Послышалось гудение, включились моторы.
Сейчас меня в этой капсуле наконец забросят далеко-далеко от всего, я отправляюсь во вселенную голым… Я почувствовал тепло, движение струй воздуха, а под закрытыми веками я увидел розоватый свет… Розоватые точечки поблескивали. Я подумал, что таю, превращаюсь в какую-то слизистую жидкость, как тот тип из «Терминатора-2». И останется от меня только лужица…
Потом какие-то фотографии… Части каких-то фотографий. Перемешанные с частями других фотографий. Какой-то бредовый фильм. С Саней в театре. Вспышка одного фотоаппарата, которая так и не погасла. Я закрываю глаза… Потом мы смотрим в небо, из театра, там нет потолка. И хотя тут нет логики, мы видим меня как парашютиста, настоящего парашютиста, в костюме парашютиста. Я падаю с неба и смеюсь. Потом прогулка камеры по редакции, камера очень нестабильна. Саня входит в редакцию, как балерина, на одной ноге, движется, скользит… Темнота. Аплодисменты.
Что-то стучит; опять всё обычно, белый свет.
— Вы живы? — спросила Юлия. — С вами всё в порядке?
Я не сразу сориентировался… Стоп — похоже, я заснул?
А брюнетка Юлия, это средоточие красоты, смотрит на меня, голого, темного, горячего, сверху. — С вами всё в порядке? Мы ждем, а вы не выходите.
В голове мелькнуло, а не затащить ли её сюда ко мне, в этот саркофаг, чтобы побыть вместе во вселенной.
— У меня была трудная ночь.
— Тогда ладно, — она опустила крышку, чтобы больше на меня не смотреть. Как только поняла, что я жив, рассердилась. — Одевайтесь! — сказала она, и я услышал, как она вышла.
Я снова открыл этот саркофаг. Ух. Старый рокер восстает из мертвых. Посмотрел на себя в зеркало. Я выглядел довольно похожим на Джеймса Брауна.
Ай фи-и-ил гу-уд, та-на-на-на… — я заиграл бедрами перед зеркалом, член болтался в состоянии полуэрекции. Говорят, что кварцевание улучшает настроение. Оказывается, это правда.
Кроме того, я наконец-то немного поспал.
Каким же я был деревенским простофилей, что боялся солярия, подумал я. Сейчас неплохо бы выпить пива, чтобы немного остыть. У меня было полчаса до съемки, и я раздумывал, в какое из ближайших кафе зайти. Я опасался, что кто-нибудь меня узнает или же, что ещё хуже, не узнает.
Зашел в самое пустое, безболезненно, а когда мне выдали пиво, позвонил Маркатовичу.
— Ты наконец проснулся? — спросил я.
— Да, — сказал он. — А ты?
А я? Тут я заметил, что и мой вопрос был нелогичным. Тем не менее я ответил: — Э-э, я уже давно на ногах. Много разного происходит…
Хотел ему кое-что рассказать, но он разрыдался. Сказал мне, что наконец-то прочитал Дианино письмо, то самое, на четырнадцати страницах. И потом спросил: — Разве я такой плохой?
— Я то же самое у себя спрашиваю, — сказал я.
— Чего только она не написала, — сказал Маркатович, всхлипывая. — И… и всё звучит правдоподобно…
— Да ну? — сказал я равнодушно.
— Я… Я докажу ей, что это не так, пусть только она даст мне шанс, — опять зарыдал он. — Всегда, когда она мне дает шанс, мне удается всё доказать…
— Она даст тебе шанс, — сказал я и подумал, что все они обгоняют меня в нытье. Это страна нытья — подумал я — мне никак не дождаться своей очереди.
Он плачет. Может, у него нервный срыв?
— Не знаю… Не знаю, почему я не переношу брак… — сказал он, словно оправдываясь передо мной. Он протолкнул свой защитный аргумент через плач: — То есть, я переносил его… Из семи дней недели шесть дней я его переносил. Но это длится и длится, постоянно. Без выходных…
Я чуть не рассмеялся. Но всё-таки сказал: — Ладно, не надо так на это смотреть.
— Да не смотрю я, не… Были и чудесные моменты… Например, например, когда родились мальчишки… — он опять заплакал. Потом перевел дыхание и закончил: — Это было как… как какое-то чудо, понимаешь?
— Понимаю.
— Ты ещё сам такое увидишь… — вздохнул он. — И я был так счастлив, и всё время смотрел на них… первые пятнадцать дней… первый месяц… первые шесть месяцев…
— Понимаю.
— Но это длится постоянно, всё это длится постоянно.
— Так хорошо, — сказал я. Я ждал, когда фонтан иссякнет.
— И… Это моя жизнь.
— И что?! — я немного повысил голос.
— Ничего, я хочу тебе объяснить… И она говорит, что я её избегаю. Что она одинока… Что я был бы должен снова посвятить себя ей, чтобы она почувствовала, что я её люблю.
— Конечно должен! — сказал я.
Он на мгновение замолк.
— Но… Я не могу, всё это. Тогда я был бы должен делать то, что мне велят, всё… — он опять зарыдал.
— Ну ладно, Маркатович… Ты ещё под коксом?
— Не могу… He могу я её больше любить! — продолжил он.
— Да?
— Как она этого требует от меня?! В этом письме… Как будто я должен любить её, вот так она об этом пишет!
— Ну, не знаю, ну, не должен, но… она же твоя жена, — взывал я к его разуму.
