ТРИДЦАТЬ ТРЕТИЙ
В трудный с продовольствием 1923 год в приемной Председателя ВЦИК Калинина много перебывало разного народа. Каждый шел со своей нуждой, со своим горем и бедой, надеясь, что всероссийский староста поможет.
Пришел сюда и Петруша Сорокин, студент рабфака имени Покровского. Огромного роста, сутуловатый, плечистый, с широким небритым лицом. Он до крайности смутился, когда Калинин поднял на него усталые, близорукие глаза. По суточному списку студент проходил тридцать третьим.
Сорокин поздоровался и замолчал. Надо бы говорить, а он, втянув худую, жилистую шею, мнет в руках шапку из серой овчины.
— Что же, забыли, зачем пришли, молодой человек? — спросил Калинин и, не теряя времени, стал перебирать бумаги и что-то быстро-быстро писать. А на его гладкий, восковой белизны лоб упала прядь седых волос.
— Говорите, говорите, я вас слушаю. Студент с Чистых прудов, Сорокин. Живете на стипендию в двадцать три рубля. Ну, дальше? Где ваша родина?
— С Волги я, от Кинешмы, товарищ Калинин. А там еще за Волгу верст тридцать.
— Крупный народ за Волгой. Все такие?
— В этом и беда, — осмелев, заговорил студент. — Будь я пониже да поуже, еще год проучился бы, а то вот жилы у меня к костям приросли и кишки скомкались. Бывает и так, что мозги застывают. Бью себя по лбу, вспоминая, что на уроках задано.
— Кто же анатомию на рабфаке ведет?
— Серафима Зертовна.
— Хорошо свой предмет знает?
— Еще бы. В Париже училась.
Калинин отложил перо, промакнул написанное и передал вошедшей пожилой женщине — секретарю. Затем, задрав острую бородку, более пристально посмотрел на студента, на его широкую грудь, на узловатые руки.
— Пайка недостает, пришли просить?
— Нет. За дверями я наслушался, кто зачем сюда приходит, так что моя просьба не ахти как важная. Лучше уехать к себе в деревню.
— Сколько учиться-то осталось?
— Только начал.
— Образованного народа там, за Волгой, мало?
— Один дьячок да еще фельдшер. Ну, в волнаробразе бывший комиссар читает и расписывается.
— Жаль, надо бы вам рабфак закончить.
— Мало ли что. А ноги протянешь — того хуже. В деревне одну кишку капустой набьешь, другую картофелем или свеклой. Там хрен и то пища.
— Что же, Серафима Зертовна так вас и учит, что пища прямо в кишки поступает, минуя желудок?
— Нет, я это изложил для краткости, чтобы не отнимать у вас времени.
Калинин еще раз пригляделся к парню, ответил на звонок по телефону. Взяв папиросу, потянулся было к спичечному коробку, и отложил.
— Преподавательским составом, говорите, студенты довольны?
— Довольны. Хорошо, если бы вы, Михаил Иванович, у нас побывали.
— А что же, побываю. Рабочий факультет для нас не задворки. Готовим там людей на руководящие посты. А лекторы по завоеванию Октября удовлетворяют?
— Практики.
— Как в этом разобраться?
— Сами они делали революцию. Доцент Павел Иванович Панков, без руки. Вихров Серафим — бывший комиссар. У этого кандидатская. Пожилая женщина, ранее ссылалась за большевизм. Фамилия не русская, забыл.
— Надо хорошо знать своих учителей, ценить их заслуги перед революцией. Женщина эта Эсфира Михайловна Цикуленко.
— Она, она, Эсфира Михайловна. Подводит меня память.
— Другие студенты в столовой тоже недобирают для памяти?
Калинин скупо усмехнулся и принял от секретарши еще пачку бумаг на подпись. Это были, видимо, прошения тех, кто уже был на приеме и теперь за дверями ждал решения.
Пожилая секретарша ждала, пока Михаил Иванович подпишет документы, а тот, продолжая просматривать пачку лежащих перед ним заявлений, снова обратился к Сорокину с тем же вопросом:
— И много у вас там таких студентов, которые в столовой недобирают?
— Некоторые от родных имеют посылки с продуктами — сухари, а то и ком свиной солонины. Зовем мы их буржуями.
— Ну, какие же это буржуи, если приняты на рабочий факультет. Сухари — подспорье.
— Это, конечно, не буржуи, но досадно. Неравенство. Нам бы, Михаил Иванович, вместе с преподавательским составом участок земли в пригороде заиметь. Картофель, капуста и та своя. Заглянули бы к нам.
— Это резон, идея неплохая. Возможно, что я к вам и загляну. Тогда о земле решим. Но вы уже настроились ехать домой, в свое Заволжье, фактически спасовали. Учение всегда давалось с трудом. Ну а в наше революционное время тем более.
Казалось, они все сказали друг другу. Но Сорокин не уходил, комкал в руках шапку, переминался с ноги на ногу. Тогда Михаил Иванович, еще раз перечитав его заявление, напутствовал:
— Так вот, товарищ Сорокин, Председатель ВЦИК приказывает в исключительных случаях, а попросить попрошу заведующего вашей столовой. Если найдут возможным, то сделают вам надбавку.
— Найдут.
— Там виднее, на месте. — Калинин сделал надпись густыми чернилами на уголке заявления. — И вот еще что для себя запомните: ели крестьянский хлеб за двоих, и работать придется за двоих…
— Это само собой, на всю жизнь. Как бы образоваться, стал бы работать за троих.
