У меня не было сил на улыбку, и Маркатович, посмотрев на меня гипнотически, произнес: — Будь уверен, этот твой шутник вернется живым и здоровым!
— Откуда ты знаешь?
— Просто знаю и всё. Когда речь идет о других, не обо мне, я умею оценивать ситуацию…
— Это у тебя от наркоты, — сказал я.
— Да нет же. У меня всегда так, если дело касается кого-то другого. Вот взять, к примеру, эти мои акции, если бы они принадлежали кому-то другому, моя оценка ситуации была бы безошибочной! Он вернется, спорим?
— Не надо, ты уже много раз спорил.
Потом Маркатович заговорил о своём старике, которого он взял на работу, а тот сразу запил. — Должно быть, чувствует себя униженным, — сказал он. — Всё время такой язвительный. Видимо, в его воображении я представитель капитализма… Каждый раз, когда ему что-нибудь говорю, он мне и-ро-нич-но отвечает: «да, шеф».
Маркатович считает, что с Борисом тот же случай и что вся история умышленно подстроена…
— Мы для них — на другой стороне… В их глазах мы успешны, и кто-то должен быть виноват, если с ними что-то не так, — сказал Маркатович. — У них нет политической программы, и они гадят нам и нашим семьям.
Выпивали мы до самого закрытия, а потом пошли к нему. Пусть Маркатович всё потерял, но пустая квартира у него была.
Он приглашал и каких-то девушек, но они не захотели.
Я послал Сане сообщение, что иду к Маркатовичу и что, может быть, там переночую. Почему-то мне хотелось избежать встречи с ней, как будто стыдно было.
Мы сидели в этой квартире под ипотекой. Квартира и правда была отличная.
Увидев на экране Stones, я взял пульт и прибавил звук.
Это была пресс-конференция Rolling Stones для печати, перед концертом в Мюнхене.
— Ты посмотри на них, а? — сказал Маркатович, он немного сгорбился и с открытым ртом и покрасневшими глазами уставился на экран.
Журналисты спросили Stones: — В чём тайна вашего долголетия?
Кит Ричардс ответил шутливо: — Это тайна. — И хохотнул.
Он был ещё худым, как будто слишком быстро вырос.
Оставалось впечатление, что происходящее кажется ему довольно глупым. И пресс-конференция, и журналисты… Его взгляд и то, как он держался, говорили: отвалите.
— Ты посмотри на него, а? — сказал Маркатович.
— Ему, должно быть, уже шестьдесят, — сказал я.
— Он пьет самые дорогие вина, манекенщицы толкутся, чтобы попасть к нему в кровать, а он всё равно остается бунтарем! — сказал Маркатович. — Представляешь, он бы стопроцентно сошел с ума, если бы его поселили в каком-нибудь не самом роскошном отеле!
— Да, ведь он же бунтарь, — сказал я и втянул немного кокса с шахматной доски.
Это был целый репортаж о выступлении Stones, показали и фрагменты концерта.
— На концерт пришло двести тысяч человек, а завтра все они пойдут на работу, — сказал Маркатович.
— Нормально, — сказал я. — Они же работают.
Маркатович продолжил: — За то, за что обожают Ричардса, других преследуют, каждый день. Всё, что обожают, всё это преследуют, каждый день.
— Нормально, — сказал я.
— Это началось ещё с Иисуса! — торжественно произнес Маркатович.
— Да, да, — сказал я.
Я чувствовал какую-то безвольность. Посмотрел на него: — А у тебя бывает такой филинг, знаешь, вот когда упомянешь какое-нибудь такое великое слово, ну, как «Иисус» или «революция», а тебя сразу же охватывает какая-то усталость?
Маркатович поднял брови.
— Не знаю, — сказал он.
Некоторое время мы молчали.
Сейчас показывали, что говорят люди из публики после концерта в Мюнхене. Люди говорили, что Stones остались такими же, как когда-то, они вечные.
Маркатович и я были уничтожены. Выросшие в странных восточноевропейских системах, мы возлагали слишком большие надежды на рок-н-ролл. Под этой терапией мы жили годами. Надеялись. Мы думали — пусть всё немного уляжется и все мы станем Китами Ричардсами.
В паузах между песнями люди продолжали говорить о Stones. Люди их идеализировали.
— И Хилари Клинтон совсем неплоха! — сказал я.
— А представь себе малыша Эминема, — сказал Маркатович. — Я смотрел про него какой-то фильм… Тип вырос в автоприцепе для кемпингов и реально был в жопе. Рэпал в каких-то дырах. Но потом записал диск, продал пару миллионов и стал богачом! И что ему теперь делать со следующим диском? Въезжаешь, теперь ему придется ещё пятьдесят лет быть бунтарем с той же самой физиономией.
— Да, — сказал я. — Ему понадобится изрядно наркоты, чтобы его не раскрыли.
Маркатович продолжил свою мысль: — Сначала ты в жопе из-за того, что ты в жопе, а потом ты в жопе из-за того, что ты не в жопе. Такова жизнь рокера.
— Не можешь ни вперед ни назад.
— Не можешь позволить себе привести всё в порядок! — сказал Маркатович.
— А на кой приводить всё в порядок?
— Да, блин, так получается. Приводишь всё в порядок. И начинаются проблемы.
