Мы с ней тогда прошлись немного после ужина в ресторане. А потом как-то неожиданно быстро выяснилось, что мы находимся возле ее дома. Она мне сказала «пока», я согласно кивнул и больше ее не видел. А что тут еще можно было успеть… Да, я такой неторопливый.
— А вы? Вы как в итоге добрались до дома? — вежливо поинтересовался я.
— А я поднялась на третий этаж нашего страшного дома по темной страшной лестнице, но, по счастью, на меня никто не напал, — сообщила она, принимаясь за свой суп.
Я помолчал, ожидая, когда с ним закончит.
— Нет-нет, вы говорите, говорите, — весело сказала мне она, прихлебывая из ложки. — Я вполне могу слушать вас и есть. Мне же интересно, что вы теперь думаете. Ну, вообще.
Я напряг извилины.
— Хотите свежий филологический анекдот?
— Валяйте, — разрешила мне она.
— Алло, здравствуйте! Тут неподалёку, вперемешку с птичьим клёкотом и ненавязчивым шёпотом ветра, будто озаряя пурпуром зеленеющие волны берёзовой рощи, обдавая жаром, словно летнее солнце в разгар страстного душного июльского лета, испуская лёгкую дымку, подобно поднимающемуся туману от раскинувшейся глади озера на рассвете, распугивая лесных обитателей — работящих бобров, мудрых ежей и беззаботных свиристелей, догорает дом-музей Пришвина. Нет, высылать пожарную машину теперь уже не нужно…
— Действительно, «свежий», анекдот, — сказала она, грустно улыбнувшись и даже отложив на минуту ложку. — Мне его рассказывали примерно двадцать лет назад, на третьем курсе в Киевском университете, на факультете русского языка и литературы. Только там было про Гоголя.
— Опять москали все украли, — огорчился за нее я.
— Да ладно, берите уже всё, поганые москали, нам не жалко. Оставьте нам только свободный воздух наших полей и жаркий огонь в наших сердцах!
— Это какая-нибудь Леся Украинка? — не понял цитаты я.
— Нет, это я импровизирую на злобу дня, — сказала она печально, взяв теперь уже вилку и принимаясь за второе.
Я опять с минуту помолчал, и она снова возмутилась этим обстоятельством:.
— Ну что вы затихли, Игорь, говорите же со мной. Я вся внимание.
Тогда я перешел к делу:
— Мне нужно снять позитив. Происходит же в Киеве что-то доброе, радостное, позитивное?
— Наверное, и такое в Киеве случается, — согласилась она, задумчиво ковыряясь вилкой в недоеденном рагу. — Но не с нами. С нами, чтоб вы понимали, все как обычно — за эти три дня еще два наших клиента отказались от услуг внешнего аудита и даже бухгалтерии. Наше начальство собирается переводить нас на сокращенный рабочий день.
— Это трудно назвать позитивом, — заметил я.
— Простите, что расстраиваю вас, — буркнула она. — Больше не повторится.
Она взялась за свой сок, отпила глоток, а потом вдруг ее осенило:
— Есть, кстати, у меня позитив для вас. Мои друзья из благотворительного общества держат бесплатную столовую для неимущих, на улице Лобачевского. Сходите туда. Тихие скромные пенсионеры получают свой скромный, зато бесплатный обед, чинно беседуют между собой о преимуществах куриных котлет перед говяжьими;, вышивают они там крестиком или делают что-то еще в этом роде, узнаете на месте. В целом позитивную картинку вы там точно снимете.
Я согласился, что это хорошая идея, а Олеся при мне позвонила своим приятелям и выпросила для меня разрешение на съемку.
— Дуйте туда прямо сейчас, у них как раз пресс-тур для местной прессы — хотят через СМИ привлечь благотворителей, а то они все как-то позаканчивались внезапно, — сказала она, положив телефон на стол. — Ступайте. Станция метро «Черниговская», а там минут десять пешочком.
Я встал, задумчиво глядя на нее сверху вниз.
— Думаете о том, как меня отблагодарить? — догадалась Олеся. — А вы поцелуйте меня вот сюда, — она показала на голое плечо.
Я смиренно поцеловал ее, куда было указано, и пошел на выход.
Пахло от нее, конечно, головокружительно — чем-то неземным, феерическим, обещающим блаженство и неземную[9] негу. По дороге к метро мне пришлось раза три ловить себя на грешных мыслях вместо обдумывания деталей предстоящей съемки.
Мне уже доводилось пользоваться киевским метро. На мой взгляд, внешне оно почти не отличалось от питерского, разве что в нем было намного больше рекламы, причем, рекламы явно нелегальной. Листовки с предложениями хорошего заработка в Польше, России и Германии, наклейки с предложениями спайсов и прочей дряни, разнообразные олечки, олеси и наташи в завлекательных позах, а также огромное количество официальных плакатов с гневными требованиями к громадянам использовать в быту только украинскую мову. Заявлялось, что «на русском языке может разговаривать только оккупант», что сила украинской нации — в единстве, а поэтому «мы все должны прекратить потакать агрессору» и заговорить, наконец, на мове. Были еще официальные плакаты, высмеивающие тех громадян, кто не умеет говорить на мове, а говорит только по-русски («Посмотрите, какой дурень!»), но большинство этих плакатов были оборваны или закрашены из баллончиков.
