Саня провела нас за кулисы, по целому лабиринту театральных коридоров, в какую-то комнату для репетиций, и там мы втянули свои дорожки.
Возвращались мы возбужденной компанией по тому же лабиринту и попали на малую сцену, где была импровизированная дискотека, и там, в центре танцпола, отплясывал не кто иной, как Маркатович.
Его черный галстук летал, а танцевал он так, как будто пытался отогнать собаку, которая треплет его брючину. Тем не менее он не особо выделялся, по крайней мере после нашего появления: Сильва и Саня извивались в каком-то секс-дансе, Эла погрузилась в медитативное подергивание бедрами и шеей, а Чарли механически подпрыгивал и болтал руками в стиле техно, воображая, что вписался в ритм. Я поднимал руки, будто только что забил гол, и скалился Маркатовичу, а потом прорычал ему в ухо: — Что это было, с Дианой?
— Не можешь ты это… — сломленным голосом прорычал в ответ Маркатович. — Не можешь ты это…
А потом сказал ещё, что пришел сюда из-за Сани и из-за меня, и всё это патетическим тоном… Он рад за нас, что мы счастливы…
Вечеринка была в фазе подъема.
Люди через атриум циркулировали между кафе и импровизированной дискотекой на малой сцене.
Примерно раз в час мы удалялись в тот же лабиринт коридоров, наши разговоры становились всё более искренними и глупыми.
Маркатович там, у дверей, ведущих на малую сцену, объяснял мне, что мы с Саней идеальная пара, говорил о ней как о звезде мирового класса, рядом с которой моя жизнь никогда не станет затхлой, а что касается Дианы, то он, по его словам, глубоко потрясен тем, что она превратилась в «домохозяйку»; а неужели она могла стать другой с двумя близнецами на руках, пытался сказать ему я…
Но он не слушал, говорил, что она всё больше и больше становится похожей на свою мать и что его это ужасает, потому что он совсем не так представлял себе жизнь, со всеми этими кредитами, со всем этим говном, с Долиной и с кучей ни на что не годных акций, с женой, которая напоминает ему тещу, а ещё, как он сказал, после родов она перестала получать удовольствие от секса, ей внизу что-то резали, и теперь там болит, сказал он, и продолжал говорить, хотя я его ни о чем не спрашивал, потому что мне в моем состоянии никак не хотелось это слушать, но он исповедовался, ужасающе доверительным тоном и с лицом утопленника… И говорил, что Диана ушла от него, забрала близнецов и что она написала ему прощальное письмо на четырнадцати страницах, но у него не было возможности его прочитать… Потому что ему необходимо было выйти из дома, и он пришел сюда, потому что знал, что я буду здесь… Тут я ему сказал, что, черт побери, так для этого друзья и существуют, сказал я, верно, спросил я, а Маркатович, казалось, вот-вот расплачется, он молча кивал и закуривал новую сигарету и тяжело вздыхал…
И пока он вот так держал паузу, ко мне подошла Сильва и прошептала на ухо, что Главного не вдохновляет её идея взяться за тему о Николе Бркиче, что он сказал ей держаться эстрады, потому что это у неё получается лучше всего, и потом уткнулась лбом в моё плечо и грустно сказала, что её все считают глупой, а я ей сказал, что вовсе это не так… Тут я оглянулся, хотел посмотреть, не вызовет ли это у Сани ревности, но она танцевала спиной ко мне. И я увидел лишь тревожный взгляд Чарли с другой стороны. При этом Эла почти прижала его к стене, она чувственно извивалась перед ним, и он под этим давлением, похоже, постепенно начал сдаваться.
Потом Сильва сказала: — Я пошла домой. Если останусь, могу глупостей наделать…
— Да ты что? — сказал я. — Куда ты ни с того ни с сего?
Чарли подошел ко мне немного позже: — А где Сильва?
— По-моему, она ушла.
Он продолжал в задумчивости стоять рядом со мной. Тыкал в свой мобильный.
Критерии продолжали снижаться.
«Что тут я, что тут ты, жизнь моя…» Кто-то пустил нашу, современную, народную, Чарли вопросительно посмотрел на меня с гримасой отвращения. Маркатович же пытался что-то изобразить поднятыми руками.
«Что тут я, что тут ты, жизнь моя…», зарычал он и направился к подиуму.
— Твой друг, похоже, не больно счастлив, — сказал Чарли про Маркатовича, хотя прекрасно знал, как того зовут.
— А, ну да, — сказал я.
Не только мы, были и другие, подумал я. Но мы следили за тем, чтобы не признаваться в своих несчастьях. Это один из кодов загребского общества. И в этом мы достаточно дисциплинированы. Мы как-то чувствовали, что это нас отделяет от толпы и от Балкан. Поэтому если они там думают, что мы холодные, ну и пусть себе думают. И пока мы не уничтожены, как Маркатович, мы не признаемся… Нет и нет! Нельзя показывать в обществе свое страдание, но в силу этого можно демонстрировать его крайние проявления: мрачность, зависть, злословие…
— А что у него случилось? — спросил Чарли про Маркатовича.
— Ерунда, — сказал я.
Мы были уже на полпути к злословию. Чарли интересовало несчастье Маркатовича.
