бы я сегодня встретил Тито, каким он был в 1937 году, и если бы он, вынырнув из какой-то реки времени, ввалился в «Лимитед» и рассказал мне, как и что думает, если бы посмотрел мне прямо в глаза, я бы наверняка шарахнулся от него в сторону, решив, что он сумасшедший.
Я опять налил себе виски.
Старик по-прежнему стоял, смотрел в окно. Там сверкнула молния, он повернулся ко мне, смерил взглядом…
Думаю, он решил, что я пьяница. Похоже, уже ждал, когда я уйду.
Но я не мог уйти, мне не хватало ещё какого-нибудь конкретного случая из его жизни.
Спрашивать Оленича про интересный случай из его жизни мне было как-то неловко. Я подумал, что он может выставить меня за дверь, под ливень, если я попрошу его «а расскажите мне какой-нибудь особенный случай из вашей личной жизни», поэтому начал издалека, заговорил о Киро Глигорове, потому что мне показалось, что его имя Оленич произносил дружелюбно. Я решил таким образом подвести его к теме личной жизни.
Тут Оленич снова сел. Налил немного виски и себе, это было хорошим знаком.
— Интересно, — сказал он печально, — был один момент, когда вы очень сильно напомнили мне Киро.
— Да что вы! — выпалил я с слишком большим жаром. — Как так?
Он немного повеселел: — Несколько лет назад я был там, в Македонии, на каком-то симпозиуме. Кто-то обо мне вспомнил и меня пригласили…
Он стал держаться свободнее, жесткое выражение его лица смягчилось, и после ещё одного моего наводящего вопроса рассказал необычную историю о распаде Югославии.
Вот что рассказал мне Оленич:
— …И когда я уже был там, я сказал, что надо бы сообщить Киро, я подумал, когда ты приезжаешь в какую-то страну и знаком с её президентом, жалко с ним не повидаться… У Киро как раз подходил к концу второй срок, я подумал, что дел у него сейчас не так много… И вот, сидим мы в его кабинете, мобильный звонит не переставая, а он его тогда только-только получил и не знал, как выключить.
А я тоже не знал.
Это выглядело именно так, как сейчас, когда мы разговаривали, а ему звонили всё время, потому что он был президентом. И он не знал, как его выключить, так же как только что и вы, и так вот мы, два старикана, сидим перед этим мобильным и смотрим на него. И мобильный нас изводит, как плачущий ребенок… Вот я и вспомнил это благодаря вашему телефону.
Ну, вот… этот мобильный у него звонит, я сижу, жалуюсь на наши пенсии, а он говорит: — Оле… — это он так меня звал, Оле… Говорит: — Оле, смотри, зарплата у меня семьсот марок, а ведь я президент, и я всё время думаю, что мог бы получать и побольше, но мне как-то неудобно сказать им, чтобы повысили…
Вот, Киро всегда был таким. И мы с ним хорошо так разговорились, хотя мобильный звонит и звонит, и мешает. И тут он меня спрашивает, а что я думаю насчет того, кто мог бы его сменить на посту президента. Потому что у него кончался второй срок и он больше не мог избираться. И сейчас ему нужно было бы выбрать кого-то, кого он сможет поддержать лично, а он не знает, кого из более молодых поддерживать…
И я ему говорю: — Не знаю, я не очень-то и слежу за всем этим, может, Васил Тупурковски… Ну, тот Тупурковски, знаете, да? Такой пузатый, с усами, тот, что всегда ходил в каких-то джемперах. Он был совсем неглуп. И опыт у него был, политический, ещё из времени Югославии, к тому же он социалист, можно считать, что годится…
А тут мне Киро и говорит: — Да, Васил, я тоже о нём думал… Не то чтобы нет кого-то получше, но как-то я не знаю…
Задумался Киро, смотрит куда-то вдаль…
И тут вдруг меня спрашивает: — А помнишь ты, Оле, как распадалась Югославия?
— Помню, — говорю я.
И тут Киро начал: — Тогда был тот самый, последний съезд партии… — Понимаете, Киро мне стал рассказывать о том последнем заседании, на котором всё полетело к чертям, потому что словенцы заявили о выходе из СФРЮ, а Рачан туда же повел и хорватов… Но ещё до того как они в конце концов вышли, говорит мне Киро, заседание тянулось целый божий день, тут были и дискуссии, и ссоры, и всё это происходило драматично, напряженно, длилось часами, уже наступила ночь, а заседание всё никак не кончается, и тут Васил, а он сидел рядом с ним, сказал Киро, шепчет ему на ухо, что проголодался, что больше не может терпеть, что он сейчас выйдет…
А Киро ему говорит: погоди, видишь, все хотят выйти, и словенцы, и хорваты, а если сейчас выйдешь ты, то получится, что первыми из СФРЮ вышли мы, македонцы…
Ты не должен выходить, говорит ему Киро, и тот тогда послушался, остался…
И потом, когда словенцы вышли, Васил шепчет Киро: — Ну, теперь и я пойду…
Но Киро его не пускает.
— Да я умираю с голоду, — говорит Васил, а Киро его усмиряет, говорит: терпи, не видишь, страна разваливается, мать твою… Я не могу допустить, чтобы потом считали, что это мы её развалили из-за того, что ты проголодался, говорит Киро, дождись перерыва, а не то история тебя осудит…
Ну, ладно, говорит Киро, по счастью другие тоже проголодались, и тогда устроили шведский стол, тут уж Васил наелся, а я взял только два канапе, ничего мне в горло не лезло, понимаешь, не до того было, потому что я видел, понимал, что последует дальше… Я мог уже и мертвых пересчитать, поверь мне, у меня был опыт… Вы ведь понимаете, я вам это пересказываю на том сербском, которым говорил мне всё это Киро…
И вот, говорит Киро, вернулись мы после этого шведского стола в зал заседаний и всё очень быстро закончилось, потому что туда не вернулись ни словенцы, ни хорваты… Сейчас я не могу точно, во всех деталях вспомнить, что ещё рассказал мне Киро… Но вы понимаете ситуацию… И Киро говорит, что ж делать, я сказал Василу, поехали в Скопье, что ещё, здесь больше ничего нет.
А для Киро всё это стало страшным ударом, потому что он создавал и строил ту Югославию, и проводил реформы, ну вы понимаете…
И, говорит Киро, собрали мы свои вещи, пошли к машине, и я говорю водителю: — Поехали в аэропорт! — а сам всё думаю: вот, распалась Югославия,