В целом плакатов и баннеров, требующих использовать только мову, было больше, чем обычных рекламных постеров, вместе взятых, но результата я не заметил — даже официальная реклама товаров и услуг была выполнена преимущественно на русском языке, а нелегальная реклама — на русском вся.
Еще в киевском метро было не протолкнуться от попрошаек: героев Восточного фронта, беженцев Донбасса, разного рода погорельцев и жертв всяческого произвола. Один раз мне на перроне встретился даже политический беженец из России, страдалец от Путина (соответствующие таблички на животе и спине, и сумка для денег в руках). Я рванул к нему с камерой, чтобы узнать душераздирающие подробности, но он ловко ускользнул от меня по переходам и лестницам, профессионально рыская в стороны, как антилопа, убегающая от тигра. Такого даже пристрелить не получится, не то, что поймать, подумалось мне, когда я все-таки его упустил.
До станции «Черниговская» я доехал без приключений, а вот там, уже на выходе, запутался и в результате пошел не туда, потеряв ориентацию. Навигатор тоже не помог — то ли случился локальный сбой, то ли я затупил, но вместо улицы Лобачевского меня принесло в какой-то промышленный район, где, впрочем, все здания были закрыты или даже заколочены.
Там я наткнулся на пустой палаточный лагерь, что-то вроде первобытной стоянки бомжей. Стоило мне пройти рядом и поднять камеру на плечо, как из ближайшей палатки вышел мужик, укутанный сразу в три ярких китайских куртки. В таком виде он был похож на колобка, но разговаривал отнюдь не миролюбиво:
— Ты кто такой? Мы тебя не звали. Не снимай тут.
В руках у него была палка, древко от плаката.
— Хорошо, не буду, — я опустил камеру, но не стал ее выключать, в надежде, что продолжение сюжета окажется интересным.
— Иди с богом себе, — примирительно сказал колобок, явно не желая драки.
— Я — журналист. Что тут у вас такое стряслось? — я оглядел окрестности и понял, что доселе разглядел только малую часть лагеря. Он оказался огромным, десятки палаток и каких-то вздорных шалашей, фанерных хижин, коробок, ящиков были видны на огромной площади.
Мужик коротко вздохнул:
— Все знают, а ты не знаешь?
— Я только приехал в вашу страну.
— Из России?
— Нет, из Болгарии. Я болгарский журналист.
— А мы цыгане. Здесь наш табор.
— А почему нельзя снимать?
— Ты смеешься? Потому что потом придут эти и все снесут.
— Кто придет — , власти, чиновники, полиция?
Он выразительно посмотрел на меня, как на блаженного:
— Ты и вправду идиот? Придут псы Авакова, батальон «Азов», «С14» и прочие мрази.
— А что, приходили уже? Расскажите мне на камеру, тогда вся Европа узнает, это же геноцид и все такое, — предложил я.
— Снимали уже сто раз ваши европейцы, когда эти убили у нас двух человек. И ни разу потом, наверное, нигде не показывали. Европе насрать на нас. Пора уже это понять.
— А где все ваши, куда они подевались?
— По делам ушли. И ты иди уже. Давай, проваливай, иди отсюда, европеец сраный.
— Покажите мне, как дойти до улицы Лобачевского, и я уйду.
Он показал и даже нарисовал на песке палкой схему, лишь бы я убрался поскорее.
Благотворительная столовая размещалась на территории бывшего детского садика, огороженного внушительным металлическим забором. У входа на территорию, возле единственной калитки, стоял охранник в черной униформе, рядом клубилась толпа человек в пятьдесят разношерстного злого народа, преимущественного пожилых людей. Впрочем, попадались и молодые лица — в основном, женщины.
Я показал охраннику свое удостоверение, и он пропустил меня. Слышно было, как в толпе возроптали:
— Своих пропускают.
— И тут блатные.
— На халяву пожрать всем охота.
Я прошел вокруг здания, тщетно пытаясь найти рядом вход. Он оказался с противоположной стороны, максимально далеко от калитки. Интересное логистическое решение, удивился я, однако когда дошел до крыльца, все стало понятно: там тоже клубилась очередь из желающих попасть теперь уже внутрь здания. Так местные логистики решали проблему наплыва тысяч злых и голодных людей.
Я поднял камеру на плечо. По очереди волной прошел тихий внятный ропот, но никто из этих людей не осмелился сказать мне вслух хоть слово упрека.
Потоком людей на крыльце управляли небесные ангелы — две изрядно раздраженные женщины в белых халатах и белых же колпаках с зеленой надписью «Небесные ангелы Стефании».
— Сначала заходят те, кто записан. Только потом остальные! Только потом! — кричала в толпу одна из этих добрых женщин, руками придерживая напирающих на нее людей на лестнице.
Впрочем, давили и толкались далеко не все. Многие пытались сохранить остатки достоинства, послушно стоя в ожидании команды. Таких быстро обходили более пассионарные соседи, энергично распихивая излишне вежливых громадян по сторонам.