— В школу мы ходим по очереди: Любка, Ксюшка и я. Сегодня пропуск. Валенки одни. Вот эти самые, — он указал себе на ноги. — Вырасту большой, за все ему отплачу. Молотком.
— Ну, уж и молотком.
— Того стоит. — Голос у Гриньки осекся, из глаз вырвались слезы.
Михаил Иванович сурово надвинул брови, задумался.
— По лету землю у нас перемеряли — тятька за богатых глотку драл. Мамка ему говорит: «Не за ту оглоблю тянешь. Своей выгоды не понимаешь». По едокам нужно нам пять мерок, а дали меньше.
— А он что?
— Ему все равно. Он такой: встанет поутру с постели, поведет носом: откуда водкой или самогоном пахнет, туда и хлесть. Дождь на улице, слякоть, он пойдет. Возвратится чушкой.
— Да. Это очень плохо.
— Куда уж еще! — Гринька высморкался в варежку. — Как бы я был пограмотнее, написал бы в Москву Ленину или Калинину. За мамку бы они заступились. Дали бы отцу вздрючку. Калинин-то с нашей стороны. До революции в Петербурге работал, а на родину к отцу и матери приезжал. Всех здесь знает, и его все знают, взрослые и поменьше.
Тут кучер Игнат, ухмыльнувшись, спросил:
— И ты знаешь?
— Знаю.
— Видел, что ли? Чай с ним пил?
— Видеть не видел и чаю не пил с ним, а знаю.
Конечно, если бы Гринька признал, с кем едет на этих скрипучих санях, сразу бы переменился. Как ни боек, а присмирел бы. А то разговорился — не унять.
— Была бы поближе Москва, сам бы я к Калинину заявился. Так и так. Вы, товарищ Калинин, наш земляк, посодействуйте. Первым делом самогонщиков по харе и в тюрьму. Беднякам: дяде Ивану, дяде Трофиму, Сереге Пронину, ну и нам, Чугуевым, по казенной лошади. Плуга у нас тоже нет. Школу постройте в Ершовке: ходить ребятам в Ильинское нужны валенки, а где их наберешься, валенок-то!
Подумал.
— И вот еще, хорошо бы на всю нашу деревню бочку керосина. Вечерами уроки готовить.
— Побрякушка ты, — сказал Игнат.
— А вот и нет. Зря не брякаю.
Калинин добродушно посмеивался. По-родственному прижал к себе паренька. Игнату указал пошевеливать вожжами.
В Гайнове Гринька слез с подводы. Распрощался. Сказал спасибо. Поправил треух на голове и сразу направился в чайную, дымившуюся трубой у дороги. По его догадкам, здесь сидит за столом захмелевший отец.
У Михаила Ивановича часы в жилетном кармане тикали и тикали. По приметам, следовало бы ехать проселками, попрямее, и тогда Верхняя Троица не за горами. Но оказалось, проселки сильно заснежены. Добираться решили через Вереинку и Горицы. А зимний день — не летний. Упустишь час, уже темно. Игнат смахнул с плеч тулуп, перепоясал кушак на поддевке и еще усерднее стал погонять Карюху.
— А парнишка-то, Михаил Иванович, обдурил нас.
— Это в чем же?
— Догадайтесь.
— Не могу.
— Слез и побежал. И вовсе он не хромой.
— Это все равно, подвезти надо, — ответил Калинин, не переставая думать теперь о том, что побыть с матерью придется ему самую малость. Этакая издержка времени! Ехали, ехали, а версты те же.
Но как ни был путь длинен, как ни торопились, а в ближайшем селении он попросил кучера остановиться.
— Поправьте упряжь. Я позвоню в Ильинское, чтобы там местная власть наведалась в Ершовку к Чугуевым.
Игнат хлопнул себя по коленям:
— Дивлюсь, Михаил Иванович, до всего вам дело!
ПО УТРЕННЕЙ РОСЕ
Во дворе и на усадьбе Калининых все тихо и смирно. Летом здесь встают рано, ложатся поздно; жизнь течет обычным чередом. И вдруг звонко застучит молоток: тук, тук, тук… На заре слышится это с края на край деревни.
— Ну, сам приехал, — толкуют мужики. — Хоть и президент Советской власти, сидит в Кремле, принимает послов разных стран, а свое крестьянское дело не забыл: готовит косу.
Дом с огородом, сарай и амбар Калининых на самом берегу реки Медведицы. На плесе с вечера начинает клубиться и подниматься туман. По травам разливается густая роса, обжигающая холодом босые ноги. Ночью с ржаных полей перепела извещают: «Косить пора! Косить пора!»
Как только зазвенят на улице косами, Михаил Иванович дома не усидит. Отточит косу и — на луг.
— Выходили бы вы из дома попозднее, — скажут ему сельчане.
— Отчего попозднее?
— Оттого — вы наш гость.
— Э-э, нет! Роса сойдет — косец домой идет, — поправляя на носу очки в тоненькой серебряной оправе, отвечает он.
В белой рубашке, с расстегнутым воротом, подпоясанный ремешком, Михаил Иванович встает в ряд с мужиками. На ремешке прикреплен лопаточник из бересты, в нем брусок — точить косу. Острая коса на широком размахе как бы захлебывается: «Жвик, жвик, жвик!» Из-под косы складываются большие и малые валки — у кого какая сила.
Один раз вот так косил Калинин и видит: машет косой невдалеке белобрысый мальчонка — сын вдовы Макахиной. Запарился. Шея вся в поту, и рубашка на нем не надувается парусом, как у других, а прилипла к телу.
— Федей тебя звать-то?
— Да. Макахин. А что?
— Плохо косишь, вот что, Федя. Животом берешь.
— Всяко приходится, Михаил Иванович. Только бы успеть за другими. Коса у меня плохая.
— Это почему же плохая?
— Серпит и запинается.
— Покажи.
Пока Федя Макахин вытирал нос и шею, Калинин шаркнул косой два раза и стал разглядывать полотно.
— Коса хорошая, да насажена тебе не по росту. Отцова, что ли?
— Отцова.
— То-то вот. Приходи ко мне сегодня. Наладим.
Парнишка было усомнился: где же городскому жителю знать крестьянские премудрости? Но все же пришел.
Первым делом Михаил Иванович смерил ремешком рост Феди от пупка до земли. А затем эту мерку перенес от пятки косы до курка на черенке. Невелик рост у Феди Макахина — курок осадили пониже. Этим же ремешком определили и захват, чтобы коса брала не мало и не много.
— Отец у тебя был высоченный.
— Говорят. Я не помню.
— Что же: ни слуху ни духу?
— С гражданки многие пришли, а ему, мамка говорит, не посчастливилось.
— Ты теперь во все концы?
— Во все.
Отбивая на стальной бабке свою косу, Калинин хотел подправить и Федину, но тот не дал:
— Что вы? За всех делать — рук не хватит. Только покажите, я понятливый.
Михаил Иванович показал Феде, как нужно отбивать косу, чтобы не измотать полотно и чтобы жальце было тоньше.
Все дни покоса, как высохнет роса и солнце пойдет на полдень, мужики, усевшись на валках свежей травы, слушают Михаила Ивановича. А он, перебирая пальцами клинышек бородки, рассказывает, что сделано в Советской стране после смерти Ленина и что нужно по его заветам безотлагательно сделать, чтобы укрепилось молодое государство рабочих и крестьян.
Девушки и ребята-подростки кто чем занят. Переворошив граблями сено, одни на мелководье купаются. В реке шум, смех, брызги. Другие на прошлогодних вырубках собирают в берестовые кузовки спелую землянику.
Белобрысого паренька Федю Макахина купанье не завлекает — в другой раз. И ягоды не уйдут. Через головы мужиков и женщин он с жадностью смотрит на Михаила Ивановича. Смотрит, слушает и про себя разумеет: «Вот он какой, Калинин! Все-то знает, все умеет! Потому и прозвали его всероссийским старостой».
ГРИБЫ-ПОЛКОВИКИ
Если Михаил Иванович не выберет времени летом приехать к себе на родину, в деревню Верхнюю Троицу, то обязательно хоть на два, на три денька наведается осенью.
— Грибы-то уродились? — здороваясь, спросит он соседей.
— Уродились, да червь поел. Лето нонче сухое, Михаил Иванович. Привозили бы вы с собой дождичка…
— Дождичек-то этим годом везде нужен…
При встрече добродушная улыбка не сходит с лиц старых и верных друзей-сельчан. Каждый желал бы попотчевать дорогого гостя.
Но гость, переспав ночь в своем доме, спозаранок встанет, оденется попроще: пиджак, сапоги, серенькую, видавшую виды фуражку, на руку корзинку, и — в лес.
— К обеду ждите с добычей…
Осенью погода неустойчива. Может внезапно разразиться буря, пролиться холодный дождь. Домашние беспокоятся, но Михаил Иванович уверяет, что в роще каждое дерево — надежный зонт, а куст может стать шалашом.
Вот они, здешние леса у верховья Медведицы, за сутки ни пройти, ни проехать. Столетние сосны и ели — клади в стену любого дома, выстругивай матицы, наводи стропила, решети верх. Режь от комля и забивай в реку сваи. Ладь на сваи мостовины и поезжай с любым грузом. А шумливая на ветру береза по окрайкам там и сям приукрашивает сосново-еловый бор.
Увидев на прогалине малолеток, Михаил Иванович пугает:
— Показывайте, где грибов столько набрали, а то отниму!
Но ребята не из пугливых. Щелкая молодыми зубами орехи, они весело отзываются:
— По всему лесу, Михаил Иванович. Ходите за нами, не прогадаете. Да не отставайте, а то заблудитесь. Уйдете к Рудмышке. Начнутся болотины. А в тех болотинах вода ржавая. Это с края, а подальше и вовсе трясина.
Не знают ребята, что Михаил Иванович, будучи вот таким же проворным да быстрым, в посконной рубахе, босиком, исходил все здешние леса и перелески. Сколь раз бывал и за Рудмышкой. И штаны носил, обитые внизу до бахромы. И кровяные ссадины не сходили на ногах и руках, а на губах простудные болячки. Не многие из его сверстников отваживались переходить болотины с ржавой водой, а он — сын плотника Калиныча, опираясь на колышек, прыг-скок, с кочки на кочку, и переходил. Никто больше его не приносил домой грибов и орехов. Только вот тогда не пестрило у него в глазах, а сейчас пестрит. Чем больше вокруг осенней желтизны, тем больше пестрит. Хорошо, что у красноголовиков пристанище в молодых осинках, а подберезовики растут семейками на прокошенных полянках. Ну да ведь не в грибах дело!
Бродя по лесу, Михаил Иванович любуется поредевшими кронами белостволых берез, слушает птиц и не перестает обдумывать свои многочисленные важные государственные дела. Ходит и не замечает он, что шумливая детвора хозяйничает в его корзине.
— Белый у вас перестоек, Михаил Иванович. Много таких по окрайкам, да мы не снимаем.