И сразу же, как только ведущая поприветствовала зрителей и в общих чертах изложила проблему, она дала первое слово, естественно, матери, и тут Милка с помощью видеолинка нанесла мне мощнейший удар, без всякого введения, и, что было хуже всего, называя меня «ты, малый», что смутило даже ведущую, которая призвала её, несмотря ни на что, не называть меня так, что это неуместно, на что Милка заявила, что так звала меня всегда, после чего вся наша концепция развалилась.
— Да я же знаю его с тех пор, когда он ещё ходить не научился, — сказала Милка. — Я и матери его не говорю вы, а этому сопляку тем более. А он, если хочет, может обращаться ко мне как к тётке на вы!
— Простите, вы хотите сказать, что вы родственники?
— А кто же ещё! — ответила Милка.
Тут ведущая посмотрела на меня и, не сдержавшись, фыркнула от смеха: — Это действительно так? Значит, вы послали в Ирак своего… родственника?
Тут всё и рухнуло. Концепция… И даже тема передачи.
Председатель нашего союза журналистов расхохотался.
Да и было отчего!
Целое десятилетие в нашей стране хозяйничали родственники, потому что там, где идет война, в систему немедленно вторгаются жители гор, проникают воины и гайдуки, приводят своих родственников, плетут собственные сети, создают параллельные структуры… Уже целое десятилетие наша городская интеллигенция ведет войну против этих горцев, высмеивая их племенную культуру и семейную мораль, потому что они наш камень на шее, мафия в государстве… У нас никогда не будет современного государства, если мы не сделаем их цивилизованными. Они должны понять, что мир состоит не из родственников. Должны отказаться от зова племени, должны стать индивидуумами.
Однако вот видишь, я устроил на работу родственника, из своих краев! Я долго разыгрывал из себя цивилизованного человека, освободившегося от зова племени, но вот сейчас всё стало ясно… Вот он я, на ТВ, в прайм-тайм! Мой родственник пропал, и мне остается только запеть: Слышишь ли меня, зову тебя, родной…
Главный смотрел на меня с ужасом. Вся подготовка пошла коту под хвост.
Ведущая ждала, что я наконец выскажусь.
Потом сказала: — Такого развития истории мы не ждали, но давайте проясним дело — вы взяли на работу своего родственника? И послали его в Ирак? Или нет?
Пока я раздумывал, что ответить, все как-то очень долго смотрели на меня. Я думал и то и другое, но у меня уже имелся опыт и мне было ясно, что эту историю невозможно объяснить, в результате чего я наконец сказал: — Да, он мой родственник, но он знает арабский.
Что тут поделаешь. Даже мне было смешно это слышать.
После этого разговор застрял на теме родственных связей.
Я как-то отупел и некоторое время вообще не следил за тем, кто что говорит, у меня в голове вертелись какие-то сценки, я видел ту квартиру, где был утром… И я подумал, что передача идет по телевизору и там она везде, она улетает в мир посредством спутников, и я подумал о Чарли, не знаю, почему именно о нём, как он смотрит на меня на экране, как пялится на меня, держа в руке бутылку с оливковым маслом и занимаясь приготовлением своего ужина slow food, на который меня он не позовет.
Я видел вокруг себя этих людей, видел, как они открывают рты.
Спустя некоторое время кто-то из сидящей в студии публики попросил слова… Я глянул на него… Черт побери… Кто же это ещё мог быть, если не Ичо Камера!
Ужас! Ичо! Ему уже протягивали микрофон.
Он пригладил усы и сказал: — Я случайно знаю и Милку, и всех, и… И я знаком с ситуацией… И могу сказать, что не всё так, как я бы сказал, черно… Пусть Милка меня извинит, но они нашли ему работу, он был безработным и хотел работать. И этот парень, журналист, он родственнику нашел работу и… И это, это нужно ценить!
Ну и ну, этот тип говорит так, как будто его подготовила к выступлению моя старушка.
Тут, после слов Ичо Камеры, в студии послышались легкие аплодисменты публики, но ведущая тут же вмешалась пронзительным голосом, и пенсионеры перепугались… Она быстро дала слово социологу с бородой, а он безнадежно углубился в феномен племенных связей, которые, подчеркнул он, внеинституциональны. Они мешают функционированию институтов, создают параллельную систему — и это наша проблема, подчеркнул он. Самые сильные государства те, которые уничтожили племенные отношения и ослабили семью, сказал он. — Чем сильнее семья, тем слабее государство! — закончил он.
Потом ведущая предложила мне прокомментировать всё это. Я очень сильно действовал ей на нервы, потому что она планировала трактовать меня как бесчувственного корпоративного редактора, как символ холодного капитализма, который попирает людей и плевать хотел на материнские чувства — но, ввиду того что я трудоустроил своего родственника, всё это потеряло смысл.
Я сказал, что согласен с господином из публики (тут Ичо Камера мне подмигнул), а также с социологом…
— Не согласны только со своей тетей? — спросила она иронично.
— Нет, — сказал я. — С ней я не могу согласиться.
