— Знакомьтесь. Мой друг из лафетно-снарядной, — представил Калинин членам политического кружка Ваню Татаринова. — Теперь у нас четыре Ивана и три Ивановича. Но, думаю, путаницы не будет: новичка назовем «Тюбетейка».
Руководитель кружка вместо фамилии новенького нарисовал в списке какие-то иероглифы — тюбетейку да еще тонкую длинную иву.
— Знаете ли вы, юноша, о том, что открыть нашу тайну — нарушить верность рабочему классу? — с некоторой суровостью спросил Татаринова хозяин квартиры, пожилой рабочий-туляк Дронов.
— Знаю.
— Можешь поклясться хранить тайну?
— Родным отцом и матерью клянусь! — ответил Ваня.
Руководитель кружка спросил:
— Какая у тебя подготовка?
За Ваню ответил Калинин:
— Отлично знает причины падания Парижской коммуны. К тому же любит Надсона. И сам пишет стихи.
Тут все попросили Ваню прочитать что-нибудь.
— «Вольного рабочего», — предложил Калинин.
Ваня Тюбетейка положил на стол руки и начал:
Улицей темной шел вольный рабочий,
Опустив воспаленные очи.
Волен о рабстве он петь,
Волен по свету скитаться,
В каждые двери стучаться,
Волен в тюрьме умереть…
Собравшимся стихи пришлись по душе. Затем начались занятия.
Руководитель выслушивал суждения членов кружка, ставил отметки.
Больше всего стояло плюсов против Куста — знак Калинина. Хорошие отметки получали Кувшин — знак Вани Кушникова — и Перо, невысокий белолицый юноша Антоша из конторы.
…Руководители кружка менялись. К молодым рабочим пришла фельдшерица Юлия Попова в строгой кофточке, с густой темно-русой косой до пояса. Она повела занятие остро, весело. Рассказала, что делалось за границей: в Англии, Франции, Германии. Рассказала о Марксе, Энгельсе. Слушать ее было интересно.
Но занятия политического кружка однажды прервались. В городе начались волнения студентов, и Юлию арестовали.
Кружковцы решили: будем заниматься самостоятельно.
— Выбирайте старшего, — предложил Дронов.
Когда стал вопрос о старшем, все посмотрели на Мишу Калинина. Хотя он и молод, но знания имеет, житейского опыта понабрался и в кружке шел первым.
Так на Путиловском заводе родилась политическая группа из смелых и отважных борцов за рабочее, революционное дело, которой стал руководить Михаил Иванович Калинин.
ОГНЕВКИ
Огневка — это небольшая бабочка. Порхает она туда-сюда, отыскивает распустившийся цветок и пьет нектар из его венчика.
Когда из «Союза борьбы» пришло указание готовиться ко дню Первого мая, с Путиловского запросили:
— Будут огневки?
Им ответили:
— Огневки будут. Сделайте так, чтобы эти «весенние бабочки» разлетелись по всем мастерским.
Михаил Калинин сказал членам своего кружка:
— Надо нам выходить за рамки кружковой работы. Рабочие недовольны условиями труда, штрафами, недовольны мастерами, которые унижают и оскорбляют их. В праздник Первое мая проявим себя. Огневки нам надо суметь раздать так, чтобы все они, как драгоценные зерна, попали на всхожую почву. Распространим их среди рабочих и постараемся не угодить в руки охранников.
На очередном занятии кружка Ваня Кушников учил товарищей.
— Листовки надо бросать с верхних переходов, с кранов, с антресолей, — говорил он, собирая нарезанную бумагу и уравнивая ее края.
Затем он снова занес листовки над головой, взмахнул, и бумажки, словно бабочки, разлетелись в разные стороны.
— А теперь вы по очереди, — предложил Ваня товарищам.
У одних получалось хорошо, у других хуже. Но всех поразил своей ловкостью молодой здоровяк рабочий из кузницы Василий. В политическом кружке он не состоял, но за рабочих заступался, прохватывая мастера Гайдаша и смотрителя Чача в злых и остроумных частушках. Поэтому товарищи ему доверяли.
— Что я, без понятия, что ли! Аль кровь во мне другая? Будут пытать, вытерплю — у горна закалился… — принимая у Калинина большую пачку листовок, сказал он.
Думали, Василий ушел к паровозникам или судостроителям, а он разгуливал на базаре. Познакомился там с какой-то торговкой вареной печени и легкого.
— Эх, тетя, товар не знаешь, где сбыть? Шла бы к заводским воротам. Рабочие выйдут на полдник, сразу все разберут.
— Да где же это, родной?
— Пойдем, укажу. Только не жадничай, цену сбавь. Как звать-то?
— Матреной.
Он помог тетке перенести покрытый платком чугунок и посадил ее на скамейку невдалеке от проходной.
— Только вот что, Матрена, печенку и легкие надо завертывать в бумагу. Появится санитарный врач, может запретить торговлю.
— Где же мне набрать бумаги? Выходит, зря, касатик, ты обо мне пекся. Прогонит меня санитарный…
— Не бойся, с бумагой я тебе помогу.
Василий достал из-за пазухи пачку огневок, показал, как нужно завертывать чистой стороной, и пошел по мастерским: «У ворот дешевая печенка! Торопитесь, а то кончится…»
А торговка Матрена, осмелев, кричала:
— Ой, печенка лакома, на базаре плакала! Сюда пришла — своих нашла… На пятак — два кома!
Матрена быстро сбыла весь товар, а с ним ушли и листовки. Разохотившись, она и на другой день пришла сюда с чугуном. Но ее тут же забрали стражники.
В участке полицейский пристав, топая ногами, кричал:
— Где ты взяла эту проклятую бумагу? Тут говорится о свержении царя, о свободе и братстве!
— Сама не знаю. Нечистый попутал. Подсунули мне. Ахти, так вот и подсунули!
— Кто?
— Да такой маленький, плюгавенький, бородатый…
— Врешь, нечистая сила!
— Крест на мне.
— В тюрьму посажу!
— Что вы, родненький! Жить-то мне считанные дни. Прости! — Она повалилась к ногам пристава. — Неграмотная я, разве понимаю в бумагах? А за царя я поклоны бью перед богом. Как встаю и как ложусь, с колен шепчу: «Упаси, господи, царя и царицу…»
Через неделю Матрену выпустили, как глупую, непонимающую бабу, и она опять стала промышлять на базаре. Пришел как-то на базар и Василий.
— Могла бы тебя выдать, да пожалела, — сказала ему Матрена. — Сняли бы с тебя голову.
— Спасибо, — ответил тот. — Только это не я, кто-то другой.
— Скулы приметны. А в глаза кто тебе посмотрит, век не забудет. Только я сказала: невысокий да бородатый.
— Откуда ж бородатый?
— Во сне такого видела…
— Хорошие тебе, тетка Матрена, сны видятся… — усмехнулся Василий.
«ТИХИЙ ЖИЛЕЦ»
«Сегодняшнее воскресенье обещает быть веселым», — проснувшись, подумал Миша Калинин. Он немедля встал, окатился во дворе у плетня холодной водой и стал собираться.
Как надеваются эти крахмальные воротнички? Как повязываются галстуки? А надеть их необходимо. Синяя сатиновая косоворотка и замасленная кепка выдают рабочего. Складка на брюках получилась отличная. Еще бы! Три ночи он проспал на брюках, положив их под матрац.
Хозяин квартиры вошел и развел руками:
— Не узнать тебя, Михаил Иванович. Уж не в приказчики ли на заводе произвели? А может, выше?
Но жена хозяина сразу сообразила:
— Сегодня праздник. На гулянку жилец собрался. Не все ему быть холостым. За такого тихого да непьющего любая текстильщица замуж пойдет. Посватать, что ли, Миша?
И не ведали хозяева, что крахмальный воротничок, галстук и манжеты с запонками — маскировка. Сегодня вся группа Калинина идет на маевку.
Стояла та пора лета, когда мягкие лужайки нарядно светились и манили к себе. Тихий, ленивый ветерок перебирал на березах и осинах листву.
Собрались на Горячем поле. Шли сюда со всех концов городской окраины: пожилой народ с грибными корзинами, с веслами, с удильниками на плечах. Парни, которые с гармонью, а которые с гитарами, балалайками.
Шли путиловцы, обуховцы, текстильщики, резинщики…
Первым замитинговал мужчина в широком чесучовом пиджаке, в золотых очках. Легкую соломенную шляпу повесил он около себя на ивовый куст, а сам встал на пенек, так что всем стала видна его лысеющая голова. Говорил он о том, что бороться с владельцами фабрик надо, не теряя благоразумия, не смешивая нужды народные с политикой. Мужчина ударил себя кулаком в грудь.
— Мы — люди, и они, хозяева, — люди. Им жалко своего, но все же они нам уступают…
Путиловцы спрашивали у обуховцев:
— Чей это?
— Откуда?
— Не ваш ли?
— У нас такие повывелись, — отвечали им. — Может, от резинщиков?
— Приблудный, — отвечали резинщики. — За такими пойдешь, ни к чему не придешь. Только в каталажку посадят.
Путиловцы отвечали:
— Не посадят. За такие слова хозяева подачки дают.
Народ стал шуметь, бродить по поляне, не желая слушать оратора.
Кто-то из текстильщиков крикнул:
— Не отнимай время! Поговорил — и хватит!
По поляне прокатилась волна смеха. Кто-то свистнул. Тотчас послышался ответный свист.
Калинин в окружении своих товарищей от удовольствия потирал руки и покатывался со смеху. Прозрели обуховцы и резинщики — сразу узнают чужих. Оставалось подлить маслица для пущего горения. Калинин тоже вскочил на пенек.
— Что ни слово, то алтын, — начал Калинин, кивая на предыдущего оратора. — Говорит, живите с фабрикантами в мире да дружбе. А нам известно другое: кобыла с волком мирилась, да домой не воротилась…
По поляне опять прокатилась волна смеха. Токаря Калинина узнали, хотя он и был в праздничной паре, прилизанный да приглаженный. Оратор в золотых очках, вытирая платком испарину на лысой голове, прикидывал, в какую сторону ему удалиться.
— Нам советуют: не требуйте, а просите. Только я так думаю: побьем — не воз навьем, а свое возьмем.
Народ «на гулянье» собрался дружный. Рабочие хотели поговорить о многом наболевшем, да выставленные пикетчики донесли, что в лесу за рекой замечены полицейские на конях. Кто-то пустился плясать. Усевшись группой на лужке, разбросили карты. Вот тут и пригодились Михаилу Ивановичу крахмальный воротничок, галстук и складка на брюках. Заиграли на гармони, на гитаре. Калинин, пригладив растрепавшиеся волосы, затеял с друзьями игру в орлянку. Он тряс зажатый в ладонях пятак и кричал: