— О-о-о-ой, и я не знаю, — сказал она, словно исчерпав все силы. — Давай поговорим об этом дома. — Она немного помолчала, но так как я ничего не сказал, она продолжила: — Может, будет лучше, если ты ещё что-то посмотришь, попробуй теперь сконцентрироваться на этом, сейчас, когда у тебя есть время…
— Да, но я в любом случае не смогу получить кредит, понимаешь?
— Слушай, — сказала она доверительным тоном, — может быть, взять кредит смогу я. Возможно, меня возьмут в труппу на ставку. Они сегодня говорили про это. Может быть, уже со следующего месяца.
— Да? — сказал я. — Супер…
— Ты не рад? — спросила она.
— Конечно рад! — сказал я. — Просто… столько всего… я не успеваю всё осознать.
— Да, — согласилась она задумчиво. — А ты видел критику сегодня в «Ежедневнике»?
— Там что-то было?
— Да, было, — сказала она таким тоном, будто ей передо мной неловко. — Там меня очень хвалили.
— Здорово, супер, я посмотрю.
— Там есть и о Борисе, — сказала она осторожно.
— Я как раз купил «Ежедневник», но не успел посмотреть, — соврал я.
— Прочитай, но только не волнуйся. Лучше возьми «Синий сборник объявлений», подумай о чем-нибудь позитивном.
— Попытаюсь, — сказал я.
— Я знаю, тебе сейчас ужасно из-за всего этого, но попытайся быть выше этого, — сказала она одновременно и с пониманием и с укором. — И думать позитивно. Прошу тебя.
— Хорошо, — сказал я.
Я чувствовал, что виноват перед ней. Может быть, из-за того, что она не сказала мне: — И почему это я в своей жизни на тебя нарвалась, мать твою! — Она не сказала: — Люди над тобой смеются и возмущаются… Ты — ты даже не отрицательный тип, а просто медийная карикатура… Человек, который погубил родственника в Ираке и проиграл в телевизионном столкновении с собственной теткой. Хотел я этого или не хотел, но в голове у меня возникали образы людей, которые за чашечкой кофе отпускают на мой счет шуточки, соревнуясь, у кого лучше получится. Я знал, что-то дойдет и до нее. Она мне на всё это даже не намекнула, но чем рассудительнее она была, тем большей становилась моя вина, она смешивалась с мрачными предчувствиями, мне казалось, что я теряю своё место в нашей связи. Я говорил с ней тоном неудачника, весь наш разговор. Я чувствовал, что она, как на сцене, сыграла большой интерес к той квартире, что она из жалости хотела сделать мне что-то приятное.
Я снова перелистал «Ежедневник» и дошел до культуры. Под заголовком «Стриптиз-панк» была довольно большая статья о спектакле «Дочь Кураж и её дети». Критикесса рассуждала о значении спектакля, углубляясь в анализ роли рок-музыки на Востоке и Западе.
…Инго отправил рок-группу на, скажем так, «западный фронт», поэтому тема напрашивалась сама. В столкновениях Востока и Запада, писала автор, позиция рока с самого начала была парадоксальной. Хотя рок на Западе шестидесятых годов взорвался как бунт против систем, нередко откровенно левацкий, рок на маршруте в сторону коммунистического Востока был оружием Запада. Рок это сердцевина Запада, культура свободы — именно так его всегда воспринимала молодежь с Востока, так что можно считать, что рок сыграл определенную роль в распаде коммунизма. Кому-нибудь в Америке, писала она, могло показаться удивительным, что в литовском Вильнюсе в 1995 году фанаты добились, чтобы Фрэнку Заппе поставили памятник высотой в два метра сорок сантиметров, а его автором стал скульптор Константинас Богданас, который в 1979 году, в честь четырехсотлетия университета в Вильнюсе, создал классически монументальную скульптуру Ленина.
Автор, однако, не была уверена, говорит ли спектакль Инго о роли рока времен холодной войны или же о нынешних столкновениях Востока и Запада, и может быть, Инго демонстрирует тезис Хантингтона о «столкновении цивилизаций» как гротеск? А может быть, речь идет и о том и о другом? Критик хвалила спектакль за его «многослойность и открытость значений», предполагая, что Инго Гриншгль (ввиду того что он «не производит впечатление особо осведомленного»), вероятно, не имел в виду экс-югославские восточно-западные конфликты, где культурные противоположности типа рок-музыка / народная музыка, городской / негородской, западное / балканское, хорватское / сербское используются в культурно-политическом контексте как кому захочется, и в условиях войны, и в условиях мира…
Неплохо, подумал я… Автор действительно хорошо подкована в культуре, видимо одна из новых, но — скажи же ты наконец, как сыграла свою роль Саня.
Я проскочил часть текста до того места, где мне попалось Санино имя. «Эта бывшая участница незабываемой группы „Зеро“ сыграла свою роль, — написала критик, — очень органично, создав искрометный харизматический образ, мощный и женственный». Ерман и Доц выглядели бледнее, но что-то из похвал перепало и им.
Хороший текст, подумал я, и ничего общего с заголовком.
Зазвонил мой мобильный. Сильва.
Она сказала: — Я слышала, что тебя уволили. Очень жалко.
Мне не хотелось, чтобы ещё и она меня жалела. Я прочистил горло и сказал: — Ну да. Не первый, не последний. Глобализация несет с собой определенные процессы. Сегодня всё взаимосвязано. Кто-то сваляет дурака в Ираке, а я отдуваюсь здесь.
— Ты ещё и шутишь?
— А что мне остается делать? Безработному… — я разыгрывал из себя кулера и немного развалился на стуле, под весенним солнцем, перед кафе.
— Ты знаешь, что Перо тоже уволили? Сегодня утром. Хозяин озверел. Вчера вечером вы выглядели дураками, — сказала она.
— Ты шутишь? Перо Главный вылетел?
— Э-э. Он больше не Главный, просто Перо.
Я улыбнулся. — Надо же, он только вошел в роль, сформатировал свой характер… А у него всё отобрали, — сказал я. Мне как-то сразу полегчало, и я продолжил: — Мне эта роль журналиста-экономиста никогда не нравилась. А у Перо всё по-другому. Его случай гораздо тяжелее.
Я сам себе удивлялся из-за того, как говорю с Сильвой. Вся подавленность как испарилась. Может, я её очаровал? И подумал, что говорить в таком стиле с Саней я бы не смог ни о Перо, ни о чём другом. Я не смог бы изображать раскованного типа, которому плевать на всю эту ситуацию. Я, как мне бы казалось, был обязан оставаться подавленным. Я подумал, что определенное чувство вытекает из определенного отношения, а вне его этого чувства практически нет — с Саней я депрессивен из-за того, что её разочаровал, а Сильве я ничего не должен…
— Что ты смеешься! Это же трагично, а не смешно, — продолжала Сильва. — А этот твой родственник… Извини, но я чуть не умерла от смеха, когда оказалось, что он тебе родня.
— Это трагично, а не смешно.
— Ну да, — сказала Сильва. — Как ты думаешь, что там с ним?
— Да откуда я знаю, — тут меня снова покинуло чувство юмора, потому что я в рабстве, я привязан к Борису.
Меня всё время спрашивают про него, это не прекратится, и мне всё время придется делать эту озабоченную физиономию, признавать свою вину, говорить депрессивным тоном и беспомощно разводить руками.
Я сказал Сильве: — Надеюсь, что в конце концов меня перестанут о нём спрашивать. Я хочу освободиться.
— Понимаю, — сказала Сильва.
— Сейчас вся страна о нём беспокоится. А он такая важная фигура, что кроме меня у него не нашлось никого, кто дал бы ему работу.
— А что ж делать, раз он исчез…
— В Ираке, — добавил я. — Если бы он исчез в Солине или где угодно ещё, то мог бы уже сгнить в каком-нибудь подвале.
— Может, ты немного слишком ироничен, — кольнула меня Сильва. — С парнем неизвестно что случилось, а ты…
— Я бы должен был взять на себя вину. О’кей. Но сейчас мне следовало бы молчать, — сказал я раздраженно. — Я вижу, что не имею права говорить об этом. У общества на мои рассказы аллергия. Потому что я лучше всех вижу отвратительную иронию происходящего. Беспокойство о нём связано только с одним — где он пропал. И на этом история кончается. И это не имеет никакого отношения к беспокойству о человеке!
— Ладно, не злись, — сказала Сильва так, как будто ей хочется прекратить разговор.
— На тебя я не злюсь, — сказал я. Хотя на неё я тоже злился. Я почувствовал, что и она говорит голосом таблоида.
Сильва сказала: — Посмотрим, что будет дальше. Ну, на связи.
Сейчас у меня было впечатление, что и она считает меня каким-то преступником. Почему никто не хочет услышать, что я говорю? Я подумал, что, наверное, я действительно нахожусь с другой стороны от общества. Теперь и Сильва меня исключит? За то, что я выглядел ироничным вместо того, чтобы быть раскаивающимся. Как я попал в этот мир, который превратился в таблоид? Очень просто, подумал я, как бы продолжая разговор с Сильвой. Просто. Поскольку всем было плевать на моего ненормального родственника, я нашел ему работу, послал его в славный Ирак и подарил таблоидным душам возможность беспокоиться, быть добрыми, чувствительными и, разумеется, найти виновного — меня — и вывести меня на чистую воду, откуда я сейчас и смотрю на них, голый, без профессиональной и моральной защитной оплётки.
Вот что я хотел сказать Сильве. Или кому угодно. И продолжить: Вы врёте, что беспокоитесь. Вы всего лишь развлекаетесь. Просто сегодня по телевизору этот фильм… Фильм о хорватском журналисте, который пропал в Ираке. Это фильм, не более того. Фильм в информационной программе. Вы им развлекаетесь и идентифицируете себя с его героем. А, нет, конечно же с антигероем. О’кей, это я, я бы тоже должен был смотреть телевизор с вами, из угла, стоя коленями на кукурузных зернах, с выражением раскаяния на физиономии, но что-то меня тянет на открытое пространство, где я чувствую себя абсолютно одиноким и в каком-то ужасном смысле свободным. Вот что я хотел бы сказать Сильве или кому угодно другому, кто может слушать. Короче говоря, я покидаю ваше общество, должен был бы сказать я, если бы было кому это сказать.
Тут я увидел ту старушку, которая за мной наблюдала, — она встала и направилась ко мне… Подошла. Некоторые старушки позволяют себе всё что угодн