Предположим, Бог вернулся оттуда, где он был, и с улыбкой спросил нас – догадались ли мы о том, что его не было? Предположим, он захотел узнать, не пришло ли нам наконец в голову спросить кита. А потом он огляделся бы и спросил: «Кстати, а где киты?»
Глава 19. Спящие животные
На ежегодной конференции Общества дикой природы Северной Америки в 2015 году я познакомился с Овидом Меркреди, поэтом и бывшим национальным руководителем Ассамблеи коренных народов. В то время он также был президентом новой демократической партии Манитобы. Меркреди вырос в общине Кри, которая до 1960-х гг. была изолирована, и стал национальным лидером по защите прав коренных народов, избрав ненасильственный путь гражданского неповиновения. На конференции, в которой приняли участие несколько сотен биологов дикой природы и других специалистов, он призвал участников расширить свои представления о взаимосвязи с другими животными, если они этого еще не сделали.
«То, что вы называете дикой природой, мы называем родственниками, – сказал он им. – Мы не рассматривали дикую природу как ценность, мы просто были глубоко связаны с ней, получая от нее одежду и пищу». Но в его культуре потребление других животных носит священный характер, и эта этика передавалась из поколения в поколение при помощи пересказывания историй и личного примера, являясь частью повседневной жизни. Так, когда он и его семья разбивали лагерь у залива Лаймстоун на северном озере Виннипег, недалеко от того места, где его отец родился в железнодорожном вагоне, они искали яйца чаек на завтрак.
«Урок детям состоял в том, чтобы брать лишь столько, сколько нам нужно, и не брать все яйца из одного гнезда. Когда мы это делали, я думаю, что чайки благодарили нас за то, что мы позволяем им продолжать свою жизнь на этой планете. Потом, в конце лета, мы катались на каноэ по озерам и ручьям. Видели, как молодые утки плавали по воде, и наши родители говорили: «Не охотьтесь на них, пока они не вырастут». А затем мы охотились на них не для развлечения, а ради еды. Проявляйте уважение к животным.
В понимании общины Кри того, что правильно и что неправильно, есть то, что мы, Кри, называем «пастаховин» – не грех, но хуже, потому что ваши действия вернутся к вам. Моя мать часто рассказывала историю о старике, которому нравилось причинять боль кроликам, которых он ловил. Когда ему пришло время умереть от старости, он умирал не легко, а в течение длительного периода времени. И когда он умирал, перед ним маячил кролик.
Мне объяснили эту идею святости – идею о том, что животные не просто дикие, но и священные – на примере красной малиновки, птицы, которая прилетает ранней весной. Нам, молодым охотникам, говорили, что убивать эту священную птицу запрещено, и если мы это сделаем, кто-то из нашей семьи обязательно умрет. Вам может показаться странным, что подобные истории рассказывают еще совсем юным мужчинам. Но когда вы охотитесь, очень важно, чтобы рядом с вами не было красных малиновок».
Пока он говорил, я припомнил весенних малиновок, появлявшихся, когда начинали отступать долгие зимы Среднего Запада. Ощущая весеннее возбуждение, я воспринимал этих птиц как нечто необычное, особенно первую увиденную малиновку, прыгавшую через все уменьшающиеся островки снега.
Аватары, символы и посланники
Сегодня все большее число религиозных или духовно богатых людей раскрывают свои объятия животным. Многие религиозные лидеры всех вероисповеданий, а также неверующие, независимо от их политических убеждений, поддержали растущее движение за единение детей с миром природы. Некоторые даже признают, что духовная жизнь начинается с чувства удивления, и что опыт общения с природой первым дарит это ощущение.
Эта открытость глубже и существует дольше, чем многие из нас могли бы предположить. Исследование, проведенное в 1960-х годах сотрудниками Массачусетского технологического института, показало, что люди с различными духовными корнями склонны говорить о природе, используя одинаковую духовную терминологию. И даже атеисты. Некоторые называют эту склонность анимизмом (от anima, латинского слова, означающего «дыхание» или «душа»). Как бы это ни называлось, они верят или ощущают, что животные, предметы и участки земли в той или иной степени имеют духовную форму – нечто, обретающееся внутри. В синтоистской, буддийской, индуистской, викканской и туземной культурах это «нечто» выражается совершенно по-разному. Эта вера поддерживается возрождением религиозных традиций коренных американцев – или, по крайней мере, воспринимаемых как возрождение. Хотя эти традиции и пострадали от внешнего угнетения, они веками оставались живыми и актуальными.
Ранее я упоминал биолога Молли Маттесон, которую слегка обескураживают некоторые люди, рассказывающие о своих духовных контактах с другими животными так, как будто этот их опыт был историей, выделенной из мира других животных. Маттесон сказала, что подход «животные, как духи-проводники» смущает некоторых людей, особенно когда это ощущается или является корыстным. Будучи ученым-биологом и защитником природы, она также сопротивляется грубому антропоморфизму, который может, в зависимости от истории, изображать животное чем-то вроде бога. И все же у нее была своя история.
Маттесон произошла во время экскурсии, организованной Институтом долины Анимуса в Дуранго, штат Колорадо. Институт, основанный Биллом Плоткиным, пропагандирует глубокую связь с природой. Плоткин, получивший образование психотерапевта, является автором книги «Искусство души». «Некоторые люди называют этот процесс поиском мечты и перспективы», – объяснила Маттесон, отметив, что другие отвергают этот термин как культурное переосмысление индейской церемонии. Подход института, пропитанный экопсихологией, побуждает участников искать свой собственный путь, осмысляя опыт природы всего мира, а затем поделиться им. Причем не только для того, чтобы выразить свои чувства, но и в целях подготовки к более масштабному сдвигу в отношениях человечества с природой. «Очень важно попасть туда, где можно слиться с окружающим миром. Национальный парк Денали, Йеллоустоун, да любое другое место, где в животных не стреляют все время», – сказала она. Другими словами, идите туда, где можете найти отчетливый знак. Вот ее история:
«Я находилась в Долине Смерти – это было задание, предназначенное для меня одной. Два с половиной дня голодания я просто сидела на корточках в пустыне, сгорбившись и опустив глаза в землю. Что-то привлекло мое внимание. Это, казалось, был помет. Я пригляделась к нему и увидела нечто необычное. Сначала подумалось, что это птичье крыло. Потом поняла, что это крыло летучей мыши. Я продолжала поститься, большую часть времени сидя в кругу камней, где должна была медитировать, размышляя о своей цели и ожидая появления видений. Я часами смотрела на пустыню, в особенности на то, что выглядело как гримасничающее лицо на скале, и на тени от выветренного утеса за руслом высохшей реки.
