Именно поэтому я периодически брал в руки ботинки и смотрел – может они уже давно съедены прожорливыми ча. Ботинки выглядели как новенькие. С чусвтвом глубокого удовлетворения я ставил их на место.
Однажды, в разгар сезона дождей, мне позвонил мой друг Чжо.
– Сегодня новый министр улетает с визитом в Японию, – сказал он. – Я еду в аэропорт на проводы. Поехали вместе? – А что я буду там делать? – спросил я. – Да ничего. Просто посидишь со всеми в ВИП-зале. Может, министр задаст тебе какой-нибудь вопрос. – Но я не похож на японца, – возразил я. – Японцев он в ближайшие дни еще насмотрится, – философски заметил Чжо. – А вот русских он там точно не увидит…
Я выглянул в окно. Там было пасмурно и шел тропический дождь. В квартире было темно, неуютно и пахло сыростью. В сезон дождей многие мьянманцы жалуются, что у них темнеет в глазах, и списывают это на какую-то неизвестную науке инфекцию, хотя ясно, что и без инфекции под темными тяжелыми тучами белого света явно недостаточно. В разгар сезона дождей в Мьянме темно и неуютно везде, и сыростью пахнет тоже повсеместно.
– Хорошо, – сказал я. – Заезжай за мной. Надеюсь, галстук не надо? – Нет, офисная рубашка с длинным рукавом будет в самый раз, – сказал Чжо. – И ботинки! Обязательно ботинки! Никаких тапок!
За окном продолжал поливать дождь, а я стал думать, что мне надеть.
Вообще, сезон дождей в Мьянме – примерно такое же депрессивное время для людей как полярная ночь. Даже когда нет дождя, все вокруг тебя словно покрыто тонким слоем воды. Постиранная одежда сохнет дня три, но так и не высыхает. Хмурое небо, зашкаливающие влажность и духота убивают ощущение комфорта в любой жизненной ситуации. Еда кажется не такой вкусной, и прочие радости жизни выглядят гораздо более тусклыми, чем в те дни, когда светит солнце.
Одна из преподавательниц русского языка в России написала мне, что она как-то задала своим студентам-мьянманцам вопрос о том, когда в Мьянме день длиннее – в марте или в июне? Все студенты, не раздумывая, ответили: «Конечно, в марте день длиннее!».
И дело тут не в печальном качестве мьянманского образования, и даже не в том, что чем ближе к экватору, тем различие длины дня и ночи в разные времена года все меньше. По большому счету студенты-мьянманцы были правы: в марте день действительно длиннее.
Март – это разгар сухого жаркого сезона. На небе, как правило, ни облачка, и вовсю светит солнце. Когда оно уходит за горизонт, небо еще долго остается светлым, а значит, день продолжается.
В июне все совсем по-другому. Весь день на небе висят толстые свинцовые тучи, и даже в полдень кажется, что наступают сумерки. В эти дни вершина Шведагона очень часто бывает не видна из-за низких темно-серых облаков. Солнце не может пробить этот слой, даже когда оно светит вертикально. А когда оно начинает клониться к закату, темнота наступает уже тогда, когда оно еще не ушло за горизонт, но его свет уже не почти не достигает поверхности. Поэтому сумерки в разгар сезона дождей на самом деле бывают ранними или кажутся таковыми.
Было четыре часа дня, или, в соответствии с миропониманием мьянманцев, четыре часа вечера. Чтобы заглянуть в шкаф, пришлось включить свет.
Разглядывая гардероб, я размышлял о том, что надеть черные офицальные брюки – значит капитулировать перед всеобщим мокрым пессимизмом. Тем более, что на глаза сразу же попались темно-зеленые штаны, которые я не надевал уже почти полгода. На мое счастье никто не успел прогрызть в них дыру, и плесень тоже как-то прошла мимо. Надевая эти штаны, я чувствовал себя героем, бросающим вызов дождливой серости окружающего мира. И уже под влиянием нахлынувшего драйва я уверенным шагом направился туда, где на стеллаже для обуви тускло сияли мои светло-коричневые ботинки…
А потом мы продирались с Чжо на его машине через узкие улицы янгонского даунтауна. Только что прошел очередной ливень: в Мьянме тропические дожди начинаются обычно пятнадцатиминутным стремительным водопадом и потом продолжаются двухчасовой мелкой моросью с серого неба; китайцы называют такую морось «мао-мао-юй» – «волосатый дождь». Одна из главных улиц даунтауна, названная в честь бирманского полководца Маха Бандулы, была покрыта водой по колено. Люди, задрав юбки, медленно брели по ней, нащупывая опору в скрытом под мутной водой щербатом тротуаре. На выступе старой стены украшенного рюшечками колониального здания комфортно разместилась парочка мокрых крыс, крутила в воздухе носами и с интересом наблюдала за происходящим. Чуть в стороне какой-то человек, сидевший на первых незатопленных ступенях крыльца подъезда, делал бредущим по воде людям страшные глаза и показывал на большой уличный трансформатор, нижняя часть которого была погружена в воду. Постоянно приходилось останавливаться и ждать, когда пассажиры и водители оттолкают на то место, где в сухое время находится обочина дороги, очередную машину, которая отказалась заводиться из-за того, что в ней замкнула электрика.