После этого снова подключили Милку из региональной студии. Первым делом она прокомментировала Ичо Камеру, сказав, что про него всем известно, что он сумасшедший, а потом кроме меня она напала ещё и на социолога за то, что тот выступил против семьи… В целом Милка была слабо подготовлена и почему-то вообще забыла поплакать и сказать что-нибудь трогательное о Борисе, так что в телефонном голосовании зрителей она получила гораздо меньше голосов, чем ожидалось. Мы же, именно так, как и сказала моя старушка, набрали тридцать процентов.
После окончания передачи все как-то спонтанно дистанцировались от меня, только Ичо Камера в своем мрачном джемпере подошел ко мне и сказал: — Вижу, малый, ты становишься популярным. Помню я тебя, помню…
— Я становлюсь антипопулярным, — сказал я Ичо. — Я вас тоже помню.
— Всё это один хрен: популярный, антипопулярный… — сказал Ичо.
— А вы? — спросил я из вежливости. — Часто бываете в Загребе?
— Да я отдал своё поле сыновьям, пусть занимаются, — сказал он. — А сам понемножку торгую тут, на Долце, и понемножку хлопаю, сидя в публике. Моё место не в глуши, а здесь, здесь центр всего. Что мне в глуши делать?
— A-а, э-э, — сказал я.
— Ну а у нас-то там что? Только «Свободная Далмация»… и иногда какой-нибудь матч.
Я слушал его с некоторым удивлением. Ичо Камера говорил так же, как говорит молодежь, которая не хочет прозябать всю жизнь в какой-нибудь дыре. Ему хочется быть в мувинге, там, где центр всего. Знай он английский, наверняка уехал бы в Нью-Йорк. Была у него эта болезнь — не мог жить без СМИ, да и духом он был молод, что, вероятно, одно и то же.
Не будь он деревенщиной, подумал я, никто бы и не заподозрил, что он чокнутый.
К нам подошел Перо Главный.
Сначала он обратился к Ичо и пожал ему руку: — Уважаемый, хочу, чтоб вы знали… Поддержка для нас значит очень много.
— Я человек маленький, но я должен был отреагировать, — сказал Ичо Камера.
Потом Главный повернулся ко мне: — Хозяин меня сейчас звал к себе, — сказал он.
— И?
— Ты уволен.
— Твою мать, — сказал я. — А я как раз собирался взять кредит.
Перо посмотрел на меня так, будто пытался понять, в своем ли я уме, а потом, должно быть, решил, что не его это дело. — Я к этому отношения не имею, но думаю, что тебе ещё и предъявят обвинение, — сказал он.
— Передай этому говнюку, что мне полагается выходное пособие!
— Думаю, у тебя нет шансов, — сказал Перо.
— Неужели? Давай, спроси этого теннисиста, чем он занимался, когда другие создавали имидж этого еженедельника, боролись за демократию и… — Я замолк, понимая, что выступаю как патетичный ветеран. А потом добавил: — Передай говнюку, что сейчас, когда у меня есть время, я что-нибудь напишу о нём как личности и его деятельности!
— Не сходи с ума! — сказал Перо.
— Ладно, давай проваливай!
— Ну… ну этак не годится! — сказал Ичо Камера.
Перо ещё раз пожал ему руку, смущенно, как будто успокаивая его, что-то пробормотал и исчез в лабиринте телевизионных коридоров.
— Некрасиво, совсем некрасиво с их стороны, — говорил Ичо Камера, пока мы шли в направлении телевизионного кафе. — Вот так вот увольнять людей… Вот так человека на улицу…
Я вздохнул.
— Это повысит мотивацию у остальных, — сказал я.
— Да-а-а… Поэтому я никогда и не устраивался на работу, — продолжил Ичо. — Только сельское хозяйство и чуток на телевидении… Сам себе господин!
— Нормально.
Пока я с Ичо выпивал на телевидении, в том кафе, где у виски был металлический привкус, позвонила Саня, грустным голосом. У неё три минуты до возвращения на сцену, там у неё были такие паузы в спектакле, когда она находится за кулисами, и она в театральном кафе видела начало передачи и немного под конец. Это не было слишком плохо, сказала она и вздохнула. Она не знала, как меня приободрить, а я не знал, как её. Это скоро забудется, любой скандал актуален три дня, сказала она грустно. Ага, говорил я, ага. Иди, отыграй своё, не думай сейчас об этом, сказал я.
Потом я пошел в «Лимитед». Все пялились на меня. Маркатович подошел утешить меня рассказами про то, что ему ещё хуже. Акции прославленного Ри-банка продолжали падать.
— Я из надежного источника слышал информацию, что немцы уходят. Предлагают банк правительству, за одну куну, — сказал он.
На другом фланге — Диана ушла и не отвечает на звонки.
— Но зато сегодня звонил Долина, — сказал Маркатович, который ещё и не брался за подготовку его избирательной кампании… — Долина разъярен.
Кроме того, сказал он, Долина добавил, что видел меня по телевизору и что я ему не подхожу для имиджа. Пусть Маркатович найдет кого-нибудь другого, сказал он ему.
— Он заявил, что ты «сконпромитирован», — сказал Маркатович, изображая Долину и пытаясь, чтобы это прозвучало как прикол.