Всю последнюю ночь я в одиночестве просидела в этом кругу камней. Я замерзла. Это была очень долгая ночь. Через некоторое время мне подумалось: «Ну ладно, и где это мое видение?» А потом я закричала вслух: «Ну, давай, мое видение!» А потом я увидела над собой два глаза. Затем небо наполнилось глазами, и все они смотрели на меня. Мое видение было глазами, глядящими на меня в темноте».
В течение двух лет Маттесон не могла никому рассказать целиком историю ее ночных поисков в пустыне. Жизнь шла своим чередом. Она согласилась работать в центре биологического разнообразия, где наука, право и средства массовой информации поставлены на службу делу защиты естественной среды обитания вымирающих видов. Маттесон помогла тусонскому центру создать свой первый северо-восточный офис в Вермонте.
Через пару месяцев после того, как она взялась за эту работу, ученые начали сообщать о тревожной тенденции в соседнем штате Нью-Йорк: летучие мыши по непонятной причине вылетали из пещер в середине зимы и умирали. То, что вскоре стало известно, как синдром белого носа, уничтожало большие популяции летучих мышей на северо-востоке и продолжало распространяться по всей стране, уничтожая колонию за колонией. Тогда Маттесон стала адвокатом летучих мышей. Она в течение многих лет работала, чтобы защитить виды летучих мышей, находящиеся под угрозой исчезновения как из-за болезни, так и из-за угрозы их среде обитания. «Летучие мыши появлялись в моей жизни по-разному. В тот первый год обнаружения синдрома белого носа я нашла летучую мышь, валяющуюся на земле рядом с моей припаркованной машиной. Еще одна летучая мышь пролетела через мой задний двор в середине февраля и приземлилась на крышу моего дома. Я постоянно сталкивалась с ними таким образом, что это нельзя назвать простым совпадением».
Маттесон сказала, что теперь понимает, почему видела кости летучих мышей, хмурое лицо на скале и глаза в ночном небе. «Мы живем в такой момент истории, когда гибнет очень много живых существ, – говорит она. – В ту ночь в Долине Смерти было что-то, чему меня призывали быть свидетелем».
Неужели она действительно видела глаза над пустыней? Или это просто были звезды? И действительно ли эти глаза смотрели на нее? «Кто знает, – сказала Маттесон. – Вероятно, более важно, готова ли я по-прежнему впускать в свою душу то, чего не понимаю, и руководствоваться этим».
Животные всегда играли определенную роль в духовном поиске человека, исполняя функцию аватара, посланника и символа. И, конечно, это особенно верно для коренных культур, хотя присутствует и в других религиозных традициях.
Отмеченная литературной премией книга Джей Гриффитс Kith («Знакомые»), впервые была опубликована в Великобритании, а в 2015 году вышла в США под заголовком «Страна под названием Детство». Автор долго и вдумчиво размышляла о том, где пересекаются пути духа, общества и природы. Она пишет: «Квест – это импульс, подталкивающий человеческий дух двигаться вперед, все дальше и дальше. То есть ритуал перехода, наиболее широко известный по поискам видений американских индейцев, но в европейских сказках вы можете найти то же самое». Гриффитс изучает народные сказки о молодых людях, особенно о том, как они отправляются в дикую местность, «по пути обезглавливая троллей или ища замок к востоку от Солнца и к западу от Луны». Жажда зайти «далеко-далеко» никогда не бывает полностью удовлетворена. «Молодые люди должны пройти этот путь самостоятельно – пишет она. – В мире природы им необходимо использовать свой интеллект и, что особенно важно, опираться на свое внутреннее духовное развитие, слушая голоса птиц или других животных, обращая внимание на ветер, луну и деревья. В сказках всегда полно животных-помощников, разнообразной природы, которая говорит и которую просто нужно уметь услышать».
Молли Маттесон увидела свое будущее в костях летучей мыши. Некоторые люди присылали или рассказывали мне свои истории (конечно, это не научная выборка), предполагая, что животные преднамеренно несли им сообщения, хотя бы символически, суть которых рассказчики проецировали на посланцев. Большинство этих историй, посвященных духовным откровениям, было связано с птицами.
Я упомянул об этом в разговоре с экопсихологом Патрисией Хасбах. Она не была удивлена. «На протяжении многих лет я слышала, как многие люди говорят о птицах, используя духовную терминологию. Чаще всего такие истории связаны со встречами с птицами после смерти любимого человека, – сказала она. – Они описывают чувство привязанности и любви к умершему, и это часто сопровождается слезами. Клиенты также описывают птиц в своих снах как существ, которые уносят их прочь… Птицы взлетают, перемещаются за пределы человеческой досягаемости, переносятся через заборы, границы и т. д., они путешествуют между землей и небом».
Карл Юнг, швейцарский психиатр и психоаналитик, основавший аналитическую психологию, объяснял коллективное бессознательное как вместилище инстинктивных структур или архетипов, общих для всех. Поэтому не случайно Юнг считал птиц архетипическими символами духа, посредниками между физическим и духовным миром. «Он напоминает нам, – сказала Хасбах, – что символом христианского Святого Духа является голубь, и что птицы имели символическое значение во всех культурах на протяжении всей человеческой истории». Когда она слушает, как ее клиенты рассказывают свои сны и истории, применяя этот фильтр, то обнаруживает птиц, символизирующих «трансцендентность (смерть, возрождение, обновление), страх, мужество, мудрость, мир и плодородие».
