олированной мебели с сигаретой в зубах, а она с зажигалкой, как бегемот в Африке, ползет к нему: сто килограммов задница, да еще в кимоно! Нет, друзья мои, иностранкой надо родиться. Особенно это касается всех этих камбоджийских и прочих малоазийских женщин. Я, когда оттуда приехал, с тоски перешел на балерин: они такие хулиганки в постели… А там, в моей Азии… Ах, эти раскосые глаза… Это тело розы с убийственной шелковой кожей… У наших - руки-ноги, а там - рученьки да ноженьки… Ну, да ладно!..
Значит, выхожу я как-то бухой из их кабака: обмывали торговое соглашение. Пил я всякую ихнюю гадость, закусывал тоже какой-то ихней пакостью - жареными воробьями и т. д. И вижу: недалеко от моей машины стоит Она. Ну, индийская принцесса абсолютно! Я ее поманил для смеха - и она, к моему ужасу, подходит! Я огляделся: никого. Сажаю ее в машину - и рванули. Вот как пьян был! Кладу ей руку на плечико… на коленку… Она молча перед собой смотрит, будто ничего. Хоть бы убежала, хоть бы послала. Я бы с облегчением ее отпустил! Ни хрена - сидит! Ужас! А во мне - любовь. И все сильнее! Чуток ее погладил рукой - а она так нежно провела щекой по моей руке. Я ведь пьян был, - а помню, все помню! А потом как взглянет: ну, Будда! Будда!
Тогда я и решился: живем-то один раз! Отъезжаю в сторону, открываю багажник, потом гляжу на нее. Она молча вылезает и ложится в багажник. И как она там "сгруппировалась", не знаю, - на Востоке это умеют, - но уместилась в багажнике! Въезжаю в торгпредство. Учтите - с самого начала она ни звука не проронила. Только одни глаза. Господи, пощади!
И вот я с дьявольской хитростью доставляю ее в квартиру. Жены нет - жена у отца в Союзе.
Короче, стоим мы в комнате: она ни слова. Я ее раздеваю: она не шевелится. Только едва заметными движениями тела, да так ритмично, так нежно, будто в танце движется, помогает мне себя раздевать. Тут я еще выпил. Со страху! И еще. А она стоит - статуя. И когда я обнял ее, почувствовал запах сандалового дерева.
И тут вдруг испугался. Влюблен-то влюблен, да ум остался. Думаю, взял ты ее у кабака. А у тебя жена. И не просто жена, а дочь такого-то. Если наградишь ее - тебе башку, как цыпленку, отвертят. Нет, думаю, предосторожность. И хоть пьян был, как паскуда, сил хватило развести ванну. Причем - кипяток, чтоб все бактерии - на фиг! Высыпаю туда пакет марганцовки - чтоб добить эти самые бактерии. И сажаю Будду в черно-красную ванну из марганцовки.
А сам иду добавить. Налил раз - порядок. Налил два - стакан из рук на ковер! Полез я за стаканом… а когда глаза открыл - уже утро.
Встаю. Чувствую: что-то было. А что было - не помню! Пытаюсь вспомнить - не могу. Иду на кухню, выпиваю рюмашку, ставлю кофе. Иду в ванну принять холодный душ. Открываю дверь - цепенею: в ванне сидит прекрасная девушка, абсолютно голая… И молча смотрит перед собою…
Тут, естественно, все вспоминаю. Ну, хрен со мной, дураком. Но она-то… Она-то… Сидит голая в остывшей, кроваво-черной воде точь-в-точь в той же позе, как я ее туда посадил.
О подлинная женственность! Как жить после этого?
Ну, дальше - про утро, про все, что было, про торгпреда, развод и т.д., и т.п. - хрен с ним, это неинтересно!
От любви к иностранкам перешли к другой диковине - к любви к математике.
О ЛЮБВИ К МАТЕМАТИКЕ
- Я принес сюда… да, да, принес - старую тетрадь, исписанную стершимся от времени простым карандашом, - начал глухой голос. - Я обнаружил ее в бумагах покойного отца. Когда я прочел ее впервые, тотчас позвонил нашему Д. Узнав, что написано в тетради, он немедленно примчался. Было утро, но Д. уже был пьян. Впрочем, тогда он всегда был пьян. Прочитал тетрадь и не сказал ни слова. Просто молча положил обратно в стол и ушел. Но с тех пор каждый раз, когда Д. приходил ко мне, он требовал эту тетрадь. Он знал ее наизусть…
Эта тетрадь - о предсмертных днях Велимира Хлебникова, любимого поэта нашего незабвенного Д.
Я часто думаю: кто создал эту тетрадь? Была ли она написана с предсмертных слов самого поэта его другом, художником Митуричем, в доме которого Хлебников окончил свои дни? Или женой Митурича? И наконец, кто вставил в эту тетрадь подлинные письма поэта-символиста Городецкого и ответы наркома Луначарского? И кто соединил их с "Досками Судьбы" самого Хлебникова? Я этого не знаю, да никогда и не пытался узнать - я слишком ценю тайну. Одно, повторяю, ясно, тетрадь эта создавалась в самые последние дни таинственнейшего из поэтов - Велимира Хлебникова.
