Снимать митинги антифашистов в Киеве было слишком рискованно — нацики из «С14» не оставили бы меня в покое здесь. Я читал на страничках националистов в Facebook, что они «разыскивают москаля с ксивой болгарского радио, который шарится по Киеву под видом журналиста». Приводились мои приметы и даже пара фотографий, правда, не очень резких. Всем патриотам Украины предлагалось в случае обнаружения бить меня на месте, ломать конечности, а потом вызывать на место руководство «С14» для последующего допроса и публичной казни. В комментариях шло бурное обсуждение, как следует меня казнить: предлагалось повесить или сжечь, но были и более вычурные варианты, от чтения которых у меня здорово портилось настроение.
Занятно, что когда я пожаловался в Facebook на очевидную пропаганду ненависти, в этой милой социальной сети забанили мою страничку, а не страничку неонацистов.
«Вы являетесь подозрительным русским троллем, потому что регистрировались из России, не указали ваше настоящее имя и не опубликовали свою свежую фотографию, поэтому мы вынуждены будем удалить ваш аккаунт как фейковый. Что касается указанной вами страницы украинских граждан, то никаких нарушений американских законов там не обнаружено. Facebook поддерживает свободу слова и не может ограничивать право граждан на самовыражение», — написали мне эти легендарные борцы за свободу в ответ на мою наивную жалобу. Впрочем, другого ответа ждать было бы глупо — известно, что русскоязычные страницы в Facebook модерируют граждане Украины. Если бы людям Геббельса поручили бы модерировать странички Освенцима или Бухенвальда, там тоже все было бы все отредактировано в лучших европейских традициях толерантности и плюрализма.
С Аленой прощание вышло какое-то скомканное и нервное. Я собрал все свои вещи, сложил в дорожную сумку, потом вышел в коридор, нашел Алену со шваброй в руках и позвал к себе.
Она вошла с привычной уже печалью на лице — последние дни она вообще будто разучилась улыбаться. Я вручил ей пакет с подарками, собранный за пару дней до этого, а затем объяснил, что уезжаю, не уточняя, куда, но она и не выспрашивала больше ничего, только всплескивала пухлыми ручками и упрашивала меня не связываться с нациками, потому что это опасно.
— Забьют они вас, Игорь Павлович, ох, забьют!.. Могут ведь и до смерти, это ж такие звери, нет на них у нас никакой управы.
— Да ну прекратите, Алена Григорьевна, что за ерунду вы говорите. Ничего они мне не сделают, руки у них коротки. Я вернусь в Киев в начале августа, вы уж для меня придержите комнатку, пожалуйста.
— Господи, да конечно придержу, да как же не придержать, — горячо отозвалась на это предложение Алена, обнимая меня совершенно по-матерински. От нее пахнуло топленым молоком, и у меня всерьёз защемило сердце.
— Ладно, пора мне идти, Алена Григорьевна.
— Иди, сынок, с богом, — она осталась стоять в комнате, не желая, видимо, смотреть, как я ухожу.
Я поднялся наверх и пошел пешком по улице Кропивницкого. Такси решил не вызывать, потому что времени до отхода поезда у меня было в запасе еще много. Себе я мог признаться, что удрал из хостела пораньше, чтобы избежать длительных сцен прощания, а то и принудительного кормления разными артефактами украинской кухни под искренние и потому горячие слезы.
Разрекламированный в местной прессе высокоскоростной поезд «Интерсити» Киев — Одесса — Киев оказался сборным — в его состав действительно входили три новых вагона Hyundai, но также еще и два старых, советской постройки. Больше того, локомотив тоже оказался советских времен, выпущенный, судя по чеканной дате на кабине, в 1977 году. На этот момент обращали внимание все пассажиры поезда, и, усаживаясь в кресло, я потом еще долго слышал возмущенные, а то и злорадные их комментарии пассажиров:
— Ничего сами сделать нормально не могут: либо советское, либо корейское!
— А по телевизору-то как гордились, современный поезд, бла-бла-бла…
— Вот тебе и слава Украине! Все просрали, пустобрёхи…
Пассажиров, впрочем, было негусто — когда поезд тронулся, рядом со мной оказалось свободным еще два места, и я занял целый ряд, убрав подлокотники между сиденьями. Насколько я видел, так поступили многие пассажиры, и очень скоро над вагоном повис многоголосый храп. Меня тоже быстро выключило, и включился я лишь через несколько часов, разбуженный немолодым мужчиной в форме.
— Граждане пассажиры!. Билеты приготовили. Документы также предъявляем.
Спросонок я испугался, мне привиделась форма полиции, а то и пограничников, но потом до меня дошло, что это обычные железнодорожные контролеры.
Билет я достал сразу и предъявил ближайшему мужчине, а в ответ на его вопросительный взгляд показал свежеотпечатанное удостоверение журналиста польского телеканала и кивнул на верхнюю полку:
— Паспорт в сумке, наверху. Доставать?
Кондуктор снисходительно махнул рукой и пошел дальше по вагону.
Заснуть заново мне уже не удалось — я начал думать о том, получится ли у меня так же непринужденно избежать демонстрации крамольного российского паспорта на обратном пути, из Одессы в Киев, и не начнут ли меня всерьез проверять на принадлежность к польскому телеканалу.