Кристофер Мореман, заведующий кафедрой философии и религиоведения Калифорнийского государственного университета в Ист-Бей, изучал взаимосвязь птиц с духами умерших или, по крайней мере, то, как люди воспринимали этих духов. Он пишет: «Посещения птиц, как правило, рассматриваются как предзнаменования надвигающегося бедствия и смерти. Или будто они крадут души умерших. В Китае слышат, что сова кричит «ва, ва» (копай, копай!) и убеждают себя, что скоро понадобится могила». В некоторых традициях сова – синоним мудрости. Этим приметам есть и натуралистические причины: светящиеся глаза сов и их способность видеть в темноте, а также то, что этих птиц пугает внезапный свет. В старинном англо-американском фольклоре ласточка, влетевшая в трубу дома, или жалобный козодой на крыше – предсказывают смерть. Мореман продолжает:
«В некоторых частях Англии крик петуха по ночам может означать неминуемую смерть. Шотландский вариант приметы указывает, что сиделка должна пощупать ноги петуха – если они холодные, то это предсказывает скорую смерть, но если они теплые, то это хорошая новость. Многие индейские легенды демонстрируют двойственное отношение к ночным птицам. В качестве объяснения, орнитолог Эдвард Армстронг предположил, что крики ночных птиц обычно звучат жутковато. Они неприятнее, чем более музыкальные звуки, издаваемые певчими дневными птицами – как будто недостаточно темноты ночи. Согласно доисламской традиции, сохранившейся в некоторых частях арабского мира, жертва убийства возвращается в виде белой совы, взывая о мести… Считается, что исламские мученики становятся стаями зеленых птиц».
В некоторых культурах птицы также ассоциируются с плодородием, жизнью и долголетием. Аисты, приносящие младенцев, как в европейском, так и в индейском фольклоре связаны с плодородием, возможно, потому, что их появление указывает на возвращение весны. Считается также, что птицы несут духов. По словам Моремана, в русских легендах «мертвые дети возвращаются весной в виде ласточек, чтобы утешить своих родителей». «Как форма юнгианского архетипа, птицы отражают фундаментальный аспект человеческой природы – отрицание смерти, как конца, через стремление к обновлению, трансформации и возрождению».
А еще есть вороны.
Человек с татуировкой Ворона
Когда я в первый раз пожал руку Клоду Стивенсу, я был поражен, увидев ворона, выглядывающего из-за второй пуговицы его рубашки. Это была татуировка в натуральную величину. Стивенс – человек с озорной ухмылкой и неожиданно серьезный. Он является координатором программ информационно-пропагандистской деятельности и регенеративного дизайна в Бернхеймском дендрарии и исследовательском лесу, раскинувшемся на 65,3 кв. км недалеко от Клермонта, штат Кентукки. Большая часть заповедника была куплена и охранялась Исааком Вулфом Бернхеймом, который в 1929 году основал фонд, чтобы управлять заповедником как «местом, где все люди могли найти мир, взаимопонимание и общие интересы с природой, независимо от расы, вероисповедания или экономического статуса». Ранее эта местность была сильно вырублена, а сегодня склоны холмов покрыты лесами, и каждый год их посещают более 250000 человек.
Стивенс называет Фонд Бернхайма «организацией, опирающейся на невежество». Он сказал мне это с гордостью, отметив, что начинает каждое собрание персонала и даже встречи с потенциальными спонсорами, перечисляя «то, чего мы не знаем, а не то, что мы знаем». По его мнению, встречи проходят более продуктивно, когда он использует подход, который ассоциируется у него с воронами.
Подобно койотам и енотам, вороны – озорники и пройдохи. «Я подхожу к своей работе как озорник и пройдоха», – сказал он, когда мы шли по тропинке через лес, окружавший штаб-квартиру дендрария. Он считает себя «человеком, который использует удивление и юмор, делая нечто неожиданное». Стивенс указал на татуировку ворона под рубашкой. «Это сделано преднамеренно. Вороны озорные, и это показалось мне озорным – расположить его таким образом. В Instagram меня зовут “Ворона Холлистер”, потому что, когда мне было десять лет, мой дед, очень умный земледелец, сказал мне, что после смерти он вернется и будет заботиться обо мне, приняв вид ворона».
– А почему он выбрал ворона?
– Когда он был фермером, у него были любовно-ненавистнические отношения с воронами. Да, они могут погубить урожай, но в целом они ему нравились. А еще дед знал, что вороны – обычные животные, они живут на всех континентах, кроме Антарктиды. Он полагал, что после его смерти, куда бы я ни пошел, где-то поблизости будет ворон. Например, он мог бы выбрать синего кита, верно? Но это означало бы, что я никогда больше его не увижу. Поэтому он выбрал ворона.
– А откуда взялся Холлистер?
– Ты помнишь шоу Энди Гриффита? Там был житель южных штатов, которого звали Рэйф Холлистер. Так что мой псевдоним – Кроу (Ворона) Холлистер. Знаешь, – продолжал он, – если кто-то скажет тебе, что после смерти он будет присматривать за тобой как ворон, то с этого момента каждый ворон, которого ты видишь, каждый ворон, карканье которого ты слышишь… Я разговариваю с кем-нибудь, и говорю: «Подожди минутку», а они спрашивают: «Что? Что ты делаешь?» А я отвечаю: «Я только что слышал карканье, я слушаю «.
Восьмилетняя падчерица Стивенса тоже умеет слушать ворон.
