Я стоял у окна и смотрел в ночь.
Я уже давно не звонил Сане. Иногда наш разговор начинался хорошо, но под конец всегда, когда было бы нужно что-то добавить, добавлять было нечего.
Тогда кто-то из нас говорил: — Нет, ничего… ну, тогда… Созвонимся…
Я боялся этих молчаний.
Наши последние дни были заполнены ими.
Никто из нас не решался отменить передачу.
Когда она начала со мной молчать, я спросил, что её мучает. Но она не знала, что сказать. Она больше не могла говорить со мной об этом. Просто отмахивалась, винила что-то третье, говорила усталым голосом. Говорила, что она в напряжении, перед сном пила таблетки.
В сущности, кроме меня, её ничего не мучило, я это чувствовал.
Я тоже стал с ней молчать. Мне казалось, что с неё, так же как и с меня, хватит моих проблем. История с Борисом закончилась, но к прошлому возврата не было.
Было какое-то странное напряжение.
Мы стали болезненными. Безвольными.
Сегодня я говорю всем: между нами больше не было согласия. Хотя не знаю в чём. В чём же это у нас не было согласия? Просто развалилась какая-то картина, которая держала нас вместе.
Она приходила домой и рассказывала мне весь свой день, она радовалась тому, что знакомится с интересными и важными людьми. Я не говорил ей об этом, но меня нервировали те люди, о которых она упоминала… Я видел их фотки в газетах и журналах. Мне мешал тот тон, которым она придавала им значение. Мне мешала интимность… Она всегда называла их по имени.
Она сыграла ещё одну главную роль в театре, была приглашена сниматься в фильме, мечтала о предстоящих Каннах, мне нужно было привыкать к этому, теперь она вошла в круг знаменитостей, и все эти рожи лезли к ней, думал я, и я должен был каким-то образом с ними соперничать… Я хотел держаться «кул». Но мне казалось, что мне досталось плохое место, что я как будто сижу на сквозняке.
Я мог бы говорить себе: она успешнее, чем я, так и что? Разве я хотел бы, чтобы у неё не было таланта? Разве я был бы рад, если бы её вышвырнули из театра, как меня из редакции? Лучше пусть будет так, разумеется, так лучше, говорил я сам себе. Моя проблема только в инстинкте доминации, это мой мусор в моей голове, мачизм, который боится успеха женщин, мне нужно от этого избавиться — говорил я сам себе. Мне всё было ясно. Но что касается секса, я сделался безвольным, отказался от попыток что-нибудь инициировать, как будто желая проверить её желания.
— Ты мне изменяешь? — спросил я однажды вечером, когда она вернулась из театра позже, чем обычно.
— Что? — Она застыла у двери. — Мы просто ненадолго остались немного выпить…
— Ты мне изменяешь?! — спросил я.
— Что это ещё за экзамен?!
— Да или нет?
— Что с тобой?.. Нет, не изменяю!
— Ты меня любишь?
Мой взгляд её ждал, а она смотрела на меня почти с ненавистью. — Что это значит? — процедила она.
— Ничего, просто спрашиваю.
— Мог бы и что-нибудь получше спросить!
— Просто скажи, да или нет.
— Да, — выкрикнула она и развела руками. — Да, черт побери, да, я люблю тебя!
— Хорошо. Мне нужно было это знать, — сказал я и опустил глаза.
Я стал ревнивым, хотел всегда быть рядом с ней. Она же хотела, чтобы всё было как раньше, чтобы её известность не влияла на нашу жизнь. Возможно, из-за меня, чтобы мне было легче… А может, и из-за себя, чтобы избежать проблемы изменения идентичности, которая приходит вместе со славой. Есть что-то унизительное в том, что человек резко меняется из-за своего нового статуса. Есть в этом что-то гадкое, потому что начинает казаться, что ты это не ты, а какой-то социальный конструкт. Есть в этом что-то безжалостное, что говорит тебе — то, что ты есть, от тебя не зависит. Есть в этом что-то, что может тебя напугать, когда ты подумаешь, что ты в конечном счете просто нечто неопределенное.
Ей прежде всего было страшно, если кто-нибудь скажет, что она зазналась. Когда ей говорили, что она вообще не изменилась, на её лице появлялась улыбка. Она воспринимала это как самый приятный комплимент. Она хотела, так же как и раньше, ходить в нормальные кафе, куда заходят все, бывать на рок-концертах, в клубах, ещё где-то, где собирается много народу, мы ходили к знакомым, всё нормально, и я был рядом с ней, как телохранитель.
Когда-то давно, в самом начале, было очень приятно появляться с девушкой, которой все смотрят вслед, а ты наслаждаешься этим, гордишься её красотой… Но теперь я начал чувствовать себя охранником. Когда мы с ней оказывались где-то, где на неё пялятся разные типы, я, перехватывая их взгляды, начинал нервничать. У меня повышался адреналин, возникали конфликты. Возможно, я стал превращаться в параноика. А эти кретины продолжали на неё пялиться, будто другого дела у них нет, кроме как меня раздражать. Они смотрят на неё, я — на них, меряемся силой. И такая скучная игра повторяется и повторяется. И я не могу спокойно пить свою проклятую выпивку.