Никаких новых идей у меня не родилось, и я решил, что самым разумным будет снова указывать на сумку на верхней полке — какому кондуктору охота будет дожидаться, когда сонный пассажир доберется до сумки и откопает там свой паспорт?
Я достал смартфон почитать новости, но сети не обнаружил — хоть мы и подъезжали к Одессе, и в вечерней полутьме видны были какие-то строения, люди здесь жили либо без сотовой связи вообще, либо обслуживались мелкими локальными провайдерами. Обещанного в рекламных проспектах вай-фая тоже, кстати, не было.
Я принял вертикальное положение, нащупал на полу туфли и стал думать о том, могу ли я прогуляться к умывальнику и туалету, не рискуя утратить ценный багаж — камеру и ноутбук в сумке.
Меня выручил сосед справа. Он тоже возился в своем ряду, просыпаясь, а теперь встал, задумчиво осмотрел на свои шмотки, разложенные на сиденьях, и обратился ко мне с просьбой:
— Пан сосед, погляди, будь ласков, за моим добром, пока я до сортира сбегаю.
Я охотно согласился, а когда он вернулся, попросил его о том же.
Затем мы, разумеется, начали типичную дорожную украинскую беседу: все дорожает, а вот раньше было лучше, чиновники — сволочи, надо валить отсюда и т. п.
— Я в стройуправлении работаю, раз в месяц на ковер в главк должен ездить. И ни разу эти сволочи мне не заплатили нормальные суточные! Положено для командировок по Украине двести семьдесят пять гривен и шестьдесят копеек. А мне дают только сто девяносто! И хоть ты тресни, больше не дают. А что можно в Киеве на сто девяносто гривен? Да ничего! Обед в кафе на одного, и потом сиди без ужина, голодай.
Я бы мог с ним поспорить, поскольку мои обеды в «Пузатой хате» всегда укладывались в сотню гривен, а чаще составляли даже вдвое меньшую сумму, но спорить не стал — уж больно завелся этот худощавый нервный мужчина в дешевом и мятом после сна костюме.
— Суточные-то вздор, а вы бы знали, как они мухлюют со льготными выплатами. Урезали же все выплаты! Матерям- одиночкам срезали вдвое, бесплатное питание для школьников отменили! — донесся до нас звонкий женский голос сзади.
— Да, точно так, а еще смотрите какой фокус выкинули: заморозили пенсии, зато оставили на них налоги для пенсионеров, и мы теперь должны еще им приплачивать, скотам! — обернулся назад мой сосед.
— И работающим пенсионерам запретили платить пенсию еще! — услышал я выкрик теперь уже спереди.
— Детям- инвалидам что сделали, гады: отобрали у них бесплатное питание вообще! — крикнул кто-то из глубины вагона, и тут как прорвало плотину: все пассажиры принялись выкрикивать свои претензии к власти, подробно перечисляя проблемы, лишения и льготные секвестры.
Я пожалел, что не могу достать сейчас свою камеру и снять этот внезапный митинг на видео. Но зато я задал вопрос своему соседу, возможно, громче, чем следовало:
— При прежней власти, получается, лучше было? Льготы, суточные, вот это все?
Дружный ор вдруг прекратился, как по щелчку дирижера. Поднявшиеся в запале дискуссии пассажиры вернулись на свои места, все притихли, со странными гримасами переглядываясь по сторонам.
— Ну, тут ты загнул слегка, — наконец, осторожно ответил мне мой сосед, нервно одергивая мятый пиджак. — При Яныке, конечно, пожирнее жили, зато сейчас свобода. Это тоже надо понимать.
Снова повисла тяжелая пауза, пока не раздался звонкий женский голос сзади:
— Свобода?! А чего такого ты не мог при Злочинной панде, чего можешь сейчас? Какая, твою мать, особая свобода тебе сейчас привалила?! У меня вот особая свобода появилась, да, — хочешь ребенку школьную форму купить, а денег нет ни хрена. А еще дите мясо с колбасой жрать просит каждый день, а я могу только кашу на сале ему дать, да и то по праздникам. Свобода воровать да убивать появилась, это точно. Только это не для меня свобода, мне такая свобода не нужна, я не ворую, не убиваю.
— Чтобы человек что-то понял, он должен обжечься. Понимание приходит только через боль и страдание, — раздался рассудительный голос откуда-то спереди.
— Не надо только тут таких вот антигосударственных лозунгов! — выкрикнул на это мой сосед в ответ и продолжил, слегка привстав на месте от возбуждения:
— Победим Россию, войдем в Европу, заживем нормально!
— Ой, дурак! — все так же звонко отозвалась на это женщина сзади, и весь вагон захохотал.
Мой сосед вернулся на сиденье, промолчав, и начал нервно ковыряться в карманах пиджака. Дискуссия сошла на нет, и до самой Одессы ничего примечательного в нашем вагоне больше не случилось.
А вот на вокзале прием был необычный — мы, пассажиры, все проходили по платформе сквозь несколько цепочек местных полицейских, бдительно оглядывающих каждого из нас. Некоторых пассажиров полицейские останавливали и тут же досматривали их самих и багаж. Меня, по счастью, пропустили.