…Я дошел до Куликова поля и увидел там огромную толпу возбужденных, возмущенных и расстроенных людей. Насколько я понял, их не пускали на площадь возложить цветы к месту массового убийства русских жителей Одессы.
Сожженное вместе с оппозицией два года назад здание Дома профсоюзов и сама площадь были огорожены огромным забором по периметру, а на подходах к забору стояли плотные полицейские цепи. Проход осуществлялся через рамки металлодетекторов, но я спокойно прошел через них под внимательными взглядами полицейских, даже не вынимая камеру из пакета.
Рядом с рамками стояла группа спортивного вида молодых людей, многие из которых были в камуфляже. Впрочем, среди них были и просто парни в спортивных костюмах и даже несколько девушек. На собравшихся они смотрели с нескрываемой ненавистью и презрением, грызли семечки и плевали шелуху в сторону толпы.
Я достал камеру, и ко мне тут же подошли несколько женщин из числа демонстрантов.
— Хорошо, что есть пресса. Расскажите всем, что мы пришли на траурный митинг, а не драться с этими мразями. Посмотрите, какие они свиньи — они гадят там, где стоят, как животные, — возмущенно сказала мне одна из женщин, показав на нациков. Те все услышали и с явным вызовом принялись плеваться шелухой еще энергичнее.
— Наших мужиков, одесситов, кого убили, кого посадили, остальных запугали. У нас в принципе интеллигентный город, а когда сюда приезжает это нацистское быдло из Львова или Харькова, оно избивает всех очень легко, потому что некому всерьез сопротивляться. А полиция сама боится нацистов, — рассказала мне другая женщина.
Действительно, толпа одесситов вокруг меня явно не была готова к силовому противостоянию — на акцию явились, в основном, женщины и пожилые мужчины.
Полиция вела себя очень осторожно, если не сказать — пугливо. Когда часть неонацистов вдруг пошла сквозь рамки металлодетекторов, по-прежнему плюясь шелухой, теперь уже прямо в участников митинга, полицейские из оцепления даже не попытались их остановить.
Тогда перед молодыми людьми встали неровной шеренгой несколько пенсионеров.
— Уходите отсюда, вы здесь лишние, — сказала, запинаясь от страха, одна из женщин.
— Сама пошла отсюда, сепарская мразь! Здесь везде хозяин украинец! — ответил ей молодой человек в камуфляже и красно-черной кепке «Правого сектора», после чего плюнул женщине в лицо. Он тут же получил пощечину от пенсионера рядом и с радостным криком «слава Украине!» ответил серией точных и сильных ударов кулаками в пенсионера и его соседку. Они осели на асфальт, а толпа вокруг зашлась в возмущенном крике:
— Полиция, куда же вы смотрите?!
Неонацисты спокойно стояли посреди возмущенной толпы и улыбались. К ним никто не рисковал подойти, было ясно, что они ответят избиением любого несогласного.
Наконец, от полицейского оцепления отделилось несколько человек во главе с подполковником. Они подошли к гопникам и вежливо откозыряли им.
Нацики, ухмыляясь, ждали продолжения.
— Будьте так любезны, господа, пройдите за оцепление, — сказал им подполковник.
— Это почему? Мы тоже имеем право тут стоять, как и все эти уроды.
— Здесь родственники погибших, матери, жены, сыновья, уважайте их чувства, — сказал, понизив голос, подполковник.
— Да мне насрать на чувства этих сепарских мразей! Надо будет, поджарим всех, — взорвался неонацист, с вызовом посмотрев по сторонам.
— Господи, до чего мы дожили, — громко сказала пожилая женщина рядом со мной. — Ведь победили же однажды фашистов, прогнали их с нашей земли! И вот теперь, смотрите, эти твари снова здесь завелись! И никак нам их не угомонить.
Из толпы в нацистов вдруг полетел камень, потом еще один, потом толпа вскипела и обрушила на них настоящий град самых разных предметов, от бутылок с водой до баночек с кремом. За несколько секунд от бравого вида ничего не осталось — перед нами стояла кучка испуганных и грязных молодых людей.
— Выходим отсюда, быстро! — теперь уже решительно гаркнул на них подполковник, и они побежали наружу через рамку, прикрывая головы от продолжающегося града возмездия.
Толпа вокруг вдруг запела: «Вставай, страна огромная». Люди пропели все куплеты и припев, а потом — заново, настолько вдруг воодушевила всех эта победа над силами зла.
Вставай, страна огромная,
Вставай на смертный бой
С фашистской силой тёмною,
С проклятою ордой.
Пусть ярость благородная
Вскипает, как волна, —
Идёт война народная,
Священная война!
Как два различных полюса,
Во всём враждебны мы.
За свет и мир мы боремся,
Они — за царство тьмы.
Песня подействовала и на полицию — когда к митингующим с решительным видом направилась еще одна группа националистов, ее встретили плотные ряды полицейских.
— Уходим отсюда, — четко и внятно проговорил им подполковник. — Иначе будем вынуждены применить силу.