Когда Петр Сорокин, свернув бумажку и кивнув на прощание, подошел к дверям, Калинин спросил:
— Был у меня на днях еще студент с вашего покровского рабфака, иностранец Абола. Получил ли он через таможню посылку?
— Получил. Извиняюсь, товарищ Калинин, Абола просил передать вам благодарность, а я забыл.
Петруша Сорокин два дня всем своим товарищам по общежитию и по рабфаку показывал заявление с резолюцией Председателя ВЦИК, чтобы те не попрекали его за две тарелки супа и две порции каши; когда он приедет к себе на Волгу, работать будет не покладая рук.
НА ПЕРЕПУТЬЕ
Как-то зимой, в первые годы Советской власти, Михаил Иванович Калинин в овчинном тулупе ехал на лошади Кимрского уездного исполкома. Ехал в свою деревню Верхнюю Троицу.
Дорога стлалась ровная, без ухабов. По обочинам вместо вешек утопали в сугробах редкие обледенелые березы. За ними простирались поля. Снег там лежал чистый, нетронутый, разве что где напятнал заяц.
Кучер, тоже в тулупе, отважный старик Игнат, похожий на цыгана, стегал вожжой карюю кобылу и бранился:
— Корми ее хоть клевером, хоть овсом, вези на ней хоть попа, хоть главу Советской власти — прыти не прибавит!
Калинин добродушно рассмеялся. Любил он в дороге таких людей: незаметно убавлялось время, да к тому же с веселым человеком отдохнешь, на короткий час забудешься.
— Что же, при вашем исполкоме весь тут транспорт?
— Есть еще животина, тех же стоит денег. Так же бежит, отряхивая копыта, — ответил Игнат и сокрушенно вздохнул. — Скоро ли, Михаил Иванович, при Советах разбогатеем?
— Наверное, зависит это от нас самих: как крепко за дело возьмемся…
— И то верно. Богатым черти деньги ковали… Бывало, я по этому тракту полицейского пристава возил на паре вороных. По лету одна идет в пристяжку, по зиме — гусем. Под дугой колоколец. Ух ты! Пыль коромыслом. В ушах ветер свистит!
— Хорошего заработка лишились.
— Лошадей любил. Из-за них.
— То, что сейчас получаете, большая разница?
— А вот такая, Михаил Иванович: в Ильинском-то, в чайной, вы меня рядом с собой посадили. Что себе заказывали, то и мне. А в то время я на улице оставался. Лошади дрожали, и я с ними дрожал. Бывало, час ждешь, другой. И никто тебя не спросит, сыт или голоден, тепло тебе аль холодно.
Калинин, откинувшись на задок саней, высвободил руки. Снял очки, дохнул на толстые стекла, протер их и, надев, стал любоваться родной природой. А любоваться было чем. Миновали небольшую гривку ольхового леса. Опять перед ними стлалось чистое, поле. Сквозь низкие облака проглянуло солнце. Подарило нежную и добрую ласку, но не согрело. На просторе пришлось повыше поднять воротник.
Игнат, глянув из-под рукавицы на дорогу, забеспокоился:
— Парнишка впереди. Должно быть, побирушка. Да уж очень хромает. Не будет вам тесно, Михаил Иванович, так посажу хромого.
— Нет, мне не будет тесно.
— Тяжести в нем десять фунтов.
— Непременно посадите, — ответил Калинин и подался к одной стороне.
Парнишка с радостью опрокинулся в сани. Заморгал слипшимися на холоде ресницами, счастливо заулыбался. Хотел что-то сказать, да не послушались губы. Калинин прикрыл его полой тулупа с той стороны, откуда сек ветер. Желтый полушубок на мальчонке был далеко не нов, на ногах короткие женские валенки. Нос, надранный морозом, краснел. На голове лисий треух, должно быть, дедов.
— Что же тебя плохо в дорогу собрали? Не застегнули, не подпоясали. И шея голая, — участливо спросил Калинин.
Игнат, откашлявшись, забранился:
— Подумали мы: идет-ковыляет побирушка. А у тебя и сумы нет. Что с ногами-то?
— Мамка такого родила, — ответил паренек и замолчал.
Михаил Иванович умел с ребятами быть ласковым.
— Жмись ко мне, жмись. Как звать-то? Дом твой где?
— Гринька Чугуев. Из Ершовки.
Парнишка почуял, что сел надежно, едет с хорошими людьми. А тулуп, что стена: ветер дуй, сколь хочет! Оттаял. Задергал под носом варежкой.
— Тятьку разыскиваю. Три дня, как ушел из дома, и нет и нет.
— Куда же твой тятька ушел?
— В Троице-Кочки, с шерстью. Валенки выменивать. Мне, Ксюше и Любашке. А хватит шерсти — и мамке. У нее тоже протоптались.
— А Троице-Кочки, малый, мы проехали, — сказал кучер Игнат.
— Знаю, что проехали. А если его там нет, мамка наказывала пройти в Гайново.
— А если и в Гайнове нет, тогда что? — спросил Калинин.
— Ну, значит, в Торицах.
— Туда пойдешь? Это далеко.
— A-а, зашел, так уж все равно, только бы найти. Шерсть бы не прогулял. Он пьянчужка. Все тащит из дома. И не говори, изобьет. Когда приходит пьяный — прячемся. Летом за двором в крапивнике, а зимой залезаем на поветь.
— Унять надо его.
— Не дается.
Калинин еще раз пожалел:
— Тебе б, Гринька, за партой сидеть, а ты вот студишься. Одетый налегке, меряешь версты.