Поэтому теперь я стал обдумывать, куда нам пойти, как будто это я такой известный, а не она. Город для нас сжимался. Если она хотела, чтобы мы пошли в какое-то кафе, куда заходили все, или в какое-то место, где много людей и где можно наткнуться на группы каких-то кретинов, я чувствовал напряжение ещё до выхода из дома. Она тогда меня спрашивала: — Что случилось? Почему ты сердишься? — Я не говорил в чём дело, мне казалось, что тогда я буду выглядеть трусом.
Я думал так: я не сержусь, но иногда чувствую себя телохранителем… А ста тридцати килограммов во мне всё-таки нет. Но я никогда этого не произнес. Мужчинам что-то мешает так сказать, они всегда изображают из себя великих борцов.
Мы постоянно в напряжении, мы великие борцы. Мы — герои в мрачных масках, и ходим в них, пока они не превращаются в наше лицо. На Балканах от этого обезьяноподобия у мужчин рано появляются морщины. Наша жизнь проходит в бесконечном состязании, у кого член длиннее. Эта маска меня бесила. К счастью, меня никогда и никто при ней не избил. Я этого параноидально боялся, каждый день делал отжимания и поднимал гири. Я исступленно мучил себя этими упражнениями, тем более что других дел у меня не было. Возможно, я переусердствовал, и у меня вдруг начало болеть плечо. Стал пить анальгетики. Ходил по врачам, мне сказали, что причина этой боли в позвоночнике. Но я всё равно продолжал упражняться и пить анальгетики. Она понятия не имела обо всем этом, женщины ничего не знают об отвратительном грузе мужественности, поэтому они танцуют, поэтому они жизнерадостны и поэтому дольше живут.
Итак, я повсюду носил такое своё лицо, такой позвоночник и такие мышцы. Она развлекалась, а я должен был пить, чтобы снять стресс. Обдумывал, не раздобыть ли мне пистолет, чтобы наконец бросить упражняться.
Позвоночник меня действительно мучил. Мне не хотелось никуда идти, я придумывал отговорки, начал блокировать «выходы в свет», критиковал состояние общества, в котором полно насилия, проклинал последствия войны, которые на долгий срок мачоизировали общество, проклинал средства массовой информации, увлекающиеся темой насилия и насильниками, говорил о том, что нет прохода от фрустрированных кретинов, которые ходят группами и ненавидят женщин, обладать которыми не могут, но зато могут выместить свою ненависть на типе, который сопровождает красавицу, ну, ту молодую актрису… Кто он такой, этот слабак?
Выходы в город мы делали всё реже и ходить стали в основном в гости, по квартирам. У нас было — точнее, у нее было — много новых друзей, которые приглашали нас на ужины. В основном это была всякая элита. Можно было бы сказать, цвет гламура, если смотреть на них издалека.
Я не получал удовольствия от общения с ними, они казались мне тоже напряженными, просто как-то по-другому, но… — Но мы же должны, черт возьми, куда-то ходить! — говорила Саня.
Правда, ходить на эти ужины и посиделки было лучше, чем куда-нибудь туда, где толклась тьма народу. В гостях нам угрожала только занудная атмосфера… И чувство, что я оказался здесь случайно, из-за Сани, а без неё меня бы никогда не позвали, да и на улице бы не поздоровались.
Саня в такие сборища вписывалась лучше, чем я, может из-за того, что чувствовала себя полноправным членом этих компаний. Казалось, она легко переняла их пресыщенный язык, она могла на нём даже смеяться… Наблюдая за ней со стороны, я увидел между нами некоторую дистанцию. Я замечал, как она наслаждается всем этим, какой бывает самодовольной.
Но, думал я, на её месте я, должно быть, вел бы себя так же. То, что я замечал, как она наслаждается вниманием окружающих, было связано с моей никчёмностью. Я стал смотреть на её успехи другими глазами. Это сквозило в моих шутках, в подтрунивании, как часто бывает у тех пар, которые давно вместе.
Я твердил, что должен быть кто-то, кто возвращает её на землю, сейчас, когда все за ней ползают. Иначе она улетит в небо, под облака и потеряет связь с реальностью. На эти гламурные вечеринки я шел вооруженный иронией, когда все попивали изысканные вина, я назло им налегал на пиво, играл роль человека из народа… Неиспорченного, который твердо стоит на земле… Который на все их великосветские истории может ответить разумным комментарием. Я часто упоминал о своем деревенском происхождении, подчеркивая то, что когда-то скрывал. Возможно, такая моя роль была и предусмотрена для их социального репертуара, возможно, во мне видели клоуна, которому ничего другого не остается, но я чувствовал себя освобожденным. Все знали о моем профессиональном крахе. Я ни на что не рассчитывал, потому что рассчитывать было не на что.
Я говорил: — Ты смотри, Саня, опять хотят взять у тебя большое интервью?! Слушай, упомяни меня! Скажи, что я в настоящий момент безработный, может, кто-то позвонит…
Все посмеивались.
— Нет, вы только посмотрите… Опять под фотографией с ней обо мне написали, что я её «друг». Когда они наконец поймут, что я никому не друг? Я всё делаю только по расчету…