Мы оба засмеялись.
Stones продолжали играть, они вечные.
Я смотрел на Маркатовича, как он втягивает полоску кокса и пытается сформулировать вопрос: — А ты действительно хотел привести всё в порядок или…
— Что?
— Ну, знаешь, я хотел привести всё в порядок. Но меня убил этот тип из Ирака.
— Ха, я женился, купил квартиру, у меня дети… У тебя-то ведь ничего этого нет…
— Ну хорошо, — сказал я. — Ты более продвинутый…
— И ты меня спрашиваешь, хотел ли я всё привести в порядок. Ну и ну! Естественно, что хотел!
— Но тебе хотелось, типа, так рокером и остаться…
— Вовсе нет. Да я целыми днями ношу галстук. Я вообще не хочу быть никем, понимаешь, но вот… Мне кажется, что я даже более сумасшедший, чем Игги Поп. Он ходит в качалку… Red Hot Chili Peppers’ы ходят в качалку… Э, а я не хожу! — с вызовом расправил плечи Маркатович.
— Я тоже ходил, пока у меня не было ванной комнаты… — сказал я. Маркатович посмотрел на меня вопросительно, и я добавил: — В качалку. Я туда записался, чтобы было где принять душ.
— Ну а я не хожу! — ещё больше выкатив грудь, гордо заявил он, не скрывая свой «пивной животик».
Сейчас и он выглядел бунтарем. По-другому, чем Кит Ричардс, но тем не менее… Черт его знает, что сегодня подразумевается под словом «бунтарь», подумал я.
Маркатович задумался, как будто что-то про себя подсчитывая.
— Похоже, и я останусь без ванной комнаты, — сказал он. Потому что купил РИБН-Р-А по 410… А последняя цена на сегодня была 51, проинформировал он меня бог знает в который раз.
— В восемь раз меньше! — простонал он. Звучит гадко, но мне было как-то легче рядом с Маркатовичем. Вся эта история с Борисом вовсе не казалась ему уж очень страшной. Он был единственным, кто не добивал меня вопросами, как я смог допустить подобное, он был единственным, кто ничему не удивлялся, должно быть из-за того, что и сам оказался по уши в дерьме. Я чувствовал, что мы с ним на одной стороне.
Поэтому я принялся убеждать Маркатовича, что всё будет о’кей, что он выплывет, что это правильно, что он выжидает, что власти рано или поздно вмешаются, что всё вернется на свои места, что нужно просто запастись терпением, нужно просто глубоко вдохнуть и задержать выдох… Мне хотелось звучать как можно более уверенно.
— Не знаю, мне кажется, нужно продать, вернуть хоть восьмую часть моих денег и купить билет на Тенерифе… — сказал он.
Мне казалось, что в этом нет смысла. Кроме того, если уедет Маркатович, я останусь тотально соло в куче говна. И я говорил ему, что лучше подождать, что положение изменится.
Я настолько увлекся, что даже сам поверил в то, что говорю, но Маркатович всё равно лишь меланхолично качал головой.
— Это совсем иначе выглядит, когда речь идет о твоих деньгах, — сказал он. — Когда речь идет о твоей собственной шкуре… Тогда ты не настолько уверен.
Не знаю, как дело дошло до того, что мне пришлось его убеждать. Думаю, он этого ждал от меня с самого начала, но почему же он так упорно занимает противоположную позицию?!
Теперь мне надо быть еще более убедительным. Вот как это получается. Кто-то дает тебе какую-то роль, и ты начинаешь её играть. Забываешь, как всё началось. Становишься сторонником какой-то идеи. Всё зависит от случая. То, что ты говоришь, абсолютно случайно.
В других обстоятельствах я говорил бы полностью противоположное, но сейчас я твердил: — Послушай, Ри-банк уже завтра снова пойдет вверх! Власти должны вмешаться! Это ясно как день! Нужно только взглянуть на это без страха.
По правде сказать, если бы я не ввязался в такую дискуссию с Маркатовичем, я никогда не стал бы утверждать, что с этими акциями всё будет о’кей. А так я становился всё более уверенным в этом. Меня несло, как, бывает, несет тебя песня.
— Хорошо, хорошо, ты меня утешил, — сказал Маркатович.
Я вдохнул ещё одну полоску кокса.
— Жизнь это песня… — сказал я Маркатовичу, энергично пошмыгав носом. И добавил: — Песня создает чувства! Слова управляют всем!
— Что?
— Нужно иметь храбрость, нужно иметь страсть! — сказал я.
Нос у меня онемел.
5. ДЕНЬ ПЯТЫЙ
Проснулся я… изумленным… в положении сидя, на диване Маркатовича, перед телевизором, где передавали программу для детей. Две каких-то психологини и дети разговаривали о добре и зле.
— Это плохо… плохо, когда кто-то что-то строит в песочнице, а ты подойдешь и всё ему разрушишь, — сказал мальчик.
Такого я действительно не ожидал.
Но времени на удивление у меня не было. Во рту пересохло, ноги не слушались, голова болела — это было актуальнее.
На столике передо мной я увидел свалку алкогольно-никотинового мусора. Следы кокса мы, судя по всему, уничтожили. Я оперся локтями о колени, сжал голову ладонями и попытался быть мудрым после боя. Ох, ох, не нужно мне было всё это,