Как странно начинал Хлебников. Вождь русского авангарда, поэт поэтов в юности хотел стать… математиком. Но позвала поэзия - и заброшена математика, он бредит символистами и в их числе плохим поэтом Городецким, одним из лжекумиров начала века. Чтобы потом отринуть всех их и гордо провозгласить самого себя Мессией, Поэтом будущего, Председателем Земного Шара.
Ах, с какой радостью он встретил революцию! Он крестился в огненной купели свободы. Идея всемирного братства народов заставила его изобретать всемирный язык. Он испытывал корни слов, исследовал созвучия, рождая горы странных стихов. Странных, потому что поэзия в них проросла математикой.
В годы гражданской войны он скитался по стране, счастливый безбытностью, ожидая всемирного крушения собственности. Он жил тогда, как Диоген, и все его имущество в эти годы - мешок со стихами. С этим мешком он колесил в страшных тифозных поездах. Сколько раз во время набега банд в горящем вагоне исчезал этот мешок с великими рифмами. Но он доставал новый мешок - и вновь наполнял стихами…
Другой мешок он носил вместо одежды… мешок с дырками - для рук и головы. В этом наряде он объявился в двадцатом году на улицах раскаленного Баку, потом ушел в Иран вместе с солдатами. Именно тогда его прозвали Урус-Дервиш (Русский Пророк).
И тогда же, в Баку, в душе поэта произошло странное совокупление поэзии и математики. От этого противоестественного объятия были рождены Хлебниковым "Законы Времени". И сухая математика свершила то, чего не смогла сделать даже поэзия: он стал до конца безумным. Теперь им властвовал Дионис. Он поверил, что нашел узду для Времени. Он готовился проникнуть в Космос. Он бродил по южному городу весь во власти формул. Он чертил их всюду: на земле, на пыльных мостовых, на обрывках декретов. И тогда же внезапно он исчез из Баку. В декабре неожиданно он объявился в Москве. Его вид был страшен. "Я встретил его в вагоне для эпилептиков, надорванного и оборванного" (Маяковский). Всю зиму в Москве, в больнице, поэт объяснялся в любви к математике - он записывал открытые им тайны. Потом собрал свои записи в очередной мешок и ушел пешком в Новгородчину, к другу своему художнику Митуричу. Здесь, в деревне Санталово, летом 1922 года он умер.
Вступление, безвкусное, выспренное, уж очень затянулось. Начали даже кашлять, но что делать, сочинители всегда особенно врут в начале и в конце. Голос оценил обстановку и приступил к чтению тетради.
"Я, Урус-Дервиш, вижу: воины Тамерлана идут в поход. Они несут камни, у каждого камень, зажатый в руке. Воины с узкими глазами, в жаровнях темных ресниц. Я вижу: беспощадность равнины. Идут тысячи тысяч, и каждый бросает свой камень в общую груду. Стук камней… И над гибельной степью - поднимается каменный ужас.
А потом - битвы, и волки, вопящие кровью, и нагой строй трупов.
А потом воины возвращаются из похода. И каждый забирает свой камень.
То, что остается, - и есть памятник погибшим. Овеще-ствленное вычитание. Посреди степи вырос памятник числу. Числу мертвецов.
…Мамонт врос в землю. Согнутые бивни под упавшими на землю ушами. В космато-рыжих плащах спит мамонт.
Но было известно число, и всегда предопределен был день гибели тех, о ком осталась каменная гряда на столе степи. И смерть мамонта тоже была заранее взвешена на весах троек.
Запомним: цифра три соединяет обратные события: победу и разгром, начало и конец, преступление и возмездие.
Я, Урус-Дервиш, вижу: море Времени выносит тухлых собак и мертвых сомов.
Я обхожу и внимательно разглядываю выброшенную падаль истории. Я сравниваю, я исчисляю. Я - часовщик Времени.
Все эти чистые законы Времени найдены были мной в Баку в 1920 году…"
1 июня 1922 года от художника Петра Митурича товарищу Сергею Городецкому:
"Сообщаю Вам следующее: Виктор Владимирович Хлебников спустя неделю по прибытии в де-ревню Санталово Новгородской губернии тяжко захворал: паралич ног. Помещен мною в ближайшую больницу города Крестцы. Необходима скромная, но скорая помощь, ибо больница не может лечить его без немедленной оплаты за уход и содер-жание больного (больница переведена на самоснабжение), и второе - не располагает медицински-ми средствами для лечения. Лично мы с женой не имеем средств оплатить эти расходы, и поэту грозит остаться без необходимой медицинской помощи. По мнению врача, ему нужно следующее: 1) 50 г йодистого кальция, 2) мягкий мужской ка-тетер (для спуска мочи), 3) 150-200 довоенных рублей. Прошу Вас ускорить оповещение общества по средствам печати о постигшем недуге Велимира Хлебникова и о том, что он не имеет абсолютно никаких средств к существованию. Такое положение материальной необеспеченности и неколеби-мой сосредоточенности на своем труде и привело его к настоящему положению. До последнего часа он приводил в окончательный порядок свой много-летний научный труд - исследование Времени "Доски Судьбы"…
Пути сообщения таковы: Петербургское шоссе, город Крестцы или по Николаевской ж. д. до станции Боровенка и на лошадях по Большому тракту 40 верст до Крестцы (на полпути) - деревня Санталово, место нашего пребывания. Для телеграмм: Крестцы Новгородской, П. Митурич. Для писем: Крестцы Новгородской, деревня Санталово, Наталье Константиновне Митурич".