– Ее любимое животное – ворона, потому что она знает эту историю о моем дедушке. Я рассказал ей ее. – Ей также нравится татуировка ворона на его груди. – Я могу заставить его двигаться для нее. Когда они вместе выходят на улицу, если она находит воронье перо, то поднимает его. Внутри грузовик Стивенса украшен такими подобранными перьями ворон.
– Она всегда напоминает мне, что у нее больше перьев, чем у меня.
Для Стивенса Ворон также олицетворяет землю, в которую он глубоко врос корнями и в которой похоронен его дед. Он кентуккиец в седьмом поколении. Семья Стивенса живет на земле, которая принадлежала ей все это время. А его брат живет в доме, который семья построила в 1780-х годах.
После смерти деда интерес Стивенса к воронам только вырос. Это одни из самых умных животных, у них отличная память. Недавние исследования показали, что врановые – в том числе во́роны, воро́ны и сойки – могут запоминать события и понравившиеся физические объекты. У них, похоже, очень плохое чувство юмора. Иногда Стивенс пытается обмануть этих пройдох:
«Я иду в поле с группой детей и ставлю там чучело совы. Мы отходим на сотню метров и тихо-тихо садимся. Ворона подлетает, видит сову, не понимая, что это чучело, делает еще один или два пролета, а затем садится на дерево над ней и подает сигнал тревоги, то есть три карканья. На этот сигнал откликаются другие вороны в лесу. Затем появится несколько ворон, держась на некотором расстоянии от чучела совы. Потом еще несколько. Так же, как и нам, воронам нравится все новое и они пытаются разобраться в увиденном, понять. И вот что они делают. Когда накапливается критическая масса ворон, одна из них пикирует на чучело, а затем другая говорит: «О, я тоже должна это сделать!» После чего они вдруг все начинают пикировать на сову.
Но им не требуется много времени, чтобы понять: «Да это всего лишь чучело! Эта сова не реагирует так, как реагировала бы живая. Нас обманули». И они улетают. Чучело их больше не волнует».
Стивенса восхищает в воронах даже больше, чем интеллект, их общественная жизнь. Мир ворон вращается вокруг ее сплоченной семьи, а затем вокруг своего очень большого клана. Они гнездятся очень плотно как для защиты от краснохвостых ястребов и большерогих сов, так и, по-видимому, потому, что им нравится общество друг друга.
В книге Ravensong («Песнь ворона») писательница Кэтрин Фехер-Элстон пишет о «воронах, окружающих раненых членов клана, чтобы защитить их от злоумышленников и издающих скорбные крики, когда член их семьи был тяжело ранен». Она описывает, как вороны играют не только друг с другом, но и с представителями других видов, особенно с собаками и волками. Они выжидают, пока волк уснет, а потом бросаются вниз и тянут его за хвост или за уши; похоже, им это нравится. Волкам иногда тоже. Она пишет: «Как известно, вороны, койоты и волки развивают уникальные симбиотические отношения. Навахо, Хопи, Койукон и другие коренные американские народности говорят, что вороны и эти члены семейства собачьих помогают друг другу охотиться. Было замечено, что вОроны и ворОны ведут койотов и волков к добыче, а затем делят мясо. (Любопытно, что врановые боятся грома и града. Во время грозы группы ворон иногда сбиваются в кучу «на низкорасположенных ветвях деревьев, поближе к стволам, жалобно плачут, их головы трясутся от страха. Известно, что в это время у некоторых из них случаются «сердечные приступы»).
Вороны образуют пары на всю жизнь. Они размножаются совместно – другие вороны помогают строить гнездо и кормить птенцов, а также защищать территорию группы. Птенцы остаются с родителями целых три сезона и помогают растить новых птенцов. Вороны также демонстрируют то, что можно было бы считать этикой или кодексом поведения. Лоуренс Килхэм, один из наиболее известных во всем мире специалистов по врановым, сообщает, что когда вороны разбредаются в поисках корма и одна ворона находит что-то интересное, то все они летят посмотреть, что это такое. Если это, скажем, лягушка, то ворона, которая ее нашла, получит ее обратно. «Другие вороны, – говорит Килхэм, – будут стоять вокруг и смотреть на ворону с лягушкой; может показаться, что они нападают и пытаются отнять ее, но они никогда этого не делают. Дело в том, что они уважают того, кто нашел пищу – это отношение можно назвать «чур, мое!» так что, даже если вы один из самых низких членов иерархии, то все, что вы найдете – ваше».
Вороны не грабят членов своей семьи или клана. Однако вороны могут наказывать за проступки других ворон или нападать на приближающихся ворон из других семей. Тем не менее, были замечены случаи, когда они приходили на помощь воронам, не принадлежащим к их собственному семейному кругу. Однажды я видел, как десятки ворон каркали, кричали и лаяли – они производили нервирующий шум. Подобно темным листьям, они покрывали ветви одного дерева, прогибающиеся под их весом. Они смотрели на землю. На траве лежала мертвая ворона. Как это часто делают вороны, они реагировали на смерть одного из членов своего клана и делали это достаточно долго.
Знание ворон питает дух Стивенса и поддерживает его на выбранном им пути. Его образ жизни опирается на интеллект и игривость, но в основном на верность семье и природе. Почти каждое утро по дороге на работу Стивенс останавливает свой грузовик, чтобы сфотографировать два дерева на земле своих предков, записать, как они меняются и растут в разное время года в течение многих лет. «Иногда деревья просто покрыты стаями ворон».
Здесь он сделал паузу и спросил, знаю ли я этот термин – murder of crows (буквальный перевод – «смертоубийство ворон»). У нас есть другие названия групп животных: стая сов, павлинов, семейство лисиц, свора собак. «Большая группа ворон называется «смертоубийство ворон», потому что их часто видели на полях сражений, когда они питались мертвецами, поэтому их связывают со смертью, с убийством». Другие теории о происхождении этого термина не менее мрачны. Считается, что вороны во множестве кружат над тем местом, где вскоре умрет человек или другое животное – вероятно, они ждут возможности попировать, а может даже – отдать должное усопшему или оплакать его.