«Что тут я, что тут ты, жизнь моя…» — орал Маркатович на подиуме так, словно переживал катарсис. Он схватил бутылку минеральной воды с одного из столиков в углу и стал лить её себе на голову. Вокруг него образовался круг. Были там и Саня с Элой, которые умирали от смеха. На лице Маркатовича было выражение какого-то подобия счастья. Будто он порвал со всем и так решил все свои проблемы.
— Крах системы! — сказал я Чарли и оскалился.
— Твою мать, слушай, это что — хорватский театр или сербская кафана?! — сказал Чарли.
— Неважно, — сказал я. — Люди развлекаются.
— Я такое терпеть не могу, — сказал Чарли нервозно.
Вот, опять мы об этой вечной теме, подумал я.
Что для нас имеет право быть забавным и увлекательным, а что нет? Какую музыку считать музыкой нашего общества, а какую нет? Что будет с нами, если мы перестанем отличаться от деревенских? Утратим ли мы ум, имидж и достоинство? Кто мы? Ох уж эти трудные вопросы! Мой мозг под кокаином работал на все сто в час, и я отчетливо сканировал эту культурно-развлекательную травму.
Нет, мы не можем позволить себе опуститься ниже определенных критериев, подумал я… Потому что тогда мы окажемся на Балканах.
На счастье, тут был Чарли, и он оберегал нас от погибели. Вижу, он бдительно следит за нашей городской культурой. Вот он стоит, практически одинокий, на задней линии обороны. Приду ли я ему на помощь или же предам наше дело — сейчас это вопрос. Смотрит он на меня именно так. И видит, что я колеблюсь. Он не может поверить, что я всё это стерплю, что я утратил всякую готовность к борьбе. Да, именно так смотрит на меня Чарли в этот поздний час.
— Похоже, что тебе это типа о’кей? — спросил он меня.
Мне показалось довольно неуместным, что в три часа ночи мне предлагают обсудить стандарты культуры.
— Смешно, — сказал я. — Всё это смешно!
— Какого хрена, я тебя не понимаю, — сказал Чарли разочарованно. — Мне это совершенно невыносимо.
Снова прозвучал тот же онтологически наивный рефрен. «Что тут я, что тут ты, жизнь моя…» Однако если бы такое пели какие-нибудь фолк-ирландцы, подумал я, Чарли это не показалось бы невыносимым.
Мы избегаем собственного языка в песнях, подумал я. Потому что всегда существует опасность, что язык возьмет тебя под свою власть.
Я сказал Чарли: — Переведи этот текст на английский, и тебе полегчает…
— Ладно, не бери в голову, — прервал он меня.
— Да не сердись ты…
— Потому что ты несешь чушь.
— Слушай, ты призываешь меня к дисциплине, а за окном три часа ночи.
— Хорошо, неважно! — отрезал он.
Рассердился. Вот чем мы занимаемся в разгар веселья. Следим за тем, чтобы дело не вышло из-под контроля. Здесь, на скользкой границе Балкан, это всегда возможно. Здесь мы вечно ломаем копья из-за того, чем мы имеем право наслаждаться, а чем нет. Это часть нашей культуры. У нас высокие критерии для того, чтобы провести четкую границу с примитивными. Нас, тех, кто поддерживает критерии и чувствует опасность, мало. Мы держимся плечом к плечу. Соблюдаем внутреннюю дисциплину. Голое наслаждение не для нас, это ниже нашего уровня. Мы скрываем его так же, как и страдание. До того момента, пока мы не разбиты, как Маркатович.
Тогда всё рушится. Раздаётся крик: тревога, надвигаются татары!
Теперь разозлился и я.
Чарли втянул меня в это дерьмовое обсуждение, и я, что типично для человека из Центральной Европы, принялся думать вместо того, чтобы веселиться. К тому же кокс толкал меня к неуместной искренности. Мне доставляло удовольствие говорить то, что думаю. Это во мне говорит житель берегов Средиземного моря. Выключи мне музыку, и я заговорю тебя до смерти.
— Знаешь что, — начал я, — я уже давно хочу тебе сказать, что твои критерии тебя только уничтожают. Ты пришел сюда таким злым только из-за Элы!
— Что ты несешь, при чём здесь она?!
— Ты видишь, что девчонка на тебя запала, но ты не можешь… Ты блокирован своими хреново высокими критериями. Поэтому у тебя на прицеле Сильва… Ты постоянно мучаешься с каким-то стандартом, который не имеет к тебе никакого отношения. Ездишь на этом престарелом «Ягуаре», употребляешь только домашнее оливковое масло и думаешь, что это кого-то может ввести в заблуждение!
Он помрачнел, но я продолжал: — Сейчас я в руинах и мне на всё плевать, но я тебе говорю… Пошли ты эти фикции на хрен! Мать твою, я же тебя насквозь вижу. Ты не живешь жизнью. Ты изображаешь какую-то её имитацию. Думаешь, это не видно? Дай людям оторваться, расслабиться, иди туда, к Эле, полей себе голову минеральной водой… Иначе твоя жизнь превратится в сплошное притворство.
— Ого! — сказал Чарли. — Это было грубо.
Мимо нас прошел Доц, он сказал: — Внимание, а теперь кое-что запущу я.
— Давай, запусти! — крикнул я вдогонку. — А то вот люди протестуют!
— Сорри, — вернулся я к Чарли. — Но я должен был тебе это когда-то сказать.