— Смотрите, братья, что в Одессе делается! — заорал один из спортсменов своим друзьям. — Тут же сепары всюду, и на улицах, и в полиции. У нас во Львове бы вы так не орали, москальское отродье.
Однако пробиваться силой они не рискнули, просто встали рядом с рамками, злобно поглядывая по сторонам.
Я понял, что тут уже не будет ничего интересного, и пробился сквозь толпу поближе к площади. Там шла дискуссия. Благообразный седой мужичок с бородкой, что называется, на голубом глазу рассказывал съемочной группе «Пятого канала», что на самом деле никаких националистов и бандеровцев на Украине нет. Корреспондент — спокойный, если не сказать, равнодушный, молодой парнишка — равномерно кивал головой, соглашаясь со сказанным, и только поморщился, когда вокруг заголосили одесситы.
— Нет нациков?! Да ведь у тебя на глазах фашисты только что человека ударили. А факельные шествия — ты что, их не видел? А одесситов кто сжег? Да ты сам-то откуда, дядя? — кричали в ответ горожане. Седой ответил, что приехал из Львова — погулять по Одессе.
— Ты одессит?
— Я украинец!
— Одесса — это не Украина. Одесса есть Одесса. С какой стати, вообще, Одесса стала украинской!
— Одесса — часть Украины.
— Мы так не считаем!
В конце концов, старичка вместе с телевизионной группой попросили удалиться, после чего среди одесситов начался жаркий спор, сможет ли их город в принципе устоять перед напором украинизации.
Очень много претензий горожане высказывали полиции, стоящей в оцеплении.
— Где вы были, когда жгли одесситов? Мы же сами ничего не могли сделать, просто смотрели и говорили: «Это горит Украина».
Интеллигентного вида женщина с супругом очень вежливо, но настойчиво пыталась выяснить, почему одесситам нельзя возложить цветы к месту казни интернационалистов в сгоревшем Доме профсоюзов.
— Мы не владеем информацией, — отвечали офицеры, улыбаясь.
— А кто владеет? Кого не спросишь, никто не владеет информацией, — удивлялась женщина.
Муж попытался отвести ее от полицейских: «Пойдем, дорогая, мне их уже жалко».
— А мне их не жалко. Давно пора уже что-то делать со всем этим, а не просто на это безобразие смотреть! — высказалась напоследок эта женщина.
Потом она повернулась ко мне:
— Вы знаете, почему не пускают народ к Дому профсоюзов?
Я пожал плечами.
— Да все в Одессе знают! Все, и вы, и полицейские, все знают, но молчат.
— Так расскажите, — попросил я ее, поднимая камеру.
— Вы думаете, я испугаюсь вам это сказать? Нет, не испугаюсь, — заявила она решительно и отбросила руку мужа, который пытался ее развернуть в сторону от моей камеры.
— Вся Одесса знает причину, по которой горожан не допустили к Дому профсоюзов возложить цветы! Дело в том, что украинские националисты выдвинули властям ультиматум — если «сепаратистов» пропустят на Куликово поле, они устроят погромы, в которых повторят события 2 мая 2014 года. И власть согласилась не перечить им. Знаете, почему? Потому что только неонацисты сейчас реальная сила на Украине, а не полиция, СБУ, армия или, тем более, народ. Вот до какого позора мы докатились!
После этого она, наконец, ушла — ее буквально потащил прочь испуганный до мертвенной бледности супруг.
— Ну что ты говоришь, Лена, ну как ты не понимаешь, что это опасно!
— Василий, сколько можно молчать!?!
— Лена, сколько нужно, столько и можно…
— Да как же так, Василий…
Я прошелся за ними немного. Они так и шли, переругиваясь, но понизили голос до шепота, когда вышли за пределы полицейского оцепления.
Глава двадцать вторая
Поезд прибыл на киевский вокзал довольно рано, не было еще и восьми утра. Я быстро собрался и вышел из вагона, мучимый все тем же гнетущим ощущением опасности и неминуемой трагедии, которое не оставляло в Одессе и потом изводило всю ночь, не давая спать, пока я ворочался на сиденьях в душном сидячем вагоне поезда Одесса- Киев.
В Киеве, в вокзальной автоматической камере хранения, я навестил свою дорожную сумку, но забирать не стал, только оплатил еще сутки хранения, меньше там не получалось. Пришло в голову посетить на прощание Крещатик. С видеокамерой в привычном потертом пластиковом пакетике я неспешно направился в центр пешком.
На Крещатике, на площадке перед зданием Киевской городской администрации, опять митинговали. Упитанные женщины и рослые мужчины стояли жидкой цепью напротив административного здания и дружно скандировали неизбывное:
— Банду — геть!
Я привычным движением поднял камеру на плечо и снял несколько простых планов. Активисты, увидев камеру, принялись суетиться передо мной, потом подтолкнули к объективу самого нарядного демонстранта, мужика в красно-белой вышиванке и голубых шароварах из толстой плотной ткани. Майская жара душила Киев с самого утра, мне тоже было жарко в простой рубашке, а уж каково этому украинскому патриоту, было видно по его потному красному лицу и мокрому платочку, которым он непрерывно вытирал липкий лоб.