Его, как типичного алкоголика, быстро повело даже от такой малой дозы, что была в пузырьке, и он устало сел прямо на грязный асфальт, грозя неведомому черту грязным пальцем.
— Врешь, не возьмешь!
Повалил мокрый снег, и я вдруг осознал, как замерз.
Пока я шел по площади, до меня доносилось заунывное: «Суровые годы уходят борьбы за свободу страны, за ними другие приходят, они будут тоже трудны…».
То ли они сами себя пародируют, то ли поэт гениально попал в точку, и слова воистину стали народными?
Я шел по улице Грушевского, расталкивая каких-то невнятных назойливых прохожих, почему-то застревающих у меня на пути, пока до меня не дошло, что я иду посреди целой толпы попрошаек.
— Подай на оборону Родины, пан!
— Ветерану АТО (антитеррористической операции. — Авт.) подайте!
— Купите стричку, всего 10 гривен, дети вязали, деньги пойдут на оборону от москалей!..
Я с трудом прорвался сквозь эту шумную пахучую толпу и присел за столик под навесом от какого-то фастфуда, чтобы переждать там внезапную напасть.
Попрошайки, похоже, мигрировали поближе к самодеятельному мемориалу Небесной сотне на Институтскую улицу.
— …непростым является вопрос о том, какие факторы служат толчком к началу миграции этих животных. Период кормления для них в Мариинском парке ограничивается обычно фотопериодом, соотношением светлого и темного периодов суток. С наступлением сумерек кормовая база сокращается, редкий прохожий рискнет зайти в парк вечером. Тогда происходит перемещение популяции туда, где кормовая база остается неизменной или даже растет…
Я обернулся. Позади меня сидел благообразного вида маленький сухонький старичок и блаженно улыбался, глядя на проходящих мимо «ветеранов АТО».
— Добрый день. Вы мне это все рассказываете, или кому?
По повадкам, это был городской сумасшедший. Меня, казалось, он не слышал и, похоже, даже не видел. И рассказывал не видимой мне аудитории:
— … во время миграционного периода у животных происходят изменения в физиологии и в поведении. Животные, которым обычно свойственно территориальное поведение, заметно снижают свою агрессивность. Это делает возможным их объединение в стада и стаи. Иногда у мигрирующих животных образуются смешанные стаи, в которые входят не только разные виды одного отряда, но и представители разных классов животных. Вы можете видеть смешанную стаю «бездомных жителей Донбасса» и «ветеранов АТО», но встречаются и более экзотичные перемешивания, например, волонтеры ЛГБТ и цыганский табор…
Я достал из сумки ноутбук и начал набрасывать репортаж про митинги у Рады для родной редакции. Увидев, что я угнездился основательно, ко мне вышел официант. Пока он принимал заказ, я показал ему глазами на старичка.
— Это у вас местная достопримечательность?
— Да он тихий, бормочет, не мешает особо. Или вам мешает?
— Нет-нет, все нормально.
— Это, между прочим, известный наш киевский ученый, профессор зоологии Степан Гопала из института Шмальгаузена. Его там, в институте, подсидели нехорошо, выперли, в общем, этой осенью, и он теперь свои лекции всем на улицах рассказывает.
— Вы студент? — догадался я.
— Аспирант. Из этого же института. А Степан Семенович у нас вел семинары эволюционной морфологии позвоночных и зоогеографии, — подробно ответил официант.
Он ушел готовить мне заказ, а я минут пять покопался в Сети, отыскивая информацию о профессоре. Оказалось, действительно, подсидели несчастного зоолога, спихнув с довольно хлебной должности заведующего кафедрой. И сделали это украинские националисты, хлынувшие в столицу из провинции после переворота 2014 года и устроившие там так называемые люстрации — расправы по политическим или этническим поводам.
И ведь как цинично выперли — обязали бедолагу сдавать ежегодную переаттестацию не на русском и даже не на английском, а на украинском языке. Это притом, что никто и никогда не переводил на украинский язык термины эволюционной морфологии, больше того, этих переводов не существует в принципе, потому что украинский язык — это сравнительно новый диалект.
Я обернулся к профессору в наивной надежде завязать разговор:
— Скажите, профессор, есть ли будущее у украинской науки? Как будет на украинском языке dinosaurum?
Он по-прежнему меня не слышал — сидел, подперев ладонью белое анемичное лицо, и строго хмурился, глядя на прохожих, видимо, усматривая в их передвижениях нарушения каких-то фундаментальных зоологических законов. Потом он встал, по-прежнему не обращая на меня внимания, и ушел, слегка прихрамывая, куда-то в сторону Верховной Рады.
Девушки- редакторы, дежурившие на выпуске вечером, дважды возвращали мне этот репортаж с пометкой: «Вообще ни хрена не понятно, Игорь! Перепиши уже человеческим языком, про что там у тебя».
И только к ночи, после очередной правки, я получил, наконец, радостное известие: «Ладно, мы поняли, что понятнее уже не будет, ставим как есть. Береги психику, ты нам нужен здоровым».