Что же касается их резких криков, то здесь скрыто нечто большее, чем видно на первый взгляд. Вороны используют по меньшей мере 250 различных видов звуковых сигналов для связи с другими воронами и другими видами животных. «У одной местной вороны, – рассказывал мне Стивенс, – выработалась привычка лаять, подражая собакам. Она лаяла, как соседская собака, подражала далекому лаю, скулила, как маленький щенок или как собака, выпрашивающая еду».
Вставая, чтобы попрощаться с Бернхаймом, я спросил этого человека с татуировкой ворона, научился ли он за столь долгое время изучения этих животных, элементарному языку ворон или, по крайней мере, их голосовым сигналам. «Это гортанное рычание и щелчки, а также различные варианты карканья», – начал он. А затем он вдруг он вспомнил то, что случилось давным-давно:
«Когда умер мой дед, я был в скаутском лагере. Это не было неожиданностью – он сильно болел… Но я был в скаутском лагере Раф-Риверс – это недалеко отсюда. Дед умер ближе к концу первой недели моего пребывания в лагере, и мои родители и вожатые решили не сообщать мне сразу это известие, а подождать, пока смена не закончится.
Родители сообщили мне о смерти деда, когда забирали меня из лагеря. Затем мы направились к нашему старому дому. Когда мы приехали туда, мне велели приготовиться к похоронам, надеть хорошую одежду. Я так и сделал, а потом вышел и сел на заднее крыльцо. С орехового дерева слетел ворон и приземлился на перила крыльца. Он делал то, что обычно делают все птицы, особенно вороны. Он посмотрел на меня одним глазом, повернул голову и посмотрел другим глазом. Ворон крутил головой, рассматривая меня то одним глазом, то другим, как будто разные глаза давали ему различную информацию. Я не двигался с места. Просто сидел. А потом он каркнул три раза. Затем улетел. Это было похоже на: «Черт, такого раньше никогда не было!» Мой дед сказал мне, что будет присматривать за мной, став вороном, и в этот момент я уверился – он говорил правду. Этот момент накрепко запечатлелся в моей душе. Связь с ним. Это было что-то вроде: «Ну вот, все хорошо, он выполняет то, что сказал».
Дух браминского коршуна
Мы – спящее животное, но не единственное спящее животное. Что видят во сне вороны или коровы? У нас с другими млекопитающими одинаковые нервные структуры, необходимые для того, чтобы видеть сны. Исследование, проведенное в Массачусетском технологическом институте, показало, что крысы могут видеть во сне, как быстрее пробежать лабиринт. Эти факты стимулируют, по общему признанию, причудливые вопросы, которые в другой культуре вовсе не казались бы странными: могут ли люди и другие животные жить в одном и том же мире сновидений? Адаптируя фразу писателя Филипа Дика – будут ли роботы-собаки когда-нибудь пасти во сне электрических овец?
Когда Джанани Эсвар исполнилось девятнадцать лет, она основала Growing in Nature – индийскую организацию, базирующуюся в Бангалоре, которая помогает воссоединить детей с природой. Ее беспокоило отсутствие такой взаимосвязи во всем мире даже в сельских районах. Ее мотивация также коренилась в собственном опыте общения с животными. Когда ей было восемнадцать, одна встреча с животными коренным образом изменила ее жизнь. Она поделилась со мной этой историей:
«Когда это случилось, мы с бабушкой сидели бок о бок, потягивая утренний кашайам (травяной напиток). Мгновенная тревога нектарниц, «чип-чип» – предупредительные крики цветососов – и замеченное краем глаза, мелькнувшее светло-коричневое пятно. Я подбежала к перилам балкона и позвала бабушку. Как только я добралась до перил, снова мельком увидела хищную птицу, называемую браминским коршуном, которая взмыла над зданием и исчезла из виду. Когда я росла, мне рассказывали истории о браминском коршуне, который, как говорят, является изображением Гаруды (священной птицы Вишну), индуистского божества. Эти истории часто повествуют о доблести, крепости духа и спокойной силе.
Обычно я скептически отношусь к снам. Я имею в виду, что сон может просто означать расстройство желудка, верно? Но в ту ночь мне приснилась та птица. Это был очень простой сон. На этот раз, пролетая мимо балкона, он заглянул мне в глаза. И я отчетливо видела, как он летит за угол. Я ощутила глубокое чувство поддержки и признания, а также предупреждение: во-первых, необходимо обращать внимание на то, какое влияние я оказываю на этот мир, следить за любыми тревожными сигналами, которые я создаю своим существованием; а во-вторых, нужно быть готовой при необходимости кардинально изменить свои планы. До сих пор, когда я вижу браминского коршуна, то вспоминаю эти уроки. Я чувствую себя любимой и посылаю ему благодарные мысли за то, что он есть».
Несколько лет назад, благодаря нашей совместной работе по объединению детей и их семей с миром природы, я познакомилась с Даниэлой Бенавидес, замечательной тридцатилетней женщиной, которая живет в Перу и путешествует по всему миру в качестве эколога и активистки-феминистки. Она работает с общинами, пострадавшими от политических зверств и деградации окружающей среды. Она стала соучредителем перуанской неправительственной организации ConCiencia, которая занимается повышением экологической грамотности и расширением прав и возможностей общин в бедных и уязвимых общинах, и продолжает руководить ею. В более поздней переписке со мной Бенавидес описывала свою родную страну как страну пустынь: «Пустыня, окружавшая мое детство, отражала неосязаемую атмосферу страха, в которой протекала наша жизнь. Террор, похищения, телефонные угрозы, бомбы в автомобилях, комендантский час и взорванные электрические вышки, омрачали наши вечера».
