Пока я так медитировал над своим пустым карманом, по телевизору — здесь, в этой квартире, где никто не жил, они включили телевизор, чтобы вдохнуть жизнь в пространство между свежевыкрашенными стенами — выступал Нельсон Мандела.
Потом раздалась песня We Are The Champions.
Сцена была набита звёздами, Мандела был с ними. Должно быть, повтор какого-то шоу.
Публика пела Ви-и-и-и а зэ чэ-эмпионс, ви-и-и а зэ чэ-эмпионс.
Я продолжал осматривать квартиру. Заглядывал в углы, щупал стены. Разглядывал паркет. Открывал краны.
Отец и сын ходили за мной, следя, как бы я чего не испортил.
Они что-то говорили… время от времени… с долгими паузами… а от тишины несло свежей побелкой.
Эту квартиру, по их словам, они получили в наследство от тетки, она умерла. Через несколько дней у них будут все бумаги на их имя.
— Бумаги, бумаги, это самое важное, — говорил мне типограф Златко, который во время войны смог выбраться из Сараева. — Я ничему не верю, пока не увижу бумаги, — говорил он. Они, те, что из Сараева, были помешаны на бумагах. — Да я, если бы у меня не было бумаг, ни за что не смог бы сюда попасть, — говорил он. — Нужно всегда иметь все возможные бумаги, все, какие можешь хоть где-нибудь получить, пойди и возьми их, потому что никогда не знаешь, какие потребуются. Без бумаг ты никто и ничто, поверь мне, я целый год мучился, пока не собрал все бумаги, чтобы уехать… Ещё одной бумаги мне не хватало, но ждать я больше не мог.
— А какой такой бумаги не хватало?
— Да у меня там земля была, — сказал он, — больше её у меня нет.
— А она здесь умерла? В квартире? — спросил я, имея в виду тётку.
Сын уставился в пол, а отец сказал: — Нет… В больнице.
Я сказал: — Знаете, я должен проконсультироваться с моей девушкой. Мы собираемся вступить в брак. Покупаем это совместно. Я бы предпочел достать деньги и оставить вам аванс, но мне придется привести и её, чтобы она посмотрела.
Они никак не могли решить, то ли им кивать, то ли вертеть головами, и от этого как-то покачивались, вроде тополей на ветру.
Отец сказал: — Ну, мы вам показали, а уж вы, знаете…
— Завтра, — сказал я. — У меня есть ваш номер, а вот вам мой. — Я дал им свою визитную карточку со знаком ПЕГа. Эту визитку они разглядывали так, будто хотели узнать, не фальшивая ли она.
Прощались они с избыточным уважением, как будто компенсируя то, что было до сих пор.
Я спустился по лестнице, пять этажей, без лифта.
Выйдя на улицу, ещё раз посмотрел на здание снизу: старое, ещё австро-венгерское. Фасад немного облупленный. До центральной площади отсюда не больше десяти минут пешком. Прекрасно.
Наш журналист пропал в Ираке, повторяли по радио, пока я ехал обратно.
Вот я уже в редакции, сижу перед компьютером в роли пропавшего журналиста. Мне нужно написать его текст. Он, некоторым образом, официально становится мною.
Работаю почти два часа над тем, чтобы стать им. И до сих пор на первой фразе. Не идет. Возникло какое-то сопротивление. Пока я фальсифицировал без одобрения, пока этого никто не знал… Всё получалось. Это было так, как будто ты мастурбируешь и чего только ни представляешь себе, пока на тебя никто не смотрит, а потом возвращаешься из этой фикции в мир, а он всё тот же… Но это по-другому, это ложь, о которой мы договорились. Это становится официальным. Мне некуда возвращаться. Это становится бредом… К черту! Я стараюсь, и не могу… В голову приходят странные мысли… Типа: а где здесь я? Когда речь шла о маленькой лжи, я ещё был здесь, но когда ложь стала всеобъемлющей, меня больше нет… Я официально превращаюсь в его двойника. Я стараюсь и пишу, но у меня ощущение, что я оказался там, где ничего нет… И язык у меня начал разрушаться, облезать, начал перерождаться, как будто втягиваться в себя, выворачиваться, эх, родственник, вот до чего ты меня довел со своим языком, родной мой, потому что это цепная реакция, как я вижу…
Не идет.
Не идет, не могу.
Должен, ты должен… Должен! Кредит сможешь взять, о будущем помечтать, купить классную нору и прекрасно в ней разживаться… Должен, шуток нет, должен… Вся жизнь перед тобой… Как это всегда и было… Я должен, должен, говорил я сам себе… Всё будет… Будет, потому что так должно быть. Так и написано, так и сказано… Что впереди, как только всё это закончится, ждет жизнь…
Так я сидел, представлял всё это, пытался понять, что моя роль стала другой, что она просто получила дополнения… Потом сделал над собой усилие и в конце концов навалял нечто, что должно было стать текстом Бориса.
Получилась дикая смесь. От стиля Бориса отличалось не сильно. Если он страдает ПТС, то и я от него недалеко ушел. Не знал, что это заразно, но, похоже, я что-то подхватил. Я прочитал слишком много его мейлов, должно быть, в них вирус.
А мой мобильный трезвонит без передышки, надрывается, и всё какие-то незнакомые номера. Я не спешил отвечать. Геповский заголовок не дает мне покоя. Когда кто-нибудь приходит в редакцию, то обращается ко мне с таким выражением лица, будто собирается выразить сочувствие. Все что-то бормочут. Смотрят так, словно пришли навестить меня в больнице. Постоянно слышу какой-то тихий говор. Он делается тише, если посмотрю в его сторону, стихает, когда прохожу мимо.
Прохожу мимо.
В редакционном кафе, там, возле лестницы, я заказал водку Red Bull. Мне чем-то нужно взбодриться. Всего час дня, а мне страшно хочется спать.
Пью в одиночку. Чарли и Сильвы ещё нет. Видно, в коме после вчерашнего. Маркатович не звонит. От Сани — ни звука. Все ещё спят, газет не читали, я в одиночестве продолжаю пьянку. Хоть бы кто появился, пусть даже мать Нико Бркича, который должен играть в Нантесе.
Но вот и Дарио. Он был мне очень нужен, чтобы поправить день. Он заказал макиато. Спросил как дела. Супер, гениально, сказал я. Он посмотрел на меня испытующе, почти так же, как смотрел Главный на этапе расследования.
— Дозвонился вчера до Рабара? — процедил он иронично.
Я посмотрел на него: — Что, у тебя есть на этот счет какие-то соображения?
— Ты о чём? — спросил он и посмотрел на меня так, будто я полностью у него в руках. — Я никому не говорил, но ты звонишь геповцам, ищешь Рабара… А потом сегодня вдруг эта диверсия. Немного странно, а?
Сейчас нужно ему врезать, подумал я.
Сейчас. Может быть, не очень сильно. Я слегка испугался за него. Хватит и одного удара. Чтобы отлетел.
Но это редакция, сказал я себе. Мы цивилизованные. Мы ужасаемся примитивизму, ежедневно. Если я его ударю, скажут, что я ненормальный. Не Борис, не Милка, а я. Всё это мелькнуло у меня в голове, но я всё равно схватил его за лацканы пиджака и прижал к стене.
— Ты ненормальный! — проскулил он, и тогда я правой рукой взял его за горло.
— Чтоб никому об этом ни звука! — проговорил я.
Глаза его делались всё больше.
— Ты слышал? Ни про это, ни про Рабара ты никому не скажешь! — говорил я, сжимая его горло. Из-за такого дерьма я мог бы кого-нибудь убить!
Потом отпустил его, он закашлял. — Я ничего не скажу, — произнес он и побежал в редакцию.
— Он забыл свой макиато, — сказала официантка с юмором, и только тут я заметил, как она на меня смотрит. Ох, что теперь делать с ней? Не могу же я и её схватить за горло — так можно далеко зайти!
Официантке я сказал: — Слушайте, если хотите, можете рассказывать это кому угодно. Ситуация сложная. Этот болван меня шантажировал.
Она, как мне показалось, вздохнула с облегчением и после небольшой паузы сказала: — О’кей, он и мне на нервы действует.
Я пил свою водку Red Bull. Потом позвонила моя старушка. Я ответил. Она тоже была в шоке. Да как же так, да что это, да она ничего не понимает… Я слушал. Казалось, что она центр всего. Ей постоянно звонят, люди её расспрашивают… Мы уничтожили её нервную систему, она кончит дни в психлечебнице! При этом она проклинала Милку и была на моей стороне. А отец даже предложил, что если надо, он ко мне приедет… Я попытался доказать им, что всё это не так страшно, — и сам не знаю, почему мне взбрело их утешать… Тут отцу пришло в голову, что он сейчас позвонит Милке и как-нибудь загладит это дело, чтобы всё не усложнилось ещё больше. Как хочешь, сказал я.
Вскоре он позвонил снова. Сообщил, что Милке он звонил, а она ему сказала: — Вот так твой сын бросил трубку, когда я ему звонила! — и положила трубку.
Потом, сказал отец, Милке позвонила моя мать, хотя они не разговаривают, и обругала её, как только та сняла трубку, так что на этот звонок Милка бросить трубку не успела, таким образом они обменялись серией оскорблений, с тем что моя мать, по её словам, имела моральное превосходство. Ведь мы пытались Борису помочь, найти ему работу, а она с нами вот так.
— Ага, — соглашался я, — ага.
Тут трубку взяла моя старушка и сказала, что всем и каждому надо так говорить, что она всегда начинает с того, что мы Борису нашли работу, потому что люди такое понимают и тогда они на нашей стороне. Каждый знает, как трудно сейчас найти работу, и если тебе кто-то помог, не можешь ты вот так, в газеты, ведь этот Ирак ничуть не опаснее, чем была Босния, а Борис был в Боснии, что же Милка рассказывает, что он неопытен?! А кто его в Боснию послал, и где она была тогда, почему в газетах не обвиняла?! Если так рассуждать, то окажется, что умные люди на нашей стороне, сказала моя старушка. У нас было, по её мнению, примерно тридцать процентов поддержки. А были еще и неопределившиеся.
— Ага, — сказал я.
— Вот так и скажи этим журналистам! И если что нужно — звони! — сказала старушка, как будто разговаривает со мной из штаба. — Мы вмешаемся!
Мы сомкнули ряды. Я снова чувствовал себя частью семьи. Боевое формирование: я, мой старикан, моя старушка… И сестра выразила готовность помочь. Позвонила вскоре после них. Она беременна, ждет второго ребенка, живет в Сине, но вот, звонит и спрашивает, не нужно ли чем-то помочь. Она могла бы вязать носки для нас, тех, кто на фронте, заниматься пропагандой, заботиться о раненых, сказал я. Она ответила, чтобы я не валял дурака, что она рядом и, что бы я ни сделал, она всегда будет на моей стороне. Я это почувствовал. Сила семьи! Единство и сила! Мы, маленькая мафия!