Глава шестая
Утро началось неожиданно: в комнату постучали. Я подлетел на кровати, быстро натянул джинсы, рубашку. Мелькнуло, что нужно сбросить на заводские настройки смартфон, но потом решил, что успею — дверь в мою комнату, как ни странно, была крепкая, из цельного дерева, и сломать ее было бы не просто, две-три минуты свободы она бы мне дала точно.
Стук повторился, стал более настойчивым.
— Кто там?
— Да это же я, Алена Григорьевна. Слышала, как вы ночью кашляли. Так я принесла вам горячих сливок с гренками.
Я открыл дверь, внутренне все еще ожидая увидеть за широкой спиной Алены Григорьевны силуэты в камуфляже или, хуже того, в штатском. Но за ее спиной не было видно ничего, кроме облупившейся зеленой краски на неровной стене в тесном коридоре.
Алена Григорьевна стояла передо мной по стойке смирно, наряженная в свежевыстиранную вышиванку, под которой виднелись широкие белые брюки. Типажу Оксаны из повести великого русского писателя Николая Гоголя «Ночь перед Рождеством» она вполне соответствовала. В качестве черевичек, правда, выступали китайские кроссовки, но образ в целом это совсем не портило.
В руках Алена держала поднос с двумя мисками — в одной парили горячие сливки, в другой виднелись наваленные горкой поджаристые аппетитные гренки.
— Откушайте, Игорь! Здоровья вам!
Она с поклоном протянула мне поднос, и я на автомате взял его, слегка обалдев от театральности этой сцены.
— Больше не беспокою, — сказала она, сделав потом отчетливую видимую паузу, в ожидании, что я, все же, предложу ей остаться.
— Спасибо, Алена Григорьевна!
— Ой, да можно просто Алена! Какие наши годы, — сказала она, кокетливо склонив голову набок, и я обмер от ужаса, всерьез предположив, что это она ко мне таким образом клеится.
Я сделал два шага назад, поставил на стол поднос и встал рядом по стойке смирно, вопросительно глядя на нее. Она всплеснула ручками:
— Вы так похожи на моего покойного мужа, полковника ВВС! Он тоже всегда демонстрировал военную выправку, даже в быту. Сейчас почти не осталось таких людей, даже среди действующих военных. Все какие-то сутулые, тощие задохлики. Ушла порода, — подытожила она горько.
Мне опять пришла в голову пошлая мысль, но Алена вдруг поскучнела лицом и сказала, грустно глядя мне прямо в глаза:
— Больше не беспокою, кушайте, — и вышла, аккуратно прикрыв за собой дверь.
Сливки оказались божественны, гренки тоже. Я выпил и съел все без остатка, после чего сел за компьютер читать анонсы.
Самым многообещающим выглядело мероприятие с участием беженцев Донбасса — бежавших от гражданской войны жителей Донецкой и Луганской областей. Около миллиона из них подались в Россию, а еще примерно столько же — в соседние области Украины и в Киев.
Ни в России, ни на Украине беженцам не оказывали, по их мнению, должного внимания и заботы, поэтому они довольно часто выступали с публичными акциями. Впрочем, насколько известно, главной заботой беженцев в России было получить российское гражданство. Эта процедура невероятно формализована и растянута во времени. А вот чего хотели беженцы на Украине, мне еще предстояло узнать.
Суд по анонсу, акция была назначена возле здания Верховной Рады на два часа дня, но сидеть в хостеле до обеда я не хотел — Гоголь его знает, что еще взбредет в голову Алене Григорьевне.
Поэтому я умылся сам, затем тщательно вымыл обе миски и поднос, выставил их на стол на салфетке, после чего быстро собрался и прошмыгнул по коридору на улицу не замеченным. Там светило солнце и в целом, наконец, потеплело, так что я с большим удовольствием прогуливался по Крещатику, разглядывая прохожих, когда вдруг, не доходя пары сотен метров до Рады, увидел тощего высокого юношу с красным флагом в руках.
Он стоял на крыльце магазина и с каким-то жутким, тоскливым надрывом читал стихи Маяковского, заметно сутулясь и вжимая голову в плечи, если кто-то из прохожих поворачивался к нему.
— Есть ли страна, где рабочих нет,
где нет труда и капитала?!
Рабочее сердце в каждой стране
большевистская правда напитала…
Я достал камеру из пакета и начал съемку, попутно опрашивая его. На вопрос, кто ты такой, он, резко выпрямившись во весь рост, ответил: «Я — коммунист». На лице у него были видны свежие и старые ссадины, и вообще он выглядел как человек, которого регулярно бьют — не насмерть, а так, чтоб не отсвечивал.
Вот и сейчас на шум из магазина вышли два упитанных охранника в камуфляже.
— Ты опять сюда пришел? Иди к Раде, там таких придурков полно!
— У Рады нацики, они сказали, что убьют, если еще раз приду.
— А здесь мы тебя грохнем. Иди-иди отсюда, не мешай покупателям.
Охранники аккуратными, можно сказать, нежными пинками столкнули молодого человека с крыльца и остались там покурить.
Я, с камерой на плече, их тоже заинтересовал. Меня они громогласно осудили за съемку.