Чжо терпеливо ждал, когда дорога впереди будет свободной: мы выехали с большим запасом именно с поправкой на половодье в даунтауне. Чжо, прочитавший много книг по истории Янгона и часто сопровождавщий по городу японских вип-персон, высказывал мысли о том, что когда эта улица носила имя вице-короля Индии лорда Дальхузи, она наверняка была куда суше. По его словам, как только что-то с иностранным названием переименуют на мьянманский лад, с этого момента обязательно начнется разруха. Дело тут в психологии мьянманцев: они знают, что все иностранное должно выглядеть красиво и чисто, и по мере сил пытаются хоть как-то поддерживать эту красоту и чистоту. А мьянманское вполне может выглядеть как угодно плохо.
– Но Маха Бандула был как раз известным щеголем, и на передовых позициях непременно появлялся с красивым золотым зонтиком, – решил блеснуть познаниями и я.
– Ну и чем это все кончилось? – скептически усмехнулся Чжо. – Тем, что британцы специально искали в подзорные трубы этот золотой зонтик. А когда нашли – сделали все, чтобы ни от зонтика, ни от его хозяина ничего не осталось.
– А если бы улицу назвали в честь генерала Не Вина? – спросил я.
– Тогда бы мы точно смогли на ней проехать только на танке…
Наконец мы выехали на Пьи-роуд, одну из двух главных янгонских магистралей. Здесь не было воды, хотя заторы из-за остановившихся в дождь машин были и тут. Начался прямой путь в аэропорт.
Мы без особого труда миновали перекресток Мьинигон («Горка красной земли», если перевести это название с бирманского) с его мрачной черной коробкой недостроенного торгового центра, затем обогнули круг с клумбой посередине и уперлись в Хледан. Это место всегда славится своими автомобильными заторами, даже когда в Янгоне не идет дождь. По иронии судьбы «Хледан» переводится как «Вереница тележек»: на расположенный здесь большой рынок издавна телегами крестьяне из окрестных деревень привозили товар для продажи. Вереницы тележек сегодня сменили вереницы автомобилей, и любой янгонский водитель имеет свою историю стояния в пробке на этом пересечении пяти улиц.
Когда мы миновали затор, Чжо вздохнул свободно. До аэропорта никаких особых препятствий больше не намечалось, и можно было не бояться опоздать на встречу, вернее, на проводы.
Уже темнело. Перед ВИП-подъездом, расположенном в самом начале здания аэровокзала, зажглись фонари, и моросящий дождь создавал вокруг них желто-голубые круги света. Машина остановилась под навесом у входа. Я открыл дверь и встал ногой на мокрый асфальт.
И вот именно в этот момент я понял, что на ботинке лопнула подошва. То есть даже не лопнула, а расползлась, как расползается мокрая промокашка, если ее тянуть в разные стороны. Ощущение было настолько новым, неожиданным и непривычным, что я, видимо, сильно изменился в лице.
– Что случилось? – спросил Чжо, видя, что я замер на месте с лицом человека, внезапно увидевшего в здании аэровокзала прославленного полководца Маха Бандулу с его золотым зонтиком.
– Ботинки… – только и смог сказать я.
Короткий отрезок от машины до входа в вип-подъезд принес мне столько новых впечатлений, сколько иногда можно получить лишь за несколько лет жизни. Оказывается, кожаный верх для ботинок – совсем не главное. Главное – это подошва, сделанная из какого-то полимерного материала. Этот полимер не выдержал мьянманского климата: он просто начал рассыпаться. Причем он разлагался по частям, и с каждым движением ноги при шаге отваливалось несколько новых маленьких бесформенных кусочков.
Я зашел в холл и проковылял к сиденьям, где обычно обслуга ожидала высоких гостей. Чжо сочувственно смотрел на меня как на человека, у которого по меньшей мере сожгли дом и взорвали машину.
– Ничего-ничего, – ободрил меня Чжо, глядя на ошметки подошвы, обозначающие мой путь от входной двери. – Главное – делай вид, что все в порядке. За тобой уберут. Сейчас мы внизу поприветствуем министра и вместе с ним пойдем наверх, в ВИП-комнату… Там посидим и поговорим…
Настало время построиться в шеренгу, мимо которой министр должен был пройти и пожать каждому руку. Я встал со стула и начал перемещаться к месту построения. К этому времени я уже освоился в новой ситуации настолько, что смог избрать оптимальную походку: это была походка лыжника-тормоза. Шаркая ногами по полу, я занял свое место в строю.
Министр был одет в черный костюм, и этим отличался от своих сопровождающих, которые поголовно были в юбках. Сопровождающие должны были остаться в Мьянме, а министр летел туда, где вид мужчины в юбке мог быть истолкован неверно.
Он шел мимо выстроенной для рукопожатия шеренги и здоровался с каждым за руку. И тут я заметил, что шеренга немного сдвигается назад, чтобы дать министру стратегический простор для рукопожатий. А значит – подвинуться назад нужно было и мне, иначе министр просто уперся бы в меня как в фонарный столб. Но тащить ботинки назад значило дать возможность отвисающим кускам подошвы задраться в обратную сторону, сломаться и отвалиться. И не исключено, что передо мной образовалась бы неприличного вида серая кучка из малоаппетитных кусков подошвы.