— Должен, должен… Раньше я её любил по собственной воле, а теперь должен… В этом всё дело. Теперь это не вопрос моего выбора.
— То есть как? Ведь ты женат!
— Ну да… и теперь у меня больше нет выбора!
— Ага.
— Понимаешь?
— Понимаю.
На этом мы кое-как и закончили. Маркатович попрощался со мной так, будто идет лечь в гроб. Я вздохнул и вернулся к пиву.
Немного позже позвонил Перо Главный.
— Съёмка отменяется, — сказал он.
Я так и знал. Он выдумал насчет солярия лишь для того, чтобы отомстить мне.
Тем не менее мне полегчало.
— Хорошо, а я за счет фирмы подзагорел, — съязвил я.
— Ну… я немного переборщил. Это слишком опасно, — сказал Перо. — Кроме того, сегодня вечером мы все будем на телевидении. Нас пригласили в «Актуально», вся передача будет про это… И если бы тебя сфотографировали, стало бы ясно…
Я замер.
— Слушай, лучше мне на телевидение не ходить! — сказал я.
— Ну, придется… Мы все пойдем, все вместе.
— Нет, не надо этого делать, ты пойми, я накварцован, как потаскуха… Выгляжу несерьезно. Никто мне не поверит. Кто поверит такому накварцованному типу?
Мне необходимо избежать этого, подумал я. Появиться в качестве отрицательного героя в газете — это просто детская игра по сравнению с ролью отрицательного героя на телевидении.
— Мы должны изложить своё видение этой истории, — сказал Перо.
— Этого никто не понимает, я уже проверял, — сказал я.
— Они с нами всё согласуют, заранее отработаем детали, изложим всё последовательно… Будут и другие приглашенные. Там, на месте, в региональной студии, будет мать этого Бориса… Тебе придется с ней контактировать, мы должны это дело как-то замазать, насколько возможно.
Милка будет на видеолинке?
— Нет… Я никак не могу, — сказал я. — Я на части разваливаюсь… Я не спал, я никакой. Я вообще понятия не имею, где я, я как будто испарился. Я накварцован… Зрители будут на её стороне.
— Спокойно… Нас проконсультируют и подготовят адвокат и пиарщики. Мы выверим каждое слово. Наша задача выразить сомнение, что он пропал, не более того. Уж все-то вместе мы справимся с какой-то бабкой, — сказал Перо.
— Я не могу, — сказал я, — действительно не могу. Я уже реализовал свой максимум возможного.
Тут я услышал половину какого-то ругательства и прервал связь.
На «Радио-101» только что была отличная критика. Я не слышал? Расхваливали, тотально. Она хотела записать на кассету, но запуталась, сообщила мне Саня.
— Я за рулем, — сказал я. — Как раз еду домой, но радио у меня выключено, — сказал я. — А ты ничего не слышала?
— Я слышала, — сказала она. — Это ты не слышал.
— Неважно, я не об этом. Ты только сейчас встала?
— Ага, — сказала она. — Ладно, не рассказывай, пока за рулем, жду тебя.
— Слушай, предупреждаю, чтобы ты не удивлялась… Я накварцован.
— А я возбуждена, — сказала она и отключилась.
Я еду.
Подъезжаю. Ищу, где припарковаться.
Из нашего квартала вывозят крупногабаритный мусор, все жильцы очистили подвалы, перед домами горы: старые матрасы, стиральные машины, облезлая мебель, электрические плиты, какие-то куски поролона… Я смотрел на всё это, и мне хотелось сесть в кресло без одного подлокотника, лечь на зеленоватый продавленный диван, чтобы меня вместе со всем этим увезли на свалку.
Вокруг цыгане, парни в трениках и в форме последней войны, из секонд-хенда, что-то перебирают, роются, перекрикиваются… — Джемо, поди сюда, подержать надо!
Пока я парковался возле этой груды, тот самый Джемо в спортивно-военной экипировке показывал мне знаками сколько ещё можно.
Показал раскрытую ладонь, вертикально. Стоп. Я остановился, потянул ручник. Вышел.
Такой загорелый, я, должно быть, показался Джемо кем-то из его компании, но когда я сказал: — Спасибо! — он глянул на меня с удивлением. И тут же его внимание отвлекла девица в мини-юбке, на каблучках, она как раз проходила мимо… И Джемо засвистел, тихо, протяжно, как ветер над равниной. И запел: — Весна на плечи мне… спускается…
Как я ему завидовал.
— Давай сюда, Джемо, хватит строить из себя мартышку! — закричали его компаньоны, которые нагружали грузовик, и он направился к ним, под тенью деревьев, которые зеленели и блестели.
Какая-то дама вышла из подъезда с поврежденной картиной в массивной раме, сюжет — кораблекрушение.
Искоса посмотрела на меня.
Когда я выходил из лифта, позвонил Чарли. Ещё сонным голосом он тут же начал: — Знаешь что? Ты был прав!
Надо же, и этот только что встал, подумал я. Люди, похоже, здесь один я работаю!
— О чём ты? — спросил я.
Я уже звонил Сане в дверь.
— Она вообще-то совсем неплоха!
— Кто?
— Да Эла! Она тут у меня спала до утра, потом приготовила завтрак… Сейчас уже ушла. Могу сказать тебе, утро было очень приятным. Да и ночь, хе-хе, была неплохой. Ты был прав, это факт. Если бы ещё чуток похудела, была бы абсолютно «кул».