Тем не менее, Бенавидес любит тишину пустыни, где кипит жизнь: «Там крики ястреба пронзают небо, пыль, скалы и отпечатки ног, идущего по тропе десятилетнего ребенка, восхищающегося увиденным». Однажды пасмурным воскресным днем она решила подняться по тропинке, которая вилась вверх по суровым склонам Чаклакайо. Девочка бы предпочла пойти с подругой, но в тот день с ней рядом не было никого для игр. Пока она шла, ее лицо покраснело от страха, а горло сжималось. Девочка боялась, что заблудилась, ведь она забралась на гору намного выше, чем раньше. Тогда она представила, что стоит в одиночестве, окруженная апукуна – горными духами-защитниками, о которых любил рассказывать ей отец. В общине, где провела детство Бенавидес, знали, что апукуна существовали еще во времена империи инков. Их можно найти в скалах и пещерах и, возможно, в животных, которые населяют высокогорные пустыни и сами горы. Хотя апукуна обитают там, чтобы защищать людей, Даниэла боялась их.
– Внезапно что-то привлекло мое внимание, – сказала она. – Она была черная и зловещая на вид, и лежала, свернувшись на камне и приподнявшись вверх. Это была первая змея, которую я когда-либо видела. Она была больше любого дикого животного, с которым я сталкивалась в своих приключениях на заднем дворе. Мне стало страшно. Потом я разозлилась на нее за то, что она испугала меня. Затем мне стало любопытно. Я бросила рядом с ней камень, желая, чтобы она отреагировала. Змея отшатнулась. Так же, как и я. «Она такая же, как я, – подумала я, – любопытная, испуганная, а теперь, может быть, и сердитая». Когда она медленно приблизилась сбоку к змее, та повернулась к ней лицом.
«Я села на камень на приличном расстоянии от змеи. Мы обе хранили молчание. И тогда я поняла, что все живые существа одинаковы, что все мы хотим только есть и спать, пускаться в приключения, с любопытством разглядывать других животных, ну и иногда – есть их.
Уже темнело. Меня ждали дома. Я попятилась назад, оставаясь лицом к змее. Я оставила ее там, обдумывая нашу случайную встречу. Вероятно, она продолжала смотреть мне вслед, глядя, как неуклюжее существо спускается с холма на длинных костлявых ногах. В тот день я оставила рядом с ней большую часть своего страха».
Возможно, для Бенавидес змея была воплощением духа апукуны.
Для многих из нас первая встреча со змеей происходила в присутствии взрослого человека, который норовил ударить ее мотыгой или лопатой, чтобы убить. Сегодня большинство из нас, скорее, постаралось бы сдержать этот порыв, а некоторые не стали бы убивать даже ядовитую змею. Отчасти это объясняется более глубоким осознанием экологической значимости любых животных. Другая возможная причина – возрастающее понимание того, что в других животных есть нечто большее, что неспособно воспринять наше сознание.
Возникает вопрос: есть ли у животных – не-людей – душа?
Берни Краузе дает ответ скорее эмпирический, чем интеллектуальный. Краузе, автор записей звуков природы, рассказал мне историю о Лизбет, аспирантке из Нидерландов. Когда они познакомились, она работала в отдаленном исследовательском центре в тропических лесах провинции Ачех на Суматре, недалеко от того места, где в 2004 году прошло цунами – та же волна, которая унесла жизни примерно 250000 человек в Таиланде и других странах. Несколько лет спустя Лизбет приехала туда, чтобы изучить дымчатого леопарда Сунды – кота весом от двенадцати до двадцати пяти килограммов, с очень четкими и красивыми овальными отметинами на шерсти, которые выглядят как маленькие облака.
В течение шести месяцев Лизбет находила только помет на тропах. Она изучала этот помет, анализируя его содержимое, чтобы раскрыть тайны пищеварения и здоровья кошки. Но ей отчаянно хотелось увидеть это загадочное животное до того, как через две недели истечет срок ее исследовательского гранта. «В ту же ночь мы с моим коллегой прибыли в лагерь, – продолжал Краузе. – Мы присоединились к другим исследователям и гидам за ужином, и Лизбет спросила, записывали ли мы когда-нибудь облачного леопарда». Краузе записывал звуки, издаваемые этой кошкой в зоопарке, но никогда – в дикой природе, где ее вокализация была бы совсем другой. Лизбет спросила его, не может ли она отправиться вместе с ним. На следующее утро, еще до восхода солнца, они прошли по одной из лесных тропинок до многообещающего места в двух милях от лагеря. Краузе установил диктофон и разложил маленькие походные табуретки на пересечении того, что выглядело как несколько охотничьих троп. Сидя как можно тише, Краузе записал «часовой рассветный хор, затем полуденный звуковой пейзаж».
Десять часов спустя они все еще сидели. Краузе описал, что произошло дальше:
«Как раз тогда, когда мы собирались сдаться и вернуться в лагерь – усталые, голодные и окоченевшие от долгого сидения – мы с удивлением увидели, как редкий облачный леопард сделал круг прямо перед нами, бросив взгляд в нашу сторону, элегантно двигаясь мимо нас по широкому кругу, возможно, в радиусе метров шести. Затем он снова прошел мимо нас примерно на том же расстоянии. Когда я взглянул на Лизбет, которая сидела в трех метрах от меня, я увидел на ее лице слезы радости, облегчения и разочарования – боясь спугнуть это удивительное животное, она не хотела двигаться, чтобы взять камеру из рюкзака. Словно в знак подтверждения, леопард медленно обошел нас в последний раз, а затем, так же таинственно, как и появился, исчез из виду в густом подлеске. Больше мы никогда его не видели. Хотя диктофон вел запись, она была пуста – в тот день леопард не издал ни единого звука. Все, что мы смогли услышать, когда проигрывали запись, были наши вздохи радости и удивления.
Возвращаясь к предыдущему вопросу, не была ли это проходящая мимо душа? Краузе считал, что леопард «похож на духа», но духом не является. И все же и Краузе, и Лизбет чувствовали себя так, словно их коснулся дух.
Если духи существуют, они, несомненно, вызывают ощущение благоговейного трепета. Исследователи из колледжа Клермонт Маккенна в Клермонте, Калифорния, изучали, как люди справляются с неопределенностью, вызванной таким трепетом. Они обнаружили, что это побуждает людей с меньшей вероятностью воспринимать как случайность то, что они испытали, и с большей вероятностью приписывать эти ощущения «агенту» – другому человеку или сверхъестественной силе, включая проявления божественного. В то же время, это может подтолкнуть людей к поиску научного объяснения произошедшего.
Пьеркарло Вальдесоло, адъюнкт-профессор психологии в Клермонт Маккенна, утверждает, что такое переживание «обычно усиливает желание объяснить то, что перед вами; при этом вы используете любую объяснительную структуру, которая вам больше нравится». Если отбросить религиозные, идеологические и временные аргументы, то за пределами того, что названо или не может быть названо, сущность взаимоотношений универсальна. Когда мы влюбляемся в другого человека, мы можем сделать это сначала из похоти или одиночества, но в дальнейшем его душа распахивается и позволяет нам войти внутрь. Но иногда даже в самом начале мы влюбляемся именно в дух другого человека. Дух, отделенный от плоти, интеллекта или даже личности.
Для некоторых идея духа человека более приемлема, чем понятие души. Мы ощущаем этот дух, он касается нас, это истинная сущность человека, которого мы любим. Говоря словами поэта Робинсона Джефферса, мы «выпадаем в любовь». В «Башню по ту сторону трагедии» он включает строки, описывающие чувство родства с природой, которое он ощущает: «Я был потоком, проливающимся дождем на горный лес; я был оленем, пьющим воду; я был звездами…» Другими словами, он описывает «ощущение – я бы сказал, уверенность – в том, что Вселенная – это единое существо, единый организм, единая великая жизнь, которая включает в себя все живое и все предметы».
Когда мы «выпадаем в любовь», мы становимся менее одинокими, и то же самое верно, как в отношении нашей связи с другими животными и вообще с природой, так и для нашей привязанности к другим людям. Даже если любовь мимолетна, скажем, на одно мгновение, когда пути двух существ пересекаются, их души встречаются и создают сущность, остающуюся даже после их смерти, пусть только во временных или генетических воспоминаниях живущих, которых коснулся этот объединенный дух. Если исключить животных из этой непрекращающейся любви, наш мир становится темнее.
Безусловно, многие люди испытывают дискомфорт при любом обсуждении духовной жизни животных и человеческой интерпретации – или проекции – духовного достояния как человека, так и других животных. На самом деле, наука, изучающая поведение животных, сложилась лишь в начале двадцатого века как противодействие тому, что считалось суевериями, связанными с ними. Точно так же некоторые религиозные организации и отдельные люди определенно не одобряют понятие духовного опыта, включающего не только людей, но и других животных. Но со временем сопротивление ослабло. Миллионы католиков, например, празднуют День Святого Франциска Ассизского, приводя своих домашних любимцев в церкви для церемонии, называемой благословением животных.[28]
В 2014 году СМИ широко распространяли сообщение, как папа Франциск встретил маленького мальчика, оплакивавшего свою умершую собаку. Утешая мальчика, папа сказал: «Однажды мы снова увидим наших животных возле Христа. Рай открыт для всех божьих созданий». Ватиканские традиционалисты ахнули. Не является ли это переворотом традиционной католической теологии? Началась шумиха. Ватикан отрицал это событие, утверждая, что все было совсем не так, как описывают в прессе (что часть цитаты была смешана с сообщением Папы Павла VI). СМИ, включая New York Times, напечатали опровержение.
Но затем, в энциклике 2015 года, посвященной глобальным экологическим проблемам – Laudato si ‘(Хвала вам) – папа, верный своему тезке Святому Франциску Ассизскому, поддержал идею спасения для всех животных:
«Вечная жизнь будет общим переживанием благоговения, в котором каждое живое существо, великолепно преображенное, займет свое законное место и будет иметь, что дать тем бедным мужчинам и женщинам, которые получат свободу раз и навсегда». Ни одно живое существо на Земле, – заключил он, – не забыто Богом».
Перечитывая это прекрасное утверждение, я задаюсь вопросом, что существа, кроме «этих бедных мужчин и женщин», получат от этой сделки. Где же взаимность? Папа все еще не сказал определенно, что у собак, ворон, жаб и кротов есть душа. И фраза «великолепно преображенное» вызывает больше вопросов, чем ответов, хотя, возможно, в этом и есть смысл. Тайна остается, благоговение остается в силе.
В огне и дыму
В любом случае, споры о душах животных – или, если уж на то пошло, о духах деревьев, скал и самой земли – были бы не понятны как нашим древним предкам, так и многим, кто живет с нами сейчас.
В 1988 году мы с Бобом Шимеком два дня путешествовали по тюрьмам строгого режима у северо-западного побережья Тихого океана. В то первое утро мы отправились на лодке через пролив Пьюджет-Саунд в исправительный центр Острова Макнейл, расположенный недалеко от Стейлакума, штат Вашингтон. В 1970-х годах Шимек был избран старейшинами для изучения ритуалов Анишинаабе, известных лишь горстке людей. Я спросил его, не боится ли он, что эти ритуалы исчезнут. «Нет. Четырех человек вполне достаточно, – сказал он. – И мои старейшины сказали мне, чтобы я передал эти секреты дальше, а когда появится тот человек, которому должны быть переданы ритуалы, я узнаю его». Шимек был первым капелланом-индейцем в Соединенных Штатах, которого наняла тюремная система. Несколько лет знахарь Анишинаабе проводил очистительные церемонии с паром и курительными трубками, укрепляя доверие между заключенными и тюремными чиновниками.
Вначале он встретил сопротивление со стороны администраторов из-за своего настойчивого требования пронести через ворота лекарственные травы, трубки, медвежьи когти и барабаны. В западных штатах группами коренных американцев было подано несколько судебных исков – они добивались религиозной свободы в тюрьмах. И, по крайней мере, в тот момент, сопротивление в вашингтонском департаменте исправительных учреждений ослабело. Одной из причин предшествующего сопротивления, объяснил Шимек, было незнание процесса, отчасти потому, что духовные верования коренных американцев опираются на изустные традиции. Согласно некоторым интерпретациям мифов Анишинаабе, предки Шимека были созданы божественным дыханием, но Шимек избегал использовать только одно слово, чтобы описать эту сущность. Потому что он считает: попытка полностью охватить ее лежит за пределами человеческих лингвистических возможностей.
Лодка причалила, мы поднялись по тюремному трапу, освещенному прожекторами. «Иногда ранним утром на этом берегу появляются олени, и заключенные кормят их через забор, – сказал Шимек. – Весь этот остров – охотничий заповедник». Когда мы входили в старую тюрьму, этот длинноволосый долговязый человек нес с собой рюкзак, набитый травами, погремушками и оленьими рогами.
В исправительном центре острова Макнил, открытом в 1875 году, когда-то содержалось несколько известных заключенных, в том числе и Роберт Страуд, который убил там охранника. Позже он выращивал и продавал птиц в ливенвортской тюрьме и стал признанным орнитологом, известным как «Птицелов Алькатраса» (хотя администрация федеральной тюрьмы Алькатрас положила конец его работе с птицами). Мы вошли в тюрьму через старые, богато украшенные железные ворота и прошли мимо ухоженного огорода с капустой. Шимек медленно поднялся по лестнице и вошел в здание. В приемной охранник передал Шимеку телефон, обмотанный шнурком, а еще один охранник повел нас вниз по нескольким лестничным пролетам, расположенным глубоко под островом Макнил, прямо под главным блоком камер. Мы находились в подвальной «тихой комнате», окруженной стальными балками и трубами отопления. Заключенные гуськом спустились вниз и вошли в комнату. Я услышал, как где-то захлопнулась дверь, прозвучало эхо. С нами не было никакой охраны.
– А зачем тебе телефон? – спросил я.
– Это наш спасательный круг. Я позвоню, если что-то пойдет не так. – Он проверил свой бумажник. – Кажется, я потерял номер.
Он неторопливо удалился и на мгновение исчез.
Я огляделся по сторонам. Некоторые из заключенных были коренными американцами, другие – нет. Один молодой парень сказал: «Я потомок Черноногих и Чероки, но вырос в Лос-Анджелесе и никогда не знал своей культуры. Знаете, я учусь этому по брошюрам, которые они оставляют здесь». Один Чероки из Талсы рассказал мне о том, как его впервые пригласили в парную: «Я пришел туда в своих спортивных штанах. Я думал, мы собираемся бежать». Он сказал, что когда впервые пришел сюда, то был «белым изнутри». «Но, – добавил он, – все меняется».
Шимек вернулся с клочком бумаги с написанным на нем номером телефона. Еще один человек сказал, что его индейское имя – Олень. Он заново открыл через Шимека то, что потерял, и теперь его покидает бесцельная жестокость. Олень рассказал, что иногда по ту сторону забора можно увидеть оленей и енотов, он наблюдает за ними и для этого стремится выйти на улицу. Олень описал, как иногда на территорию тюрьмы с неба падали орлиные перья. Он собирал их для ритуалов. Кто-то еще говорил о выходе из тюрьмы, и Шимек, проходя мимо, тихо произнес: «Там гораздо труднее, чем здесь».
Мужчины образовали круг, и Роджер Орел-Лось из Черных холмов осторожно развернул деревянную трубку длиной около полутора футов (45 см.), поднял ее и передал Шимеку вместе с маленьким оленьим рогом, который использовался для утрамбовки в ней табака, кедра и других трав. Шимек раскурил трубку, поднял ее к небу на четыре стороны, а затем в пятую сторону – в свое сердце. Трубку передавали из рук в руки, густой дым поднимался к металлическим стропилам, были произнесены молитвы. Лица мужчин расплывались и дрожали в дыму, и когда мне протянули трубку, я вспомнил слова Шимека: «Если мы не вспомним, откуда мы родом, и не найдем наши духовные корни, то все, что мы выиграли, потеряем. Тогда мы все окажемся в тюрьме».
На следующий день мы с Шимеком отправились во вторую тюрьму – исправительный центр Твин-Риверс, расположенный неподалеку от Монро, штат Вашингтон. Шимек рассказывал мне, что он проводил по двадцать-тридцать часов в неделю с заключенными в эмоционально и физически сложных парны́х. Обезвоживание может быть тяжелым для почек. Я спросил, как у него дела. «Пока все в порядке, – усмехнулся он. – В любом случае, у нас есть очень хорошее лекарство для лечения почек».
Окруженные колючей проволокой, пулеметными точками и заснеженными горами, он и дюжина индейцев-заключенных построили на тюремном дворе парилку из ивовых веток, брезента и одеял. Один из мужчин указал на ведра, наполненные ледяной водой. «Вылей это на голову и тело, – сказал он. – И возьми полотенце. Вот, положи его в воду. Тебе это понадобится. Когда жар станет слишком сильным, поднеси его ко рту и носу. Так ты не потеряешь сознание». Шимек пригласил меня присоединиться к ним. Мужчины сидели кружком вокруг горящих углей. В густом дыму и головокружительной жаре мужчины говорили по очереди и распевали молитвы о силе, о семьях, о всех живых созданиях. В какой-то момент я понял, что они молятся и за меня тоже.
Шимек сунул руку в маленький мешочек из оленьей шкуры и бросил что-то в огонь. Показались светящиеся оленьи рога. В течение нескольких секунд, которые с таким же успехом могли бы быть двадцатью миллионами лет, этот олень жил среди нас.