— Иван Калиныч, наказываю тебе приструнить сына Михаила: в светлый христов день я служу во храме, а он в сторожке совращает верующих прихожан.
— Об этом, батюшка, вы сами с ним поговорите. Он у нас не малолеток. Работает в большом городе, впору всего там повидал… — тяжело кашляя, ответил старый Калиныч.
На время молебна Михаил вышел из дома. Сидел на бревнах, за двором, курил. Там его отыскала испуганная, запыхавшаяся Параня:
— Братец, поп на тебя наговаривает отцу: чего-то ты запретное у церкви мужикам говорил. Мама плачет, боится — опять тебя угонят…
Михаил смял цигарку. Дождался у крыльца молебенщиков, резко ответил:
— То, о чем я говорил, отец духовный, по всей России известно: в Питере расстреляна царским правительством мирная демонстрация. Погибло много людей, просящих хлеба. Их не защитили кресты и иконы. И вы знаете об этом, но молчите. Тогда скажем мы.
Когда поп и дьячок, один с кропилом, другой с кадилом, удалились, старый Калиныч, держась за перила крыльца, сына предостерег:
— Не надо, Михаил, так напористо с ними. Опять за тебя возьмутся, опять отцу и матери страдания…
— Они должны нас бояться, а не мы их, — ответил Михаил.
В ЧАЙНОЙ
На проезжих дорогах всегда народ. А где народ, там и разговоры: что делается в Питере да в других больших городах. Если Калинину случалось ехать к себе на родину через Кимры, он останавливался в Печетове, в чайной Майорова. Рыженький мальчик Харитоша в длинной рубашке, подпоясанный крученым пояском, работал у Майорова половым. Он вмиг замечал гостя.
— Сегодня у нас хорошая солянка из гуся, Михаил Иванович. Жирная.
— А вот жирное-то, Харитоша, я не люблю.
— Глазунью можно приготовить в два счета. Калачи есть. Кренделя.
— Мне, Харитоша, только чаю.
Из-за стойки выходил высокий бородатый хозяин, чтобы приветствовать Калинина крепким пожатием руки. А местным крестьянам словно кто весть подавал. Все тут как тут. Разговор обычно длился за полночь. Кому не досталось стула, сидели на полу. Один Харитоша, словно заведенный, сновал туда и сюда: приносил с кухни кипятку и подливал в чайники.
Время от времени кто-нибудь просил:
— Харитоша, посмотри на улице…
Тот выбегал на перекресток, возвращался и успокаивал:
— Все в порядке…
Хозяин чайной, Михаил Егорович Майоров, знал: Калинин политический, речи его баламутят здешних крестьян, но попустительствовал. Он даже хранил запретные книги.
Как-то, выбежав на перекресток, Харитоша увидел направляющегося к чайной полицейского.
— Легавый!.. — крикнул он, вбегая в чайную.
Хозяин увел Калинина за перегородку, а на стол поставил четвертную водки.
Мужики выпили-то по одной стопке, а такое веселье их разобрало: кто поет, кто пляшет…
— Что-то шумно здесь, господа! — войдя и озираясь, сказал полицейский и, приставив сапог к сапогу, сердито звякнул шпорами.
— Жнитво и молотьбу провожаем. Выпили и еще имеем. Уважьте, разделите компанию!..
— Выпить я не прочь, да вот протокол надо составить. Дорога здесь с перекрестком, начальство беспокоится…
— Это и впрямь. Чего доброго… Только бог хранит… — загалдели мужики.
Хозяин тем временем подал полицейскому стул со спинкой. Харитоша, вытерев полотенцем край стола, принес кусок поджаренного мяса величиной с рукавицу.
У полицейского зашевелились пышные усы и раздулись ноздри. Он снял с плеча портупею с оружием и кожаную сумку. Мужики налили ему водки. И, наливая вновь опустевшую стопку, каждый раз что-нибудь присказывали:
— Это для того, чтобы вы усы смочили…
Или:
— Обычай дорогой — выпить по другой…
— Без четырех углов дом не строится…
А протокол! Как же тут быть? Мужики, недолго думая, достали из кожаной сумки полицейского бланк и усадили за стол Харитошу.
— Ну-ка, потрудись. Ты у нас отменный грамотей.
Харитоша не оробел.
— Чего писать-то?
Мужики принялись подсказывать:
«В вверенном мне участке, где я хожу, — полный порядок, покой и смирение. Никаких здесь политических не было, нет и не будет… Крестьяне ходят под богом и восхваляют царя-батюшку и царицу-матушку…»
Полицейский от щедрого угощения не мог повернуть языком и только в знак согласия кивал головой.
А Михаил Иванович Калинин был уже далеко от Печетова. Накормленные лошади несли его быстро.
НА МЕЛЬНИЦЕ
Мельника Савела Клешнева, с реки Рудмышки, в здешних местах знали как человека доброго, сердечного и, главное из главных, молчаливого. О чем бы Калинин с крестьянами ни говорил, Савел не съябедничает. Все шито-крыто. А Михаил Иванович в старое время, когда приезжал из Питера в деревню, бывал здесь часто: привозил зерно на размол, а то и так приходил — свидеться с друзьями.
— Доброго здоровья, Савел Кузьмич! Как житье-бытье? — спрашивал он пожилого, заросшего русой кудрявой бородой мельника. — Хозяин не обижает?
Савел разгибал спину. Воспаленные от мучной пыли глаза увлажнялись.
— Обид от хозяина не счесть, Михаил Иванович. В торговле ему не лафа, так вот и пеняет на меня: от воды мала прибыль. Ушел бы я, да некуда. Опять же вроде здесь людям нужен.
— Нужны, нужны. Потерпите, Савел Кузьмич, может, и недолго. Читайте газеты-то между строк, поймете, что на свете творится. Помолу-то много?
— Хватает.
— И воды?
— Сколь надо. Летом ноне дожди перепадали.
— Устаете. Где же помощник?
— Федюшка-то? С весны при деле: гусей и уток опять же хозяйских пасет. Развели белой птицы на даровом хлебушке — не счесть.
— Озорничает?
— Не без того. Браню.
— Побраните и пожалеете?
— А то как же, свое дите, да еще и без матери. За книжку вам спасибо. Мужики тут соберутся, попросят: «Ну-ка, Федя, прочитай, как там поп — толоконный лоб, нанимал в свое хозяйство работника Балду?» А он наизусть им, слово в слово. Умора!
Свертывая цигарку, Калинин добродушно смеялся.
— Побаиваюсь я, Михаил Иванович. Не дошло бы до нашего матинского попа Василия. Злой он, к тому же и жадный, точь-в-точь — толоконный лоб.
— Книги Пушкина не запретные. Их продают, в библиотеках держат. Надо, еще принесу.
Они перешли к дощатым лоткам, где вода с шумом ворочала огромные деревянные наливные колеса. Внизу взбивалась пена, а чуть подальше, где просвечивалось дно, стайками ходила мелкая рыбешка. Стоять у поднятых щитов можно целыми часами, слушая шум водопада и любуясь светлыми, искрящимися на солнце брызгами. Тут в траве у Михаила Ивановича был примечен ощурок бревна. На него он садился, закуривал. Садился рядом мельник Савел, сторожко оглядываясь по сторонам, говорил тише:
— Той неделей меня пытали про вас, Михаил Иванович. Появился незнакомый человек, как и наш брат любой крестьянин. Одет по-простому — в пиджак и брюки, обут в сапоги, а разговор заковыристый. Как тут у вас? То да се… Кто бывает из Питера? По разговору-то я догадался, с кем имею дело. Спохватился вовремя. Он и так и этак, а тут вдруг на строгость: «Когда последний раз был? Сколь народу его слушало? Из каких деревень? О чем здешние мужики его спрашивали?»
— Ну, а вы что?
— Отвечаю: по осени с новым житом был, как и все крестьяне. Говорю: наш он. Приветливый. Приедет, табачком поделится. «Речи, речи какие с его стороны?» — уже кричал тот человек, невтерпеж ему. «Бранил за помол, — опять отвечаю. — Вроде бы дорого берем. Так ведь то не я, а хозяин мельницы требует». «Темнишь!» Это опять он. Потребовал с божницы икону снять да поклясться, правду ли доношу.
— Ну, а вы что?
— Поклялся. Думаю, греха в этом нет.
Михаил Иванович посуровел, но не надолго. Опять смеялся, показывая свое добродушие. От смеха глаза у него каждый раз лучились, светлели.
— Сегодня я, Савел Кузьмич, без жита. Скучаю. Город меня не принимает… Запретили проживать в Питере.
— Живите среди нас. Мужики спрашивают: когда появитесь? Вопросов у них много, решать некому.
А Калинин затем и пришел, чтобы ответить на вопросы земляков. На мельницах, что и в чайных при больших дорогах, — всегда народ, жадные до новостей, беспокойные сердца и души. С новым обмолотом направляются сюда подводы из Яковлевска и Горбачева, с Почапки и Мальчина. У Неклюдова своя река Пудица, а крестьяне держатся проселка на Рудмышку к Савелу Клешневу: не уворует и помельче смелет.
— Славны бубны за горами!.. — смеются они и едут.
В амбаре мешки, на рундуках мешки. Коновязь забита. Лошадей выпрягают, вяжут и пускают на луг. С гулом кружатся огромные камни на двух поставах. С лотков сыплется в ларь мягкая, приятно пахнущая свежим теплом мука. Савел Кузьмич то на сливе поднимает и опускает щиты, то на помосте регулирует заправку зерна. Поднимает воротом затупившиеся камни, переворачивает их и, высекая искры, «кует» тяжелыми острыми молотками.
За рекой слышится песня. Это Федюшка, загнав на хозяйский двор стадо гусей и уток, идет хлебать уху из ершей, которых он сегодня спозаранку выудил на крючок. Отец награждает его большим ломтем хлеба:
— Поешь, сынок, да отправляйся на Козий бугор. Подежурь. Заметишь чужих, упреди — зажги бересту.
У Федюшки раздулся широкий нос:
— Михаил Иванович здесь?
— Цыц!
Федя тише:
— Может, он мне еще книжку привез?
— Привезет, коль послушаешься. Дружки твои в ночное лошадей погонят, так вот с ними. Не прозевай.
Сторожевой пост на Козьем бугре в самый раз. Только лишь смеркалось, по большаку, со стороны Кашина, на сытых лошадях пожаловали стражники. Направлялись они на Рудмышку, к мельнице. Но как ни крутись, а не миновать им Козьего бугра, заросшего ивняком. И вдруг там вспыхнул факел из бересты. Дальше, под горой, еще факел. А там и на самом берегу реки один за другим ярко загорелись еще два жгута из бересты, поднятые на палки.
Когда стражники подъехали к мельнице, там и намека на собрание не было: кто из мужиков перетаскивал мешки с телеги в амбар, кто из амбара на телеги. Мельник Савел в поддевке